Для того чтобы вы оценили результаты этого процесса, опять-таки в цифровом виде, нужно сравнить, сколько было подворников до столыпинщины, и сколько стало после, т.е. какова была площадь индивидуального землевладения в 1905 году. Общее число подворников в России вообще, преимущественно в западных и южных губерниях, было 2,8 миллиона. Столыпинщина после 1905 года к ним прибавила круглым счетом еще 2 миллиона, — увеличение, значит, почти в два раза, до 4 800 тысяч. А если мы возьмем цифры, характеризующие, сколько из этих подворников перестало быть вообще (извиняюсь за плохой каламбур) какими бы то ни было дворниками и пролетаризировалось, то получим очень любопытную серию цифр, как раз противоположную той, которую я приводил по вопросу о выделении из общинного землевладения. Продано надельной земли крестьянами в 1907 году только 26 тыс. дес. (28406 гектар), в 1908 г. — 157 тыс. дес. (171 529 гектар), в 1909 г. — 373 тыс. дес. (407517 гектар), в 1910 г. — 524 тыс. дес. (572491 гектар), в 1911 г. — 533 тыс. дес. (582324 гектар), в 1912 г. — 650 тыс. дес. (710151 гектар) и т. д. Вы видите: как снежный ком, катится эта масса обезземеленных крестьян. К началу 1915 года продали свои наделы 30% всех выделившихся, земли под этими наделами было 20%, площадь 2,8 миллиона десятин (2,9 милл. гектар).
Вот в каких размерах вырос, благодаря столыпинской реформе, пролетариат. Если вы вспомните, что у нас чистого пролетариата было к концу XIX века 5 миллионов (Владимир Ильич считал 10 миллионов, но он считал и полупролетариат, т.е. тех, которые имели земельные наделы, но не могли существовать без заработной платы, — но чистого пролетариата было 5 миллионов), а теперь к ним прибавилось еще 2 1/2 приблизительно миллиона, то увеличение будет на 50%. Это нужно запомнить, потому что это нам объясняет, каким образом при (высоких ценах на хлеб, которые все это время держались (я сейчас еще об этом скажу), мог у нас иметь место тот бурный расцвет промышленности, начиная с 1909 года, который далеко превзошел подъем промышленности 90-х годов XIX века, опиравшийся на низкие хлебные цены. Это объясняется тем, что в это время столыпинским землеустройством очень умно был открыт клапан. Хлеб стал дороже, и благодаря этому заработная плата стала несколько выше. Но так как на рынок рабочих рук была выкинута новая масса в 2 1/2 миллиона, то в результате предприниматели могли держать заработную плату на выгодном для себя уровне благодаря громадной конкуренции предлагавшихся рабочих рук. Кстати уже это нужно запомнить и для того, чтобы понять обострение рабочего движения, начиная с 1911—1912 г. г. Та жестокая эксплоатация, которой должен был подчиняться этот пролетариат, вновь образовавшийся, и старый пролетариат, на который давил этот приток новой рабочей силы из деревни, она, конечно, сильно обостряла положение в городах, обостряла экономическое положение рабочей массы и толкала ее к все более и более активным формам движения.
Насколько после столыпинщины вообще пролетаризировалась русская деревня, покажут следующие цифры обеспечения сельского наделения скотом. На 100 жителей насчитывалось в 1905 г. лошадей 25, в 1913 — лошадей 23, крупного рогатого скота в 1905 — 39, в 1913 — 35; овец и коз в 1905 г. — 57, в 1913 — 51; свиней в 1905 г. — 11, в 1913 — 10. Вот одна линия, по которой шло столыпинское законодательство, одна линия, по которой Столыпин установил смычку между торговым и промышленным капиталом, — это снабжение нашей промышленности дешевыми рабочими руками, путем пролетаризации деревни. Теперь позвольте остановиться на другой стороне ее, на расширении внутреннего рынка. Тут мы имеем целый ряд весьма выразительных цифр.
Прежде всего, если мы возьмем душевое потребление сахара, то найдем такие цифры: 1895 —1896 г. г. — 8,7 фунта (3,4 кг), 1905—1906 г. г. — 14,7 фунта (5,9 кг), 1912—1913 г. г. — 19 фунтов (7,7 кг), т.е. в сравнении с 1895 —1896 годами увеличение больше, чем вдвое. Я нарочно привел цифры, иллюстрирующие пролетаризацию деревни. Они должны застраховать вас от иллюзии, будто материальное положение крестьянской массы сколько-нибудь улучшилось. Ничего подобного. Но, что кто-то стал жрать сахару даже не вдвое, а втрое, нежели жрал раньше, это не подлежит никакому сомнению. То же получается, если возьмем цифры выработки кровельного железа: в 1903 году — 14 1/2 миллионов пудов (227 1/2 тысяч тонн) кровельного железа, в 1905 году даже меньше — 13,4 (21 1/2 тысяч тонн), а дальше такие цифры: 1908 г. — 18,6 милл. пуд. (304,6 тысяч тонн), 1911 г. — 20,7 милл. пуд. (339 тысяч тонн), 1912 г. — 22,4 милл. пуд. (366,9 тыс. тонн), 1913 г. — 25,3 милл. пуд. (414,4 тыс. тонн), — постоянно повышающаяся норма изготовления кровельного железа. И конечно, не разоряющийся и продающий свой надел крестьянин крыл свою избу железом, — она у него, вероятно, совсем была раскрыта, — но кулачок начал все больше и больше прибегать к железу, как к материалу для кровли. И этих характерных еще для 80-х годов кулацких изб, прочных, красивых изб с железной крышей, которые описывал. Плеханов в одной своей цитате, их, конечно, в это время появлялось все больше и больше.
И наконец, третья линия — сберегательные кассы. Крестьянских вкладов в сберегательные кассы мы имеем в 1899 году всего на 126 миллионов рублей. В 1903 году (заметьте, как сказывается повышение хлебных цен) мы имеем уже 201 милл. руб., — 22% всех вкладов в это время делается крестьянами. А в 1912 году мы имеем 420 милл. руб., т.е. слишком вдвое больше против 1903 года, и крестьянские вклады составляют уже 30,4% всех вкладов.
Вы видите, как Столыпин вёл смычку с промышленным капитализмом и по другой линии, расширяя внутренний рынок. Не буду приводить цифр, но вы догадываетесь, конечно, что этот росший кулак, который кушал сахар и крыл свою избу железом, он сравнительно больше покупал и ситца, сравнительно больше покупал сапог, он же начал приобретать больше, особенно на юге, и сельскохозяйственных машин, другими словами, всячески обрастал жиром и своим жиром питал русскую промышленность. В каких размерах питал, как велик был подъем ее, — об этом я скажу в следующей лекции.
Мне задано несколько вопросов, очень интересных в общем, на которые я считаю долгом ответить, тем более, что мы стоим сейчас на чрезвычайно важном моменте нашего курса, где у вас под руками мало пособий, или нет пособий объединенных, и все вопросы приходится выяснять здесь, на лекциях. Позвольте ответить на первый вопрос, который основан, повидимому, на недоразумении, но на недоразумении интересном, и его нужно отметить, — это вопрос о том, была ли революция 1905 года для нашего рабочего класса борьбой за пятачок (это буквально написано), или же в ней было известное политическое содержание.
Тут я должен сказать, что если приблизительно половина по моим данным, и одна треть по данным тов. Кузьмы Сидорова, рабочих бастовало в 1905 году под чисто экономическими лозунгами, то это вовсе не значит, что даже эти рабочие боролись только за пятачок. Тут приходится различать два момента: революционный, если так можно выразиться, темперамент движения, с одной стороны, и революционную сознательность — с другой.
В своих лекциях я старался подчеркнуть, что революционная сознательность рабочего класса у нас, несомненно, отставала в 1905 году. Революционная сознательность верхушки рабочего класса, его авангарда, большевистской партии, — это несомненный факт. Но это не значит, что у остальной массы не было революционного настроения, только это настроение не находило еще себе там четкой идеологической формы. Революционная идеология начала у нас делать успехи в рабочем классе, как я вам сказал, парадоксальным, точнее сказать, диалектическим образом, в результате неудачи первой революции. Когда рабочие убедились, что те формы движения, на которые они полагались, формы экономического движения, без политики — ничто, вот тогда они начали осознавать политическую сторону своего движения. Но это не значит, что у них не было революционного настроения. Я спрошу, например: что, настроение наших рабочих в 1918 году, когда они требовали дележки профессорских штанов, было оно социалистическим или нет? Когда я должен был, выступая в Московском Совете и на районных собраниях, объяснять рабочим, что дележка профессорских штанов есть самый худший вид социализма, они мне возражали: какой же это социализм, если профессор живет в пяти комнатах, имеет пять пар штанов, а мы ходим оборванные (тогда был страшный мануфактурный голод) и живем пять человек в подвале в одной комнате? Это, конечно, не социализм, и они были совершенно правы. У них социалистический инстинкт был, и в то же самое время не было сознательного отношения к социализму, понимания того, что нужно не делить профессорские штаны, а сделать что-то другое, более радикальное и систематическое.
Итак, я никогда не утверждал, что рабочие в 1905 году боролись только за пятачок; но что многие из них свою революцию понимали как борьбу с хозяином и в этом отношении были недалеки от крестьян, которые свою революцию понимали, как борьбу с помещиком, — это совершенно верно.
Тем не менее нельзя принижать к «пятачку» это движение, потому, что тогда мы не поймем разницы между русским рабочим движением 1905 года и английским рабочим движением между 1850 и 1890 г. г., например. То была действительно борьба за пятачок, потому что английские рабочие сознательно избегали революционного движения в течение всего тред-юнионистского периода, т.е. в течение 40 лет, с 1850 по 1890 год, английские рабочие не были революционерами. Они сознательно воздерживались от революционной формы борьбы. Это действительно была борьба за пятачок, а наши рабочие не избегали революционной формы борьбы. Они по темпераменту, по настроению были уже революционерами, но не сознавали еще конечных результатов своего революционного движения и воображали, что это движение может остановиться на победе над хозяином, тогда как надо было итти дальше и сбить царя. Этого они еще не сознавали.