Таким образом, уже в то время большевистское и меньшевистское крыло движения разошлись между собой чрезвычайно далеко. И впоследствии это меньшевистское крыло, лучше уцелев, потому что представители большевистского крыла или были безнадежно замурованы за границей и не имели доступа в Россию, или просто погибли в крепостях и на виселицах, — это меньшевистское крыло воспользовалось своей монополией, чтобы изобразить все это движение в виде мирного, чуть не экономического пропагандизма. А на самом деле это было чисто революционное движение, но оно осталось в потенции, и перейти в действие ему не удалось.
Следующий переход к действию тесно связан с рабочим движением второй половины 80-х годов, и поэтому позвольте мне «Народную Волю» вплести в это рабочее движение. Вы увидите, что и там окажутся тоже очень интересные, «пророческие» черты.
Лекция четвертая
Обманутые надежды на бунт обманутых крестьян; почему крестьянство было равнодушно к социалистической пропаганде. Кулак, его экономическое положение после реформы, его политическая физиономия по Энгельгардту. Деревенская беднота в изображении В. Н. Фигнер; психология пролетария и психология паупера. Рабочее движение 70-х годов и революционные организации. Северный союз русских рабочих; Степан Халтурин; задачи Союза. Заславский и Южно-русский союз рабочих; живая связь двух союзов. Зачатки марксистского миросозерцания в 70-х годах; Плеханов и его статья «Закон экономического развития общества». Террористическое крыло движения; ориентация на буржуазию. В чем действительный смысл и действительное значение террора. Как он в действительности развивался. «Земля и Воля» и «Народная Воля». Террор и буржуазия: «единственная задача» народовольцев по Желябову.
Итак, революционное движение 60-х и первой половины 70-х годов, которое можно рассматривать как одно целое, если его резюмировать кратко, было построено на ожидание восстания обманутых крестьян. Что 19 февраля крестьяне были обмануты, — это понимал не только Чернышевский, это, как известно вам, понимал сам Александр II и высказал это весьма недвусмысленно. Когда обсуждался проект введения временных генерал-губернаторов для проведения реформы, министерство внутренних дел, ревнивое к своей власти, не желало ее отчуждать на местах царским посланцам. Александр II написал в своей резолюции там, где министерство внутренних дел доказывало, что в деревне все спокойно: «Теперь это так, — но когда крестьяне увидят, что их ожидания, т.е. свобода по их разумению, не сбылись, то...», и т. д. и т. д. Сам Александр II великолепно понимал, что он дает крестьянам не ту свободу, о которой они мечтают. И, повторяю, все это революционное движение, весь его смысл можно резюмировать фразой, которую сказал Каракозов тому же Александру II тотчас после своего покушения. Когда Каракозов был схвачен, царь подошел к нему и спросил: «За что ты в меня стрелял?». «За то, что ты обещал крестьянам волю и землю, и обманул», — ответил Каракозов. Вот это ожидание бунта обманутых крестьян, оно и составляет, так сказать, основу, в самой грубой и элементарной форме, — основу всех надежд, которые связывались с революционным движением 60-х и начала 70-х годов. Надежды не оправдались. Обманутые крестьяне немножко поволновались, довольно, впрочем, энергично: первые годы после 19 февраля насчитывают до 2 000 волнений, иногда довольно крупных, с расстрелами, как знаменитое волнение в селе Бездне, Казанской губернии, которое послужило поводом к ссылке Щапова, крупнейшего русского историка того времени, но в общем большого крестьянского движения не получилось, революции не вышло. Почему так было? На этом все же нужно остановиться.
Нужно остановиться хотя бы потому, что то разочарование в крестьянском движении, которое, несомненно, наступило в революционных кругах в середине 70-х годов, дало повод к двум новым ориентировкам, — ориентировкам, о которых опять-таки стоит говорить, хотя бы в виду их пророческого значения. Одна ориентировка была на буржуазию, другая на пролетариат. Почему так стали ориентироваться люди, которые раньше ориентировались исключительно на крестьянство? Да вот именно потому, что крестьянство не оправдало надежд и оказалось состоящим не только не из прирожденных социалистов, но даже не из прирожденных революционеров, — оказалось весьма мало революционным. Тут мы имеем довольно сложный результат влияния не столько крестьянской реформы, сколько всей экономической политики правительства 60-х и следующих годов. С одной стороны, по отношению к верхнему слою крестьянства — зажиточному крепкому мужичку реформа, несомненно, дала некоторый плюс; этот плюс заключался не столько в самой реформе, сколько в постройке железнодорожной сети. С этой железнодорожной сетью, любопытным образом, помещики просто не справились; помещичье сознание не справилось с результатами постройки этой сети. Эта сеть упраздняла привилегию помещика, может быть более важную, чем было само крепостное право в последнее десятилетие своего существования. Вы знаете, что само-то крепостное право до известной степени даже тяготило помещика в это время, но у него была неоцененная привилегия — первому являться на рынок. Крестьянин мог продавать свой хлеб только после того, как он отвез на пристань или на рынок, местный или центральный, барский хлеб. Барин являлся на рынок первым и поэтому брал лучшую цену, брал с рынка сливки, а мужик всегда был должен отставать. С ликвидацией крепостного права подводная обязанность отпала. Крестьянин не обязан был отвозить барский хлеб на рынок и дожидаться, пока барин продаст свой хлеб, и в то же самое время с проведением железнодорожной сети, где станция, там и рынок, и кто первый попадет на станцию — барин или мужик — это зависит от ловкости и бойкости того и другого. И зажиточный мужик, мужик крепкий, оказывался в этом случае бойчее барина; он привозил хлеб к этому новому рынку, к железнодорожной сети, быстрее, чем барин, и брал первые цены.
В результате, этот слой крепкого крестьянства, в особенности в поволжских губерниях, несомненно, выиграл от реформы. И вот почему архинаивны были революционеры, отправлявшиеся именно в Поволжье и на Дон. Дон тоже район крепкого, крупного крестьянства, потому что и казачество принадлежало к этому слою. Революционеры отправлялись в Поволжье или на Дон в надежде, по воспоминаниям о Разине или Пугачеве, найти там революционное настроение. Там его всего труднее было найти.
Там его всего труднее было найти как раз в том слое, который политически, несомненно, был наиболее передовым в то время. Этот факт необходимо вообще заметить себе, потому что мы с ним встретимся на всем дальнейшем протяжении русской крестьянской революции, с этим, как я говорю в своей последней книжке, штабом нашей крестьянской революции до 1905 года. Позвольте вам прочесть характеристику, взятую из писем чрезвычайно тонкого и умного наблюдателя деревни 70-х годов, проф. Энгельгардта, — писем из деревни, которые до сих пор только по странной случайности не попали в качестве одного из основных пособий ни в один из наших семинариев, просто потому, что мы начинаем семинарии немножко позднее, не затрагивая середины XIX столетия. Деревню средней полосы России (Энгельгардт был смоленский помещик) в 70-х годах можно изучать по его письмам великолепным образом. Вот что пишет Энгельгардт: «В моих письмах я не раз указывал на то, что хотя крестьянин и не имеет еще понятия о наследственном праве собственности на землю, — земля ничья, земля царская, — но относительно движимости понятие о собственности у него очень твердое. Я не раз указывал, что у крестьян крайне развиты индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплоатации, зависеть, недоверие друг к другу, подкалывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству, — все это сильно развито в крестьянской среде. Кулацкие идеалы царят в ней, каждый мечтает быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин, если обстоятельства тому благоприятствуют, будет самым отличным образом эксплоатировать всякого другого, все равно — крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплоатировать его нужду».
Краски, несомненно, сгущены, хотя нужно сказать, что пролетарского влияния среди крестьянства Энгельгардт просто еще не мог застать. Это написано ведь в 70-х годах, когда это пролетарское влияние далеко еще не проникло в деревню, деревня отстала. Позже, конечно, среди деревенской бедноты появились иные настроения, но это было не в 70-х годах, а позднее. Итак, если так можно выразиться, идейно в деревне в 70-х годах царил кулак. Каково же было настроение самого кулака? «Богачи-кулаки, это — самые крайние либералы в деревне, самые яростные противники господ, которых они мало того что ненавидят, но и презирают как людей, по их мнению, ни к чему не способных и ни на что не годных», — говорит Энгельгардт. «Богачей-кулаков хотя иногда и ненавидят в деревне, но как либералов всегда слушают, а потому значение их в деревне в этом смысле громадное. При всех толках о земле, переделах, поравнении кулаки-богачи более всех говорят о том, что, вот-де, у господ земля пустует, а мужикам затеснение, что будь земля в мужицких руках, она не пустовала бы, и хлеб не был бы так дорог».
Таким образом кулаки представляли собою уже в 70-х годах, несомненно, слой, наиболее демократический в деревне, и могли бы быть опорой политической революции. Но поскольку наши тогдашние революционеры подходили к деревне с социалистической программой, со своей наивной верой в сельскую общину, как зародыш будущего социалистического строя, — они, конечно, должны были встретить у этого единственно политически восприимчивого слоя деревни глухое ухо. Иначе и быть не могло. Кулаку проповедывать социализм было совершенно невозможно, а проповедывать ему политическую революцию, может быть, не совсем бесполезно. Во всяком случае в этой политической революции впоследствии кулак принял участие и был на ее стороне, но только до того момента, когда социализм, в лице комитетов бедноты, прямо не свалился к нему в деревню; тогда он стал контр-революционным. Повторяю, это был командующий слой в дере