Также, по мнению С. А. Шереметева, «хозяйственные распоряжения ротмистра, давшие благие результаты, искажены и им предан характер преступлений»[1286]. В этом генерал-лейтенант был абсолютно прав.
«Наконец, – докладывал С. А. Шереметев свои замечания, – рапортом от 15 января сего года № 2 и в письме, которое полковник пишет ротмистру Бельгарду, препровождая копию с помянутого рапорта, полковник Косоговский в значительной мере противоречит обвинениям, изложенным в его первом рапорте № 26 (от 19 августа 1894 г. – О.Г.) и ходатайствует об освобождении ротмистра Бельгарда от всякой служебной ответственности». «В результате, – резюмировал кавказский начальник, – получается… что офицер, оказавший значительные услуги как путём своей общей распорядительности и добросовестным отношением к делу, так и суммой представленных им работ и сведений по военной агентуре, не только не был за это надлежащим образом поощрён, но даже поставлен в положение подследственного»[1287]. В этой части заключения обращает на себя внимание «затушевывание» вины В. А. Косоговского. Хотя С. А. Шереметев и указывал на противоречия в его позиции в августе 1894 г. и в январе 1895 г., но нигде не обвинял полковника прямо в том, что тот фактически оболгал своего подчиненного. Вообще весь текст документа сосредоточен на В. К. Бельгарде, с которого кавказский Главноначальствующий пытался (и небезосновательно) снять все обвинения. Но о наказании обвинявшего речь не шла. Думается, причина такого подхода крылась в недрах внутренних отношений служебного характера как между С. А. Шереметевым и В. А. Косоговским (ведь именно первый посылал и инструктировал второго), так и между российской дипломатической миссией и Заведующим. Скорее всего, внутри этого «треугольника» было заключено какое-то негласное соглашение, суть которого сводилась к сохранению доброго имени В. К. Бельгарда, снятии полностью ответственности за происходившее с кавказского командования и сохранения на посту В. А. Косоговского. Полковник, исходя из расследования, явно подпадал под ответственность. И он это прекрасно понимал. Тем не менее в январских рапортах он настойчиво ходатайствовал об освобождении В. К. Бельгарда от ответственности. Тем самым В. А. Косоговский фактически подтверждал, что все обвинения против ротмистра, выдвинутые им до этого, были ложными. Следствием должно было быть отстранение Заведующего от должности, расследование и судебное разбирательство. Тем не менее всего этого, как увидим, не последовало.
Причин, по которым полковник просил снять обвинения с В. К. Бельгарда, могло быть две. Во-первых, побыв на должности, он осознал все особенности своего положения и положения вверенной ему части и понял, что действовать по-иному ротмистр не мог. Подтверждением тому служат как личные записи В. А. Косоговского, так и официальные документы: во многом он был вынужден «заимствовать опыт» В. К. Бельгарда, чтобы управлять ПКБ и держать ее на высоте положения. Вторая причина заключалась во внешнеполитической сфере. В условиях затеянной переорганизации ПКБ и обострившейся борьбы с английскими представителями при шахском дворе (о чём будет сказано ниже) новые перестановки в среде русских инструкторов могли только повредить русскому влиянию и положению части. Поэтому не исключено, что В. А. Косоговскому было предложено оправдать В. К. Бельгарда перед высшим начальством с обещанием уберечь его самого от прямой ответственности. Нам кажется, что обе причины сыграли в рассматриваемом деле определенную роль. Хотя нужно заметить, что, несмотря на лестные отзывы полковника о В. К. Бельгарде в официальных документах, в личных записях он по-прежнему относился к нему негативно, то есть отрицательного мнения своего о нём не изменил[1288].
В конце марта 1895 г. основные документы, относившиеся к «делу В. К. Бельгарда», – заключения Е.К. Бюцова, С. А. Шереметева и разъяснение полковника ГШ В. А. Косоговского – с сопроводительным письмом высшего кавказского начальника были отправлены в Главный штаб и 12 апреля дошли до адресата[1289]. А уже через 8 дней – 20 апреля – Н.Н. Обручев сообщил С. А. Шереметеву решение высшего военного начальства. «Согласно Вашему ходатайству, – писал он, – изволил признать ротмистра Бельгарда виновным лишь в легкомыслии и нерешительности, которые не должны иметь вредного влияния на его дальнейшую службу. Полковнику же Косоговскому военный министр приказал указать, что он действовал неискренне по отношению к посланнику и недоброжелательно по отношению к Бельгарду»[1290]. Главной виной В. А. Косоговского было признано, что тот, возводя обвинения по поводу долгового обязательства на ротмистра, «должным образом не проверил этого дела»[1291]. Решение это поражает своей нелогичностью, особенно в отношении полковника. Непонятно, что подразумевалось под «легкомыслием» и «нерешительностью» В. К. Бельгарда. А «наказание» В. А. Косоговского вообще напоминает ситуацию, когда сильно нашалившему ребенку вместо строгого внушения и наказания попросту грозят пальцем и говорят «ну-ну!». По нашему мнению, именно указанный вердикт военного министра свидетельствует о том, что «дело Бельгарда» решено было «замять» к обоюдному удовольствию всех сторон.
Одной из главных причин «сего прискорбного дела» признан был «беспорядок в денежной части, господствовавший в бригаде с самого её основания»[1292]. Ситуацию относительно ПКБ взял под контроль лично военный министр. Он потребовал предоставления ему ежегодных отчетов по хозяйству и денежной отчетности «казачьей» бригады. Кроме того, П. С. Ванновский принял решение, «что инструкторов не следует выбирать из кавказских казачьих полков, а из кавалерийских офицеров, получивших высшее военное образование, говорящих по-персидски и владеющих иностранными языками», о чём был издан отдельный приказ[1293]. Наконец, глава военного ведомства постановил, «чтобы инструктора впредь назначались бы с его утверждения»[1294]. Указанные решения были своеобразным прорывом в отношении российских военных властей к ПКБ, свидетельствовавшим о стремлении превратить ее в организованную часть под русским контролем. Во-первых, решительно был поставлен вопрос о финансировании бригады. Окончательно он был решен только в результате займа персидского правительства у России 1900 г., когда бюджет ПКБ был обеспечен доходами с северных таможен[1295]. Тем не менее идея поставить под русский контроль финансирование ПКБ стала «разрабатываться» именно с 1895 г. И происходило это в комплексе с другими мероприятиями. В письме от 20 мая 1895 г. командующий войсками Кавказского военного округа, как бы оправдываясь, признавал, что денежный беспорядок в делах ПКБ был действительно постоянной заботой кавказского начальства, и оно на него реагировало[1296]. Тем не менее история бригады свидетельствует, что финансовые проблемы ПКБ интересовали Тифлис только в момент их обострения. Именно тогда наводились справки, делались обращения к посланнику с просьбами вмешаться и разрешить те или иные вопросы. Первой серьезной попыткой урегулировать бюджетные неурядицы документально стал шахский дестехат от 5 декабря 1893 г., второй – введение В. К. Бельгардом русской финансовой отчетности в бригаде. Однако они не носили стратегического характера и являлись лишь мерами, которые решали конкретные вопросы, но не проблему в целом. Для ее снятия нужна была инициатива в верхних эшелонах власти. Назначение ротмистра и его мероприятия, а затем упомянутое решение военного министра показывают, что инициатива такая уже созревала. Но политикой она стала при новом главе военного ведомства – А. Н. Куропаткине.
Во-вторых, наконец-то был поставлен вопрос о профессиональной пригодности русских офицеров-инструкторов в Персии. Уже отмечалось, что В. А. Косоговский был первым из командиров ПКБ, подбирая которого кавказское начальство обратило внимание на его знание Персии, языка и службы. В отношении остальных главными показателями были высшее военное образование и опыт службы в Азии. Однако обер-офицеры в большинстве своем высшего образования не имели, персидским не владели, да и о стране своей будущей службы знали не слишком много (были, конечно, исключения, но в целом они картины не меняли). Это создавало определенные трудности при обучении вверенного им личного состава. С. А. Шереметев в майском письме Н.Н. Обручеву писал, что в последнее время на Кавказе старались назначать инструкторов из кавалерии и конно-артиллерийских офицеров[1297]. Тем не менее верно это было лишь отчасти и в большей мере относилось к Заведующим. Н.Я. Шнеур, к примеру, был «пехотинцем», а обер-офицеры рекрутировались из разных родов кавалерии. К тому же зачастую и на профессиональном, и на личностно-психологическом уровнях обер-офицеры не понимали своего начальника. А взаимная «спайка» в деле, которое было поручено русской военной миссии, была необходима для ее успешного (что бы ни подразумевалось под успехом) функционирования. Своим решением П.С. Ванновский пытался улучшить кадровый состав военных инструкторов, чтобы избежать постоянно вспыхивавших в ПКБ межофицерских конфликтов и, возможно, дать возможность на деле реализовать мысль о превращении ПКБ в орудие в российских руках. Однако оно оказалось поспешным. Дело в том, что обучение казачьих войск имело определенную специфику. Это предполагало предпочтительное использование в качестве обер-офицеров выходцев из казачьих формирований. К тому же вопрос о подборе инструкторов должен был включать в себя знание специфики того или иного человека в профессиональном и личностном отношении, его способность служить с успехом в новой стране. Кавказские офицеры в этом отношении выгодно отличались от своих коллег из других регионов России.