V
Критическое положение государства вызывает подъем народного чувства; видения и проповедь покаяния. Значение Гермогена и Троицкой братии для московского общества. В грамотах Гермогена и Троицкого монастыря предлагаются различные программы действия. Земщина избирает программу патриарха
Вторая половина 1611 года была наиболее тяжелою, прямо безотрадною порою для московского общества. И служилых и тяглых людей одинаково угнетало сознание собственного бессилия. Две попытки восстановить государственный порядок привели к плачевной неудаче. Попытка бояр пригласить королевича предала столицу в иноземное обладание; попытка служилых и посадских людей создать земское правительство поставила казачество во главе правительственного порядка. В обоих случаях неосторожный союз земских сил с врагами земщины давал торжество не земщине, а именно ее врагам, и в конце концов московское общество оказалось в полном проигрыше. Оно было лишено всякой общей организации и должно было думать не о торжестве над поляками и казаками, а о сохранении собственной целости. Разъезд служилых людей из-под Москвы, превращение земского правительства в казачье, падение Смоленска и плен великих послов, занятие Новгорода шведами, свержение и заточение Гермогена, гонение на больших бояр в Москве - все это для московских людей было предвестьем близкой погибели, потрясало их умы, угнетало душу. Вопрос о том, что делать, получал значение неотложного и рокового, и на этот вопрос сразу ни у кого не находилось готового ответа.
Теряясь среди ужасающих событий, в отчаянии за будущую судьбу своей родины, многие московские люди ждали своего избавления только свыше и полагали свое спасение в одном небесном заступничестве. Они призывали друг друга молиться, чтобы господь пощадил "останок рода христианского" и оградил миром "останок Российских царств и градов и весей". Молитвою и покаянием они думали избыть свою беду, которую считали беспримерною. Никакие книги, говорили они, "не произнесоша нам таковаго наказания ни на едину монархию, ниже на царства и княжения, еже случися над превысочайшею Россиею". Подъем религиозного чувства достигал чрезвычайного напряжения и выражался в чудесных видениях, в истинность которых верили не только те, кому бывали видения, но и все те, кто о них слышал. Во Владимире простая посадская женщина объявила воеводе, что к ней ночью "в свете несотворенном" являлась "пречудная жена" и велела ей проповедать всему городу пост и молитву, обещая, что Господь услышит моление и "даст земли тишину и благодетельное житие". Владимирцы по слову молодой женщины постились и молились три дня, известили об этом другие города и им "заповедь дали поститися и молитися Богу три дни по явлению". Осенью 1611 года, вместе с владимирским "видением", оглашено было видение нижегородское, отнесенное к маю 1611 года. В "полках" под Москвою появился "свиток, неведомо откуду взяся". В свитке была изложена повесть о том, какое видение некто "многогрешный Григорий" видел в Нижнем-Новгороде. В "храмине" этого никому незнаемого Григория произошло несказанное чудо: к одру его спустились два небожителя и дали ему откровение о будущей судьбе Московского царства. Они так же, как "пречудная жена" во Владимире, указали на необходимость трехдневного поста и покаянной молитвы и обещали очищение государства. От них Григорий узнал, что по очищении Москвы надлежит воздвигнуть храм "близь Василия Бла- женнаго" и что в этом храме на престоле на "бумаге не писанной" будет чудесным образом изображено "имя, кому владети Московским государством". Несмотря на грубоватую конструкцию "повести" Григория, она произвела сильнейшее впечатление в полках под Москвою: "от того же писания и пост зачася", говорится в летописи. Пост притом был так строг, что "многие младенцы помираху с того посту" Так как Григорий с его повестью не были ведомы в самом Нижнем-Новгороде, то летописец пришел в смущение. Отметив, что "в Нижнем же того отнюдь не бяше и мужа Григория такова не знаху и посту в Нижнем не бысть", летописец называет все это дело "тайною, неведомо от Бога ли, или от человека" и признается, что не смел положить в забвение этой тайны, "видячи такую к Богу веру". Его поразило то же, что поражает и позднейшего наблюдателя: глубина религиозного чувства, в котором русские люди черпали тогда не только утешение, но и мужество для борьбы с бедою. По личному признанию Кузьмы Минина, источник его собственной решимости поднять ополчение таился в чудесном видении, которое явило ему высшую волю и дало пророческие указания. Минин сам рассказал об этом в 1612 году троицкому архимандриту Дионисию; "от уст" же Дионисия рассказ Минина был записан известным Симеоном Азарьиным, который очень хорошо знал цену правдивому слову. Всего, стало быть, из вторых рук передается нам повесть о том, как преподобный Сергий, явясь во сне Минину, велел ему "казну собирати и воинских людей наделяти и итти на очищение Московского государства", прибавляя, что "старейшие в таковое дело не внидут, наипаче юннии начнут творити". Минин уверовал в видение лишь тогда, когда оно повторилось и когда он был наказан болезнью за свое "небрежение". Принявшись за дело ополчения, "глаголя предо всеми в земской избе и идеже аще обреташёся", он убедился, что св. Сергий истинно предрек, будто "юннии преже имутся за дело". Именно молодежь нижегородская увлекла отцов на новый подвиг222.
Глубокая и горячая вера давала утешение потрясенным душам, укрепляла их в терпении и, возвышая над мелкими побуждениями страха и корысти, готовила их к подвигу и жертвам. Но молитва и пост не указывали, какой надобен подвиг и какие потребны жертвы. Чтобы знать, что делать и как поступать, необходимо было знакомство с политическим положением и понимание действительных политических условий и отношений. На окраинах государства, вдали от обоих "правительств", московского и подмосковного, не легко было судить о делах. Довольствуясь слухами или краткими сообщениями грамот, присылаемых из соседних городов, провинциальные московские люди понимали ясно лишь одно то, что государство гибнет и что необходимо новое усилие для его "очищения" от врагов. Но что надо сделать для этого очищения, они не разумели. Увещания московского правительства о соблюдении верности Владиславу никто не желал слушать, а призыв казачьих бояр, Трубецкого и Заруцко- го, о соединении с ними и о помощи им возбуждал неразрешимые сомнения после мученической смерти Ляпунова. Страна не верила ни тому ни другому из враждующих станов, но она не имела никаких иных вождей и правителей, которые так же уверенно, как в свое время Скопин и Ляпунов, увлекли бы за собой народную массу, организовали ее и сами стали бы во главе народных ополчений. Не видя таких вождей и не имея их практического руководства, русские люди тем охотнее и внимательнее прислушивались ко всякому голосу, который давал им сведения, совет и указания, предлагал некоторым образом программу действий. Таких голосов было много: в каждой городской грамоте давались указания и советы стать заодин на "разорителей" государства. Но все эти голоса повторяли, в сущности, лишь то, что писали в своих посланиях заточенный поляками патриарх Гермоген и освобожденная от тушинской осады братия Троицкого монастыря. За недостатком боевых вождей, которым мог бы верить народ, народным движением начинали руководить духовные отцы, которым народ не мог не верить. В патриархе он видел привычного ему руководителя, высокий образец мужества и стойкости, борца "единым словом", второго Златоуста. Братия троицкая собственным страданием в долгой осаде от "воров" стяжала право на общее уважение и внимание. Однако послания патриарха и троицкой братии не были согласны: в них предлагались такие способы действия, которые не были совместимы. Между советами Гермогена и троицких монахов надобно было выбирать, потому что в них заключались совсем различные политические программы.
О том, что говорил патриарх, можно заключить по его грамоте, написанной в августе 1611 года. В то время под Москвою только что взяли верх казачьи вожделения, и Заруцкий почувствовал себя хозяином положения. Близость его к Марине Мнишек, известная всем, подала повод к упорному слуху, что Заруцкий желает "на царство проклятого паньина Маринкина сына". Этому слуху поверил и Гермоген. Зная истинное положение дел в таборах и очень хорошо понимая, какие беды московскому обществу может нанести торжество казачьей стороны под Москвою, он отнюдь не желал допустить образования казачьего правительства с воровским царем во главе. В те дни, именно около 5 августа, победа Я. Са- пеги над казаками освободила московские цитадели от полной осады и их население, польское и русское, могло свободно через устье Неглинной выходить из Кремля и входить в него. Этим воспользовались не одни осажденные, но и их враги - московские патриоты. Некоторые из них, "бесстрашные люди", проникли в Кремль к своему "учителю и новому проповеднику" патриарху Гермогену, и патриарх получил возможность передать им вместе с пастырским благословением свои взгляды и мысли. Он не только вел с ними устные беседы, но и дал одному из "бесстрашных людей" Роде Мосееву наспех составленную грамоту к нижегородскому "миру". Родя, не раз ходивший от нижегородцев к патриарху, бережно донес пастырскую грамоту в Нижний 25 августа 1611 года. Гермоген так поспешно писал свое послание, что даже не означил, в какой именно он город пишет: "Благословение архимандритом, - начинает он, перечисляя чины нижегородского населения, - и игуменом и протопопом и всему святому собору и воеводам... и всему миру; от патриарха Ермогена... мир вам и прощение и разрешение; да писати бы вам из Нижнего..." Только по этим словам "из Нижнего" да по дальнейшим упоминаниям о Нижнем- Новгороде можно определить, кому назначал патриарх свою грамоту. Цель этой грамоты, как и устных речей Гермогена, сводилась к тому, чтобы показать земщине в настоящем свете поведение казаков. Указания на "воровство" казаков под Москвою шли по городам и раньше патриаршей грамоты. Тотчас по смерти Ляпунова Казань, например, сослалась с Нижним и с другими городами в Понизовье о мерах осторожности против казачьих покушений. Между ними было решено жить в согласии; не менять городской администрации, т.е. не принимать новых воевод от казачьего правительства; не впускать в города и казаков; государя избрать "всея землею Российские державы"; "а будет казаки учнут выбирати на Московское государство государя по своему изволенью одни, не сослався со всею землею, и нам того государя на государство не хотети". Города, таким образом, сами остерегались совместных действий с казаками, и в этом отношении грамота патриарха не давала им ничего нового. Ново в ней было лишь то указание, что казаки, принимая Воренка, склонились к возобновлению самозванщины. Патриарх поручал нижегородцам писать в Казань, на Вологду, на Рязань "да и во все городы", чтобы оттуда послали "в полки" под Москву увещания, "учительные грамоты" с запрещением брать на царство Воренка. Гермоген желал, чтобы, сверх письменных увещаний нижегородцы послали в полки и по городам со словесными речами тех самых "бесстрашных людей свияженина Родиона Мосеева да Ратмана Пахомова", которые не один раз прежде хаживали к самому патриарху "с советными челобитными". Эти люди должны были патриаршим "словом" говорить в городах о посылке в полки увещательных грамот, а в полках "говорите бесстрашно, что проклятый (Воренок) отнюдь ненадобе". Шедшая от патриарха новость о Воренке, имея все гарантии достоверности, должна была оказать решающее влияние на настроение земщины в отношении казачества. Уклоняясь в старое "воровство", призывая к власти "Маринку" с ее сыном, казаки тем самым обращались в лютых врагов земщины, страшных особенно потому, что они в данную минуту обладали правительственной организацией. Волнение, овладевшее патриархом, и та торопливость, с какою Гермоген призывал на борьбу с казачьей затеей, показывали, что он