[212]. Однако на рубеже XIX и ХХ вв. необычайно широкой тенденцией стало построение экономических парадигм исторического процесса. Встраивать в такие парадигмы понятие эллинизма, воспринятого как исторический этап, было совершенно естественно; и в 1920–1940-е гг. возможности к этому ярче всего показал вне советской историографии М. И. Ростовцев – последователь циклистской методологии Эдуарда Мейера еще с начала своего научного пути [213] и создатель фундаментальной трехтомной «Социально-экономической истории эллинистического мира» [214].
С. Б. Крих уже говорил о «показном невнимании» Рановича в его книге об эллинизме к труду Ростовцева [215]. Ранович «не сознается», что собранный в этом труде фактический материал играет огромную роль в его собственном исследовании; однако при этом на страницах его книги именно Ростовцев особенно часто упоминается в менее обязывающих контекстах [216] и, кроме того, оказывается субъектом скрытой полемики [217]. Между тем Ранович, как рецензент труда Ростовцева (см. далее), прекрасно знал, что этот ученый сформулировал целостную и динамичную, хотя и не лишенную противоречий концепцию эллинизма как явления социально-экономической истории [218]. Согласно Ростовцеву, экспансия на Восток стала для Греции выходом из постигшего ее в IV в. до н. э. тяжелого кризиса (перенаселения и перепроизводства товаров). Греки и македоняне, мигрировавшие на Восток, преобразовали его общество, придав ему рациональную организацию и динамизм: так, в Египте создается подчиненная государству плановая экономика, в которой возникают условия для предпринимательства тех, кто получал в условное владение большие участки земли [219]. Единство эллинистического мира, в котором греки были инициативным господствующим классом («буржуазией»), придало мощный импульс развитию экономических связей и торговли. В силу этого и греческий и восточный миры в эпоху эллинизма оказываются на новом этапе своего развития: для Востока это переход от застойного натурального хозяйства к интенсивным товарно-денежным отношениям, для Греции – переход самих этих отношений на качественно более высокий уровень.
Общие оценки труда Ростовцева А. Б. Рановичем мы видим в нескольких его работах: в рецензии на этот труд, в двух обобщающих статьях, одна из которых вышла в 1945 г., а другая уже после смерти Рановича, в 1949 г., и, очевидно, готовилась в предыдущие два-три года; наконец, во введении к книге об эллинизме, опубликованной еще позже, в 1950 г. Легко заметить, что суждения Рановича во всех этих публикациях тесно взаимосвязаны и в значительной мере повторяются текстуально. Ранович скорее позитивно оценивает то, что «Ростовцев расходится с большинством буржуазных историков в оценке эллинизма как явления лишь культурно-исторического» и «рассматривает “эллинистический мир”… как единство политическое и экономическое» [220]. Констатируя подробное изучение Ростовцевым социально-экономического материала, Ранович говорит, что Ростовцев «не сумел обнаружить и показать какие-либо закономерности, найти основную линию развития эллинистической экономики», причем «не потому, что… не чувствует потребности в этом» [221]. Напротив, ученый «пытается выделить основные, ведущие “факторы”, осмыслить исторический процесс, показать экономическую базу эллинизма»; однако он «не видит основного, – что развитие обществ определяется развитием производственных отношений… не приемлет учения о социально-экономических формациях», и поэтому его работе свойственно «неумение ввести отдельные явления в систему, усмотреть за разнообразными и противоречивыми факторами связующее их единство и, наоборот, обнаружить специфичность и разновидность в сходных по видимости явлениях» [222]. Разумеется, Ранович останавливается и на модернизаторском подходе Ростовцева, отмечая, что тот «Для характеристики социальных отношений в период эллинизма… применяет термины “буржуазия”, “пролетариат”, “феодалы”, “крепостные”, не задумываясь над спецификой сходных лишь по видимости явлений» [223]. А роль, которую Ростовцев отвел в становлении эллинизма греческому духу, проникшему на Восток, заставляет Рановича сказать, что «Ростовцев… не мог в объяснении роста и упадка эллинистических государств и эллинистической экономики пойти дальше психологических мотивов» [224].
Эти оценки кочуют из одной публикации Рановича в другую, отсутствуя в таких формулировках только в рецензии на труд Ростовцева, что и понятно: там дается весьма подробная и конкретная аннотация его содержания. Вместе с тем любопытно, что одно из суждений в этих публикациях постепенно купируется вплоть до полного исчезновения. В рецензии Ранович с определенным энтузиазмом выделяет два важных тезиса Ростовцева, которые состоят в признании эллинистического мира политическим и экономическим единством и в «характеристике эллинизма как прогрессивного этапа в истории человечества (далее следует цитата. – И. Л.)» [225]. В статьях 1945 и 1949 гг. слова о том, что эллинизм для Ростовцева – «прогрессивный этап в истории античности», имеются, но они гораздо меньше акцентированы [226]. В книге они пропадают вовсе, что явно объясняется стремлением подчеркнуть отсутствие у Ростовцева представления о поступательном развитии общества. Теоретически такую купюру можно было бы объяснить ситуацией 1949–1950 гг., в которой книга Рановича должна была готовиться к печати: сгущение туч в пору кампании по «борьбе с космополитизмом» не располагало к открытому признанию того, что эмигрант и буржуазный ученый может, как и советские историки, видеть в прошлом процесс поступательного и даже прогрессивного развития. Однако эта купюра вполне согласуется и с самими задачами книги Рановича, в которой, понятным образом, его концепция должна была предстать в наиболее нормативном виде. Претензия на создание нормативной марксистской концепции эллинизма совершенно естественно дополнялась стремлением представить дело так, что прогрессивным этапом в истории древности его могут считать только историки-марксисты.
Не менее примечательно и то, что если в рецензии Рановича 1945 г. концепция Ростовцева аннотирована весьма подробно, то последующие публикации практически не дают о ней внятного представления. Куда более подробно Ранович характеризует в них существенные черты концепции У. Тарна, для которого эллинизм был явлением не социально-экономической истории, а в первую очередь культуры [227]. Можно сказать, что именно такому пониманию эллинизма Ранович в своих статьях и в книге придает статус главной (и оспариваемой) альтернативы собственной концепции [228], не удостаивая этого статуса концепцию Ростовцева. В своей рецензии 1945 г. Ранович находит для оценки труда Ростовцева эмоциональные и, думается, искренние (разумеется, в контексте его убеждений) слова: «В рамках этой идеологии Ростовцеву-ученому тесно, он невольно иной раз прорывает их; но он не в силах вырваться из плена буржуазной концепции… …Ростовцев в своей книге отнюдь не ограничивается простым описанием “факторов”, находясь все же под влиянием марксистской литературы, он пытается выделить основное, осмыслить исторический процесс, показать экономическую базу эллинизма» [229]. Такие слова наводят на мысль, что, работая над рецензией (в течение последнего года войны), Ранович хотел представить именно взгляды Ростовцева как дающую повод для возражений, но достойную (фактографически, а в какой-то мере и идейно) альтернативу собственной концепции. Однако в дальнейшем возможность к этому явно отпала [230], и Ростовцев в формулировках Рановича представал лишь эпигоном социально-экономической трактовки эллинизма, не слишком удачливым «вследствие буржуазной ограниченности его творческих установок» [231].
Подобная оценка концепции Ростовцева была, по существу, единственно возможной с позиций советского марксизма этого времени: будучи учением догматическим, он оберегал свою монополию на верный путь к достижению истины и не мог быть терпим к поиску альтернативного пути к ней на собственном поле «соцэка». Если в 1920-е гг. в советском марксизме еще имелась возможность относительно свободного поиска, а также взаимодействия с немарксистскими концепциями, основанными на социально-экономических парадигмах [232], то с начала 1930-х гг. в нем утвердилась практически линейная концепция исторического процесса, признававшая один детерминирующий его фактор – эволюцию форм эксплуатации [233]. Соответственно, для советских историков-марксистов 1930–1940-х гг. было совершенно естественно – и неизбежно – видеть в эллинизме этап развития одной из форм эксплуатации (в рамках данной нормативной концепции, конечно, рабовладения), коль скоро они в принципе твердо знали, что эллинизм – это именно этап. На вопрос, откуда и они, и критикуемый ими Ростовцев знали это столь твердо, можно дать совершенно определенный ответ: от Дройзена. В связи с этим стоит заметить, что Зельин и сторонники его концепции, строго говоря, совершали и совершают серьезную методическую ошибку: они забывают, что сам термин «эллинизм» не сложился естественным образом (как «Французская революция», «Великая депрессия» и т. п.), а является авторским, и его автор вкладывал в него совершенно определенный смысл, используя его как обозначение именно исторического этапа. При реинтерпретации такого термина оправданно изменять или расширять его сущностное наполнение; но полностью менять характер его употребления (в данном случае, по крайней мере номинально отказываться видеть в нем обозначение именно определенного этапа) и все же продолжать использовать, а не заменять чем-то новым, в общем, не столь уж корректно.