Недавний опыт делает очевидным в глазах всех, кто не желает оставаться слепым, что лучше результатов не следует ожидать и от той кампании, которая ведется против либеральной прессы, кампании, отмечающей царствование Александра III и так решительно противоречащей счастливым начинаниям его предшественника. Хотя закон 1865 года и был сколком с вызвавшего резкие нападки французского устава о печати, изданного правительством Второй империи, он отмечает тем не менее значительный прогресс по сравнению с предшествовавшими ему законами и составляет в настоящее время pium desiderium ближайшего будущего. Главной его задачей было ослабление, если не полное уничтожение административного давления и замена последнего судебным контролем. Газеты, до издания этого закона подчиненные цензуре, получили право свободного выхода на условии судебной ответственности заведующих и редакторов за все общие и государственные преступления, совершенные на страницах их органа. Не желая утратить всякое влияние на направление газет, правительство прибегло к системе предостережений. После трех предостережений газета не закрывалась окончательно, но не могла уже более появляться без контроля цензора. Что касается книг, то оригинальные произведения избавлялись от цензуры, если заключали в себе не менее десяти листов, а переводные — вдвое большее число листов.
В царствование Александра III закон 1865 года, удержанный в теории, был отменен на практике предоставлением комиссии из трех министров — внутренних дел, народного просвещения и юстиции — и прокурора Святейшего синода права закрывать или немедленно приостанавливать периодические издания за их мнимое «вредное направление» — туманное выражение, под которым упомянутые министры обыкновенно разумеют неосторожную критику их собственного управления. Инициатором этой меры, проведенной, разумеется, не законодательным путем через обсуждение и решение Государственного совета, а в виде временных правил, представленных непосредственно на утверждение императора, был министр внутренних дел, граф Дмитрий Толстой. Он рассчитывал прибегать к этому средству исключительно для борьбы с конституционными требованиями. Недавно мне случилось выслушать признания человека, который, не успев создать себе имя ни в литературе, ни в науке, не пренебрег должностью цензора в Петербурге. Энергично восставая против новейших злоупотреблений правом контролировать общественное мнение полицейскими предписаниями, он рассыпался в похвалах патриотическим чувствам, воодушевлявшим, по его мнению, графа Толстого. Он постоянно советовал своим подчиненным не злоупотреблять врученной им почти неограниченной властью над русской мыслью. «В настоящее же время, — продолжал мой кающийся цензор, — в надзоре за печатью ежедневно совершаются самые вопиющие злоупотребления». Не только без разбору стали применяться временные правила для закрытия и таких периодических изданий, которые, как «Новый Мир», не напечатали ни одной статьи против самодержавия, касаясь в своей критике лишь нашей административной машины, но министр внутренних дел Горемыкин и исполнитель его произвольных решений, направленных против печати, главный цензор Соловьев ввели новый способ держать в своих руках газетных издателей путем постоянной угрозы их материальным интересам. Так они приостанавливали газету на несколько месяцев как раз ко времени новой подписки или запрещали ей печатать объявления. Главный цензор открыто заявлял, что он хочет подчинить предварительной цензуре все существующие газеты, кроме официальных и официозных. Он пошел еще далее, посоветовав акционерам одной газеты переменить редактора и навязав им своего протеже. Следует прибавить, что, к счастью, для кое-каких остатков законности министр и главный цензор были вынуждены выйти в отставку; и хотя надзор за печатью суров, как и прежде, но он не имеет, по крайней мере, того лжеотеческого характера, который был ему свойствен в описанное время.
В России существуют различные роды цензуры: особая цензура для всех отчетов о действиях государя; духовная цензура для всех книг и статей, содержащих толкование Священного Писания или касающихся религиозных догматов и даже церковной истории.
Этой цензурой ведает Святейший синод. Кроме того, нужно отметить театральную цензуру и особую для иностранных книг, газет и журналов. При переезде через русскую границу у вас отбираются все ваши книги и бумаги под бдительным оком жандарма; их возвращают вам через несколько недель по просмотре цензором; возвращаются они не всегда невредимыми, некоторые места в них бывают покрыты черными чернилами и напоминают внешним своим видом — по сравнению французских публицистов — кусок хлеба, намазанный икрою. Если бы после всего этого мы пожелали узнать, какую пользу извлекает правительство из столь боязливо-предупредительного, так сказать, запруживания русской мысли, нам было бы чрезвычайно трудно ответить на этот вопрос. Оно не сумело помешать распространению наиболее передовых теорий как в религии, так и в политике. С другой стороны, эта система целиком виновна в распространении в обществе самых невероятных и чрезвычайно компрометирующих слухов о действиях и намерениях двора и правительственных сфер. Министр внутренних дел может, например, соответствующим циркуляром запретить говорить о каких бы то ни было университетских беспорядках, но единственным результатом является то, что никто не верит правительственному сообщению и неизменно уменьшаемое число жертв полицейской и казацкой разнузданности вырастает в народном воображении в тысячи. С другой стороны, иностранные державы и заграничная пресса возлагают на правительство ответственность за всякое заявление русских газет. Да и могут ли они поступать иначе, зная, что в России не существует свободы печати? Примером может послужить нам следующий, недавно происшедший случай. Парижский корреспондент «Нового времени» выразил как-то свое мнение об отсутствии доверия к французскому военному министру, генералу Андре. Французские газеты тотчас напечатали статьи, говоря, что добрая союзница Республики не имеет права вмешиваться во внутреннее управление страны. Последовала дипломатическая переписка, русское правительство вынуждено было принять меры против упомянутой газеты и, несмотря на все это, в душу французского народа закрылось смешное подозрение, будто императорская Россия благосклонно отнеслась бы к военному coup d’Etat в пользу Бонапарта, служащего в рядах ее собственной армии.
Мы склонны думать, что русское правительство могло бы обойтись и без помощи цензуры, принимая в соображение, что оно всегда имеет возможность преследовать судом редактора и издателей, преступивших закон своими нападками на учреждения страны, религию, общественную нравственность и чье-либо доброе имя. Такая именно мысль руководила авторами закона 1865 года. Признав за правительством право запрещать всякую уже напечатанную книгу или газету, они в то же время ограничили эту его власть, постановив, что такое запрещение может быть наложено лишь в том случае, если одновременно против автора и издателя возбуждено судебное преследование. Лишь в 1872 году власти перестали предавать суду авторов произведений, признанных преступными. Это развязывало им руки и позволяло запрещать всякую книгу или ежемесячный журнал, который они сочли бы опасным, даже спустя месяцы и годы по их напечатании.
Кроме этих предупредительных и судебных мер против печати закон допускает еще меры административные. Нельзя открывать типографию без предварительного разрешения генерал-губернатора или соответствующего административного чиновника, причем они могут без объяснения причин отказать в таком разрешении. Отец не может передать в наследство сыну свою типографию, если последний не получил соответствующего разрешения. Специальные агенты контролируют типографии, литографии и словолитни; это делается с той целью, чтобы никакая книга или газета не могла появиться без ведома правительства. Без предварительного разрешения нельзя приобретать не только шрифт, но даже пишущую машину. И тем не менее все это не мешает существованию подпольной печати и распространению политических воззваний в моменты народного возбуждения. Запрещенные религиозно-нравственные сочинения недавно отлученного от церкви великого старца Льва Толстого циркулируют в стране в огромном количестве экземпляров, отпечатанных на мимеографе. Так иллюзорна надежда помешать распространению идей полицейскими предписаниями.
Мы сомневаемся равным образом в действительности и тех предписаний, которые запрещают библиотекам и кабинетам для чтения выдавать книги и журналы, считающиеся опасными, несмотря на то, что они были изданы с разрешения цензуры. От времени до времени публикуется новый index librorum prohibitorum, и эта задача, цель которой — очистить русский разум от дурных идей, выполняется подчас с такой поразительной глупостью, что в числе запрещенных книг оказывается великое произведение Адама Смита о «Богатстве народов».
Чрезвычайно жаль, что среди великих реформ, осуществленных в царствование Александра II и большей частью отмененных его преемниками, мы не находим почти ничего в области расширения свободы религиозной мысли. Основы веротерпимости, которою пользуются в России не только христианские религии, но и иудейство, магометанство, буддизм и даже грубые формы язычества, были заложены еще Екатериной II. Именно в царствование этой императрицы — философа и умелого политика было обещано признавать права за религиями католической, лютеранской и протестантской, и это делалось очень часто в тех самых актах, которыми Россия объявляла о присоединении тех или иных частей бывшей Польской республики. Мы могли бы даже пойти еще немного далее и заявить, что уважение к чужеземным верованиям всегда составляло отличительную черту политики всех русских завоевателей по отношению к покоренным ими от берегов Волги до Амура языческим и магометанским народностям. Однако это уважение не шло далее терпимости к их верованиям и сопровождалось иногда наложением на побежденных строгого обязательства жить в пределах определенной территории, будь то места их прежнего жительства или новые земли, уступленные правительством.