[10-3]. Правда, он оправдывает это тем, что он советовал рабочим распропагандировать солдат, и тогда дело пойдет гораздо лучше. Но пропагандирование солдат и выступление самих рабочих, — это, как вы помните из анализа 1905 года, были два акта, которые должны были итти друг другу навстречу. И несомненно, что если бы не массовое, хотя и безоружное, с голыми руками выступление рабочих на питерских улицах в последних числах февраля, то, конечно, солдаты не были бы вовлечены в это движение. Они были вовлечены в это рабочей массой. И естественно, что рабочая масса и стала хозяином положения, к великому ужасу обеих склочившихся сторон, на другой же день после переворота.
Я боюсь, что все подробности, которыми я загромоздил первую часть этой лекции, могут закрыть от вас основное, что за этими деревьями вы можете не увидать леса. Положение было такое: с одной стороны — промышленный капитал, желавший продержать войну и во имя этого готовый свергнуть Николая. С другой стороны — торговый капитал, воплощаемый высшим дворянством, придворными кругами, самим Николаем и возглавлявшийся фактически Распутиным, желавший заключить мир, ибо война запирала этот торговый капитал в сардинную коробку, глухо запаянную со всех сторон, и лишала всякого смысла его существование. Без хлебного экспорта — какой же это торговый капитал? И вот, в разгаре этой дуэли двух капиталов, дуэли, последней на русской почве, явилась мускулистая рука пролетария и потащила их в место, уготованное им с начала веков, место в высокой степени неприятное и которое никак нельзя назвать местом тихим, местом светлым и местом покойным. Покойным оно, пожалуй, было, но кроме этого качества никаких других не было. В первую минуту, несомненно, положение представителей всей этой империалистской верхушки, как торгового, так и промышленного капитала, было отчаянным. И эта отчаянность сквозит в том разговоре Милюкова с Палеологом, который я процитировал в своей статье и который перечитывать не буду. Все, казалось, кончилось. Осталось только утешать себя, как утешали себя бесчисленное количество раз и впоследствии, обманывая заграницу. За границей пытались изобразить дело так, что революция была победой именно того самого прогрессивного блока, которому не удалось довести до конца свой заговор, пробовали изобразить революцию как патриотический взрыв против изменницы-немки, Александры Федоровны и пацифистских интриг Николая; изображали, как полки один за другим являлись в Думу с изъявлением своих лойяльных чувств перед Родзянко, перед комитетом Государственной думы и своей патриотической готовности продолжать войну до победного конца.
Для того чтобы прежде всего разрушить этот мираж, очень хорошо прочесть воспоминания самого Родзянки, написанные теперь, незадолго до его смерти, в 1921 г., на свежую, что называется, голову, после того как и похмелье прошло. Вот как рассказывает Родзянко: «27 февраля, т.е. в первый день переворота, неизвестно по чьему распоряжению, солдаты петроградского гарнизона начали производить аресты»... (аресты производила не какая-нибудь власть, а солдаты петроградского гарнизона!)... «и одним из первых приведенных в думу арестованных сановников старого режима был председатель Государственного совета И. Г. Щегловитов. Он был приведен ко мне группой солдат, мне совершенно неизвестных, кажется, Преображенского полка, если память не изменяет мне, и когда я, пораженный этим произволом, для которого не сделано было никакого распоряжения, пригласил И. Г. Щегловитова ко мне в кабинет, солдаты наотрез отказались выдать его мне, объяснив, что они отведут его к Керенскому или в Совет Рабочих Депутатов. Когда я попробовал проявить свой авторитет и строго приказал немедленно подчиниться моему распоряжению, то солдаты сомкнулись вокруг своего пленника и с самым вызывающим и дерзким видом показали мне на свои винтовки, после чего, без всяких обиняков Щегловитов был уведен неизвестно куда.
Инцидент этот послужил первым поводом к столкновению между мною и Советом Рабочих Депутатов, но он был улажен ввиду того, что выпустить И. Г. Щегловитова на свободу — значило бы подвергнуть его просто-напросто самосуду толпы, а потому он был временно задержан в министерском павильоне Государственной думы, а впоследствии, распоряжением Временного правительства, был препровожден в Петропавловскую крепость».
«2 марта в Государственную думу, к ее председателю, явился Семеновский полк в полном своем составе, но с малым числом офицеров, после моей приветственной речи устроил мне шумную овацию, проводил с криками «ура» в мой кабинет, где в это время собрался Временный комитет Государственной думы.
Но немедленно выступивший после моей речи оратор, член Государственной думы Чхеидзе, стремился опорочить речь председателя Государственной думы и посоветовал семеновцам вновь потребовать меня, дабы я точно и определенно высказал свои взгляды по поводу учреждения в России демократической республики и разрешения вопроса о земле. Когда я пришел в зал к Семеновскому полку, настроение солдат было уже совсем не то, каким было прежде, а, напротив, было чрезвычайно агрессивным. Тем не менее удалось полк, взволнованный речью члена думы Чхеидзе, успокоить ссылкой на то, что все эти вопросы подлежат разрешению не представителя Государственной думы и не Временного правительства, а Учредительного собрания.
3 марта явившийся тоже демонстративно в Государственную думу 2-й флотский экипаж держал себя еще более агрессивно, и офицеры, его приведшие, в большинстве случаев юные, только-что произведенные мичманы, произносили тут же в зале зажигательные речи, при чем один из них в моем отсутствии без всяких обиняков заявил, что меня нужно как заведомого «буржуя» расстрелять, что, повидимому, матросы были не прочь исполнить».
Такой вид принимают овации Родзянке, о которых мы читали во французских газетах, в изложении самого Родзянки, через четыре года после происшествия. Вы видите, что овации эти чрезвычайно своеобразного характера. Совершенно ясно, что власть в Петербурге в это время держала масса и что настоящим хозяином была организованная верхушка этой массы в лице Совета Рабочих Депутатов. Я приводил образчики в своей статье. Я могу привести другой образчик. Вы знаете, что к Николаю за его отречением выезжали Шульгин и Гучков, но первоначально эту высокую честь — привезти в Петербург отречение Николая, стремился получить сам Родзянко и для этой цели властью председателя Государственной думы хотел получить поезд. Поезда ему не дали. Он должен был послать полковника, своего адъютанта, в Совет Рабочих Депутатов просить поезда, но и Совет Рабочих Депутатов поезда ему не дал, и Родзянко не поехал поэтому. Да и Гучков и Шульгин выехали только благодаря саботажу. Они отправились на вокзал, и там частным образом какой-то инженер посадил их в какой-то поезд, так что и они выскочили из Петербурга фуксом, а совсем не поехали, как уполномоченные настоящего правительства, торжественным образом.
Таким образом, хозяином в Питере был Совет Рабочих Депутатов. На вопрос — могло ли бы в этот момент образоваться в Питере рабочее правительство, — приходится отвечать самым категорическим утверждением: да, если бы в Петербурге был Ленин, была бы большевистская верхушка, если бы и большевики, в числе других, не были захвачены этой революцией совсем внезапно (что единогласно они сами признают), то, конечно, можно было бы сберечь русскому народу вторую революцию, Октябрьскую революцию, которая все же стоила довольно много пролетарской крови, и сразу установить тот режим, который установился у нас после октября 1917 года: если этого не случилось, то только благодаря тому, что та интеллигенция, которая неожиданно и отчасти невольно для самой себя оказалась наверху верхушки, оказалась организующим элементом наиболее организованной части массы, т.е. Совета Рабочих Депутатов, эта интеллигенция в значительной степени помогла осуществить ту программу дворцового переворота, которая была сорвана рабочей революцией, осуществить хотя бы то из нее, что еще было можно. Даже большевистский Питер, по словам т. Шляпникова, стоял на точке зрения коалиционного правительства из большевиков, меньшевиков и эсеров, т.е., другими словами, на точке зрения правительства, которое никак не могло считаться выражающим интересы пролетариата и даже интересы беднейшего крестьянства, ибо эсеры, ясно для всех, и тогда были уже кулацкой мелкобуржуазной партией. Только в форме коалиции даже питерские большевики мыслили себе революционнее правительство. А ведь питерские большевики были крайним левым крылом этой интеллигенции. Если и они шли на коалицию и иначе, как коалиционным, не могли представить себе революционного правительства, чего же было ожидать от меньшевиков и. эсеров? Те прямо заявляли, что если не привлечь к коалиции еще и кадетов, то все погибло, как это и написал Суханов, который прямо говорит в своих записках: «Власть, идущая на смену царизма, может быть только буржуазной. Трепова и Распутина должны и могут сменить только заправилы думского «прогрессивного блока». На такое решение необходимо держать курс. Иначе переворот не удастся, и революция погибнет».
Эти строки Суханова и некоторые другие строки его записок вызвали очень суровый отзыв о Суханове Ильича, в одной из его последних предсмертных статей. Я лично не хочу говорить о Н. Н. Суханове ничего дурного, но привожу только его цитату как образец мнения той интеллигентской верхушки, которая возглавляла по необходимости рабочее движение. И вот к Милюкову, который, по описанию самого же Суханова, с самым растерянным видом ходил по залам Таврического дворца и не знал буквально, где голову приклонить, пришли, как к Рюрику с братьями, стали кланяться и говорить: «приходите, владейте и княжите нами». Естественно, Милюков воспрянул духом. Оказывается, он не только нужен, но даже необходим. И Милюков, Гучков, Львов и прочие «революционеры» изъявили свое благосклонное согласие возглавлять русскую революцию, возглавлять для той цели, которую преследовал промышленный капитал на всем протяжении, цели — продолжать войну во что бы то ни стало. Нет никакой надобности, как не было никакой надобности для пацифизма Распутина в немецких деньгах, так не было надобности в антантовских деньгах, чтобы объяснить, почему первое русское революционное правительство стало решительно на точ