Последние слова этого пассажа с позиций сегодняшнего дня могут показаться захватывающими область псевдонауки, но в начале ХХ в. дело обстояло иначе. Действительно, было трудно предугадать, какие перспективы могут обозначить перед исследователями новые достижения археологии и дешифровок письменностей. Закономерно, что в издании труда Тураева 1935 г. именно этот пассаж сопровождается редакторским добавлением о «последних раскопках древнейших культур Индии и Китая», т. е. об открытии памятников Хараппы и Мохенджо Даро и Шан-Инь, а также о связях индской цивилизации с Месопотамией [108]. Однако прежде всего суждение Тураева важно в принципиальном плане, как признание самой возможности сопоставления культур Ближнего и Среднего Востока с другими ранними цивилизациями и даже выявления глубинных связей между ними, по крайней мере, в пределах ареала «Востока» в широком смысле этого слова: по сути дела, тем самым открывается путь к пополнению и расширению самого понятия «древний Восток». Думается, что у данной эволюции взглядов Тураева имеется по крайней мере две предпосылки. Во-первых, на него не могли не произвести впечатления археологические открытия начала ХХ в. на Крите и в Малой Азии, которые сразу существенно расширили культурно-исторический круг «древнего Востока» в привычном смысле этого термина. Во-вторых, в труде Тураева не раз проявилась его непримиримость по отношению к теории панвавилонизма, объяснявшей сходные черты во многих цивилизациях древности, в том числе за пределами Ближнего и Среднего Востока, иррадиацией культуры из Месопотамии [109]. Объяснение сторонниками панвавилонизма этих схождений могло быть несостоятельным, однако сами по себе они могли указывать на наличие глубинных связей между разными регионами и побуждали задумываться об их природе [110]. Во всяком случае, по словам Тураева, «и в прошлом столетии на обособленности древневосточных цивилизаций едва ли можно было настаивать», а «в настоящее время новые открытия ее совершенно опровергли», причем свидетельства такого рода имеются и «для самых первобытных времен истории культурного человечества» [111].
Данная позиция Тураева сочетается с его отказом от многих клише, повлиявших, как мы видели, на его современника Кареева. Древневосточное общество кажется ему достаточно динамичным и разносторонне развитым: как говорит Тураев, «едва ли может идти речь об общих характеристиках культур (напр., о пресловутых: неподвижности, теократизме, деспотизме и т. п.), имевших историю в несколько тысячелетий, прошедших несомненно различные стадии развития и притом принадлежащих народам самых различных рас» [112]. В периодизации истории древнего Востока в своем труде Тураев в целом придерживается схемы, предложенной им еще в энциклопедической статье, правда, смещая рубеж между первым и вторым периодами с эпохи библейского Кедорлаомера к началу экспансии Египта Нового царства (см., соответственно, разделы первого тома его труда «Сеннаар и Египет» и «Египетское преобладание»). При этом Тураев весьма определенно обозначает место древнего Востока во всемирной истории в целом: для него это «история цивилизаций, генетически предшествовавших эллинству и христианству» [113]. В какой-то мере такое определение совпадает с мнением И. Дройзена, считавшего «космополитическую цивилизацию» эллинизма своего рода этапом перехода от варварства восточных народов к этическим религиям [114]. Однако для Тураева эта линия преемственности более нюансирована: он, разумеется, не считает культуру древнего Востока примитивной и, кроме того, полагает, что она продолжает сохраняться долгое время уже в условиях эллинизма и христианизации. Включение им во второй том его труда глав о странах Востока в эпоху эллинизма (прежде всего о Египте), а также о сасанидском Иране показывает, что он видел возможности не только к территориальному, но и к хронологическому расширению понятия «древний Восток».
Восприятие древнего Востока как явления и этапа прежде всего в культурно-религиозном развитии человечества хорошо согласуется с собственной глубокой религиозностью Тураева и с его достаточно сложным отношением к определению социально-экономической природы восточных обществ, предложенному Мейером. С одной стороны, он признавал крупным достижением саму «возможность заняться экономической стороной жизни древневосточных народов, их политикой и государственностью» [115] и в некоторых случаях называет древневосточные общества феодальными; с другой стороны, как и Кареев, он не находит в них институтов, которые позволили бы говорить о феодализме в точном (прежде всего политическом) смысле слова. Так, приводя определения древнеегипетского общества на конкретных этапах его развития как феодального, которые присутствуют в мировой науке, Тураев одновременно высказывает скепсис в связи с тем, что привилегии храмам Египта в конце Древнего царства можно назвать в точности иммунитетом и не находит в Египте Среднего царства феодальной иерархии [116]; примечательно, что в трехтомном труде Масперо ему не нравится «слишком догматический тон» [117]. Очевидно, что в обществах древнего Востока ученый стремится увидеть их собственные явления, а не абстрактные дефиниции [118], хотя к авторам таких дефиниций он по преимуществу относится с подобающим, по его мнению, почтением.
После смерти Б. А. Тураева отношение к нему и его научному наследию в советской науке 1920–1930-х годов оказывается неоднозначным. Пытаясь переиздать его главный труд в 1924 г., В. В. Струве и Н. Д. Флиттнер явно стараются представить Тураева частью того лучшего, что должна взять из дореволюционного опыта новая советская наука. Характерно, что во введении и в редакторских дополнениях к этому переизданию теоретические взгляды Тураева никак не обсуждаются и не оцениваются [119], а идеологически (вернее, ситуационно) мотивированными оказываются лишь неумеренные похвалы деятельности Н. Я. Марра как создателя новой лингвистической теории и руководителя ряда научных структур [120]. В то же время в журналах, представлявших марксистскую науку, вплоть до середины 1930-х годов обнаруживаются выпады против Тураева прежде всего в связи с его религиозными убеждениями и местом, отведенном в его труде Ветхому Завету [121].
Примечательно, что в 1920-е годы официальным вузовским учебником по истории древнего Востока становится дореволюционный лекционный курс казанского профессора М. М. Хвостова, переизданный с обширными редакторскими дополнениями Г. М. Пригоровского в 1927 г.: древний Восток в нем сведен, по сути дела, к Египту и Месопотамии, а его теоретической основой является «циклистская» концепция Мейера в гораздо более экстремистском «изводе», чем в ее частичном принятии Тураевым [122]. Само по себе это не очень удивляет: в 1920-е годы советская наука была довольно эклектична, и зарубежные концепции были в ней ко двору при наличии в них социально-экономической интенции [123]. Однако с начала 1930-х годов злободневным стало вписывание всех разделов всемирной истории, включая древность, в «правильные» марксистские категории, причем в рамках концепции, в которой исторический процесс не имел бы локальной специфики, а подчинялся универсальным базовым законам, был поступательным и не допускал бы возвратных, регрессивных движений [124]. К тому же к середине 1930-х годов формируется и «запрос» на определенную респектабельность науки, в которой марксистские категории не должны были вытеснять фундаментальные академические понятия. Именно в этой ситуации ученик Тураева В. В. Струве формулирует свою концепцию рабовладельческого способа производства на древнем Востоке, предполагающую также и некое новое определение самого этого понятия [125].
Струве никогда не скрывал положительного отношения к Тураеву и его трудам, но в 1930-е годы еще раз обозначил его в небольшой статье «Советская наука о древнем Востоке в период 1917–1932 гг.» [126] и в написанном совместно с И. Л. Снегиревым редакторском предисловии к изданию (характерным образом превосходному в полиграфическом отношении!) труда Тураева 1935 г.[127] В обеих публикациях Тураев отделен от собственно буржуазных ученых (в число которых попадают, кстати, эмигранты М. И. Ростовцев и В. С. Голенищев), а завершение и издание его трудов представлено важнейшей задачей советской науки. Тураевская «История древнего Востока» признается трудом, превосходящим трехтомник Масперо и «соответствующую часть» «Истории древности» Мейера, а к заслугам Тураева отнесено неприятие панвавилонизма. Критика Тураева вовсе отсутствует в статье 1932 г., а в редакторском предисловии она направлена на признание Тураевым феодального характера древневосточных обществ (редакторы не оговаривают довольно условное принятие им такого их определения) [128], позитивную оценку им древневосточных религий (в этом контексте поминается и участие Тураева в Поместном соборе Российской православной церкви)