[129], а также приверженность Тураева «так называемой индоевропейской теории буржуазной лингвистики» (т. е. нормальному академическому сравнительно-историческому языкознанию, с делением языков на семьи и группы и постулированием для них праязыков, что отрицало «диалектико-материалистическое учение о языке» Марра) и преувеличение им роли миграций на древнем Востоке. Последние черты научного мировоззрения Тураева были даже охарактеризованы как косвенное проявление «расовой теории» [130]. Специально говорится о том, что труду Тураева свойственно «недопустимое отделение и противопоставление исторического развития древнейших обществ Египта, Вавилонии, Ассирии, Персии и т. д. историческому развитию народов Индии и Китая»: по мнению редакторов, все эти общества представляли собой одну – рабовладельческую – «формацию», а «каких-либо специфических отдельных путей развития обществ Индии и Китая» не было [131]. Равным образом, по этой же причине объявляется ложным и введенный Масперо термин «классический Восток» [132], однако само тураевское понятие «древний Восток», как видно, сохраняется в качестве необычайно значимого и приобретает новое, марксистское содержание.
Последний выпад против Тураева, казалось бы, затушевывает содержавшуюся в его позиции возможность к расширению понятия «древний Восток», о которой мы говорили выше; едва ли, однако, редакторы его труда не сознавали наличия в нем такой возможности и ее значения. Если они не указали на нее прямо, то, вероятно, потому, что Тураев обосновывал ее не принадлежностью древних обществ Востока к раннему этапу рабовладельческой формации, а чертами сходства и глубинными связями между ними. Последний момент в те времена вообще не полагалось акцентировать, объясняя все существенные черты того или иного общества его внутренней, мотивированной социально-экономическими факторами эволюцией [133]: не случайно редакторы переиздания Тураева поругали его за слишком большое внимание к фактору миграций! При этом в середине 1930-х годов аргументированного расширения понятия «древний Восток» на всю восточную ойкумену в трудах Струве все еще не было. В так называемом «кратком курсе» истории древнего Востока, который он издал на основе студенческих конспектов в 1934 г.[134], определения этого понятия нет вовсе: в первой фразе введения скороговоркой констатируется, что данный курс «обнимает собою историю обществ в странах Ближнего Востока (восточная часть Средиземноморья)» [135], а в предисловии к этой книге, написанном А. В. Мишулиным, лишь намечаются перспективы выявления рабства в Индии по «Законам Ману» [136]. Теоретические работы Струве, появившиеся в 1934 г., были построены исключительно на материале Ближнего Востока, и задачи определить понятие «древний Восток» в целом не ставили [137]. Нет такого определения и в посвященном древнему Востоку и написанном в основном Струве первом томе «Истории древнего мира», изданной Государственной академией истории материальной культуры в середине 1930-х годов: собственно, в этом издании опять же нет и разделов по Индии и Китаю [138]. Впервые Струве «осваивает» материал этих регионов, а также дает определение понятию «древний Восток» в учебнике 1941 г., изданном под его именем, хотя, по сути дела, он представлял собой коллективный труд (помимо Струве в работе над ним участвовали Н. А. Шолпо, И. Л. Снегирев, М. А. Коростовцев, Б. Б. Пиотровский, Р. И. Рубинштейн, В. М. Алексеев [139]).
В коротком, всего на пять страниц, введении к этой книге Струве прежде всего дает необычайно тщательное определение территориальных границ древнего Востока, в которые включены Индия и Китай (о непривычности этого материала говорит гиперкорректное написание названий китайских рек – «Хуан-хэ» и «Янцзы-цзян» – и употребление названия «Великий океан» вместо Тихого) [140]. Любопытно, что в этом контексте ученый выстраивает своеобразную иерархию древневосточных стран: «страны, изучение которых продвинуто наукой достаточно далеко благодаря большому количеству памятников»; «более или менее эфемерные государственные образования, которые оставили меньше памятников, но которые в известный период сыграли свою роль»; «многочисленные племена, находившиеся в состоянии варварства, о которых мы узнаем лишь тогда, когда они появляются в связи с другими, более культурными народами» [141]. Предполагающаяся неопределенность сведений о двух последних категориях стран должна была, похоже, оправдать неопределенность и самого понятия «древний Восток». Струве вновь обрушивается на проведенное Масперо терминологическое противопоставление истории Индии и Китая «классическому Востоку», находя в этом термине еще один негативный аспект: «Буржуазные историки интересовались его историей лишь как введением к истории европейских народов» [142] (самоценность истории обществ Востока становится важным мотивом в свете знаменитого «пробуждения Азии» в 1910–1920-е годы и особенно поддержки Советским государством революционного движения в Китае [143]). Введение содержит целый ряд общих для советского марксизма постулатов, подкрепленных цитатами классиков: о закономерностях эволюции «пастушеских племен» эпохи «варварства» («Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса), о классовом характере государства («О государстве» Ленина), об универсальности и особенностях рабовладельческого строя («О диалектическом и историческом материализме» Сталина) [144]. Что же касается особенностей древневосточных обществ, которые в целом признаются рабовладельческими, то Струве ограничивается достаточно общими словами: «Эти особенности заключаются прежде всего в сохранении некоторых черт первобытно-общинного строя, в сохранении сельской общины, сохранении некоторых элементов патриархальных отношений, в несколько замедленном, застойном характере развития общества, в чрезвычайной стойкости общинных форм собственности на землю» (последний тезис подкрепляется цитатой из «Форм, предшествующих капиталистическому производству» Маркса [145]). Именно наличие общины, по словам Струве и в соответствии со ссылками на Маркса и Энгельса, удерживает на Востоке развитие рабства на уровне «домашнего рабства», которое «не проникает во все сферы хозяйственной жизни» [146]. Исподволь и опять же ссылаясь на Энгельса и на Сталина, Струве проводит мысль об особой значимости на древнем Востоке речной ирригации и о более быстром образовании государства в странах речных долин [147]. Наконец, еще одним «извинением» за неконкретность даваемых определений звучит ссылка на неоднородность древневосточных обществ: с одной стороны, их не следует противопоставлять обществам Греции и Рима, но, с другой стороны, «мы не можем говорить о всем древнем Востоке в целом, стирая всякие отличия в истории отдельных стран, как не следует, например, стирать отличия в истории Аттики, Спарты, Беотии, Македонии» [148]. Неконкретность общего определения древнего Востока у Струве усиливается тем, что он не решается ввести в него в качестве общетеоретического положения некоторые свои излюбленные тезисы, сформулированные в теоретических трудах – например, о первоначальной коллективной собственности общины на Востоке не только на землю, но и на рабов [149]. Некоторое наполнение (хотя, безусловно, ложное) понятию «древний Восток» могла бы придать теория Марра с ее тезисом о наличии в развитии человеческого мышления фазы яфетических языков, которые было принято искать у древнейших цивилизаций [150]; однако пик влияния этой теории был пройден со смертью Марра в 1934 г.[151], и Струве прибегал к ее постулатам лишь эпизодически [152].
Совершенно катастрофически в рамках определения Струве обстояло дело с периодизацией истории древнего Востока. Можно сказать, что схему развития рабовладельческих отношений Струве выстроил «во времени» с большей подробностью для древнего Египта и с меньшей – для Месопотамии, однако эти схемы не формировали логики исторического процесса для древнего Востока в целом. В учебнике 1941 г. Струве фиксировал конкретные изменения в технологии или в товарности экономики для отдельных регионов в те или иные эпохи, но не предложил их сквозной по всему древнему Востоку классификации. Даже знаменитое восстание рабов и бедняков в Египте конца Среднего царства, которое он «открыл» [153], в отличие от восстания Спартака в ряде изводов знаменитой концепции «революции рабов» [154], по сути дела, не стало рубежом между большими историческими эпохами: Струве все же не принял на себя ответственности за утверждение, что оно ниспровергло государственность Среднего царства, а роль разделителя между этой эпохой и Новым царством в любом случае принадлежала владычеству гиксосов. Более того, в ряде случаев изложение материала у Струве нивелирует разницу между эпохами: так, в главе своего учебника «Царство Израиля и Иуды» он охотно приводит параллели между практиками библейских пророков и шаманизмом первобытности