[262]. В XIX в., на этапе становления науки о древности, эти исконные для европейской мысли мотивы были подкреплены вновь открытыми древневосточными источниками, и явление «мировых держав» стало поводом для исследовательской рефлексии.
Анализ этой рефлексии в мировой историографии был бы, конечно, полезен, но превышает задачи одной статьи [263]. Что касается отечественной историографии, то в советское время, которому будет уделено наше основное внимание, детерминантой исторического процесса признавался, как известно, прогресс экономики и производственных отношений. Советские ученые не могли не заметить такого явления, как «мировые державы», однако были должны оценить его в категориях марксизма, как часть политической «надстройки» над социально-экономическим «базисом», и отдавая дань иным идеологемам их времени.
Определенной основой для обращения к данной проблеме еще в русской дореволюционной науке стал труд французского египтолога Г. Масперо «Древняя история народов классического Востока» – один из первых опытов обобщения накопленного за XIX в. материала источников по древнему Ближнему и Среднему Востоку [264]. Масперо не утяжелял свой трехтомный труд особыми теоретическими экскурсами, но его концепция очевидна из самого расположения и изложения в нем фактического материала. Первый том посвящен началу истории Египта и Месопотамии в III – первой четверти II тыс. до н. э. как сравнительно изолированных культур. Во втором томе характеризуется этап, на котором история Ближнего Востока обретает системность, начиная с XVIII–XVII вв. до н. э. (с «первой вавилонской империи» Хаммурапи и с появления гиксосской сферы влияния с центром в Египте) и включая «Позднебронзовый век» нынешней терминологии – вторую половину II тыс. до н. э., когда весь ареал Ближнего Востока был поделен тремя великими державами (Египтом и сначала Митанни и касситской Вавилонией, а затем Хеттским царством и Ассирией). Наконец, в третьем томе идет речь о собственно «мировых державах» начиная с возвышения Ассирии в IX в. до н. э.: в нем выделены такие важнейшие вехи их эволюции, как реформы Тиглатпаласара III, становление после гибели Ассирии иранского «царства стран», создание его инфраструктуры Дарием I и т. д. Расставленные Г. Масперо акценты не утратили значения до сих пор, а суть исторического процесса на Ближнем и Среднем Востоке III–I тыс. до н. э. он явно видел в нарастании системности во взаимодействиях внутри этого региона, вплоть до его полной политической интеграции. Вместе с тем Масперо различает ее качество при восточных и сменивших их эллинистических царях: завоевание Александра и смерть Дария III обозначили «конец старого восточного мира».
Труд Масперо внимательно прочли русские ученые конца XIX – начала ХХ в. Н. И. Кареев в своих курсах всеобщей истории и Б. А. Тураев в некоторых своих обобщениях также утверждали, что межрегиональная интеграция была характерной чертой древних Ближнего и Среднего Востока («древнего», или «классического», Востока в терминологии того времени) в отличие от замкнутых на себя Индии и Китая [265]. Согласуются со схемой Масперо представления Тураева об этапах нарастания системности на Ближнем и Среднем Востоке: отмечая ее впервые при Хаммурапи, он выделял затем этапы египетского и ассирийского (начиная с XIII в. до н. э.) преобладания и, наконец, интеграции всего региона в составе Персидской державы Ахеменидов [266]. Не слишком акцентируя этот момент, Тураев считал значимым в смене этих этапов фактор этноса («расы»): если приход семитов в Месопотамию подвел итог генезису там цивилизации и был ознаменован появлением «идей монархии, выходящей за пределы одного народа и имеющей универсальные стремления» [267], то гибель Ассирии и создание более обширного и прочного объединения с опорой на Иран связывались с тем, что «на горизонте появился новый свежий элемент» в лице «арийских» народов [268]. Особую позицию занял Р. Ю. Виппер, считавший важнейшим творческим началом в истории небольшие по размерам (как изучавшаяся им община Женевы раннего нового времени) демократические структуры. Не делая большого различия между ранними общерегиональными государствами Ближнего Востока и империями I тыс. до н. э. (включая эллинистические царства и Римскую империю), Виппер видел во всех них нечто косное, губившее древнейшие «теократические общины» реальных создателей человеческой культуры [269].
Разговор об изучении этих вопросов в советской науке стоит начать с тезиса о «типе военного рабовладельческого общества», сформулированного В. В. Струве в рамках концепции рабовладельческого способа производства на древнем Востоке на материале Хеттского царства. В марте 1933 г., приступая к работе в составе так называемой «бригады по изучению способа производства» сектора рабовладельческой формации Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК), Струве планировал оспорить мнение Эд. Мейера о том, что «на Востоке вовсе нет той интенсивной потребности в рабах и той жадной погони за людьми, которые так характерны для позднейшей римской республики» [270]. Спустя год в небольшом очерке ученый высказал мысль о том, что военнопленные, многократно упоминаемые в хеттских текстах как эксплуатируемые, были рабами [271], их приобретение было важнейшей целью войн хеттов и тем самым «хеттское общество имеет полное право на видное место среди рабовладельческих военных обществ древности – Египта нового царства, ассирийского и халдского государств и, наконец, Рима» [272]. Явной моделью такого общества был Рим, но ее экстраполяция была максимально широкой, что обосновывало принципиальное сходство эксплуатации рабов по всей ойкумене (как видно, в рамках этого определения Струве «свалил в кучу» очень разные общества).
Однако вскоре более нюансированное применение этого определения предложил во введении к подготовленной ГАИМК «Истории древнего мира» ее редактор С. И. Ковалев. По его мнению, на древнем Востоке (речь шла, конечно, о Ближнем и Среднем Востоке) можно выделить два типа обществ: основанные на ирригационном земледелии долин великих рек и периферийные, сложившиеся в горных районах Ирана и Малой Азии, где имелись богатые месторождения металла и проходили караванные пути. Если в первых, при наличии «рабов-иноплеменников», принципиальную роль играло все же превращение свободных общинников «в бесправную и лишенную средств производства массу рабов-должников», то во вторых шло сложение «хищнических военных государств типа хеттского или ассирийского», захватывавших рабов как для себя, так и «для всего древневосточного рынка». Характеризуя население этих регионов как «воинственные племена охотников и скотоводов», Ковалев, возможно, имел в виду, что и черты племенного строя у них были более стабильными [273]. Казалось бы, такая типология древних обществ Ближнего и Среднего Востока не связана прямо с проблематикой «мировых держав», однако она сказалась на ее разработке позднее, а сама по себе сформировала сложную и при некоторых поправках адекватную картину взаимодействия обществ этих двух типов. О «мировых державах» I тыс. до н. э. Ковалев говорил, что, будучи порождены экономическими связями и благоприятными природными условиями (в частности, наличием удобных караванных и водных путей), они в итоге распадались (Ассирийская держава – «так как ее экономическая база была слишком непрочной, а момент внеэкономического принуждения слишком сильным», Персидская – «под ударами более сплоченного греко-македонского общества»). В эллинистических державах «экономическое, политическое и культурное объединение античного Востока достигло своей высшей точки», и, наконец, самым прочным надрегиональным образованием, в котором достигли высшего уровня все характерные черты древности, стала римская держава [274]. Как видно, для Ковалева возникновение «мировых держав» было сущностной чертой истории древности в I тыс. до н. э. – первых веках н. э., причем оно не было вульгарно привязано к факторам роста эксплуатации и классовой борьбы.
Однако у позиции С. И. Ковалева нашелся необычайно влиятельный оппонент. Еще в 1913 г. в статье «Марксизм и национальный вопрос» И. В. Сталин заметил, что «великие государства Кира или Александра… были не нации, а случайные и мало связанные конгломераты групп, распадавшиеся и объединявшиеся в зависимости от успехов или поражений того или иного завоевателя» [275]. Более развернуто эта формулировка была повторена в 1950 г. в «Марксизме и вопросах языкознания»: «Я имею здесь в виду не империи рабского и средневекового периодов, скажем, империю Кира и Александра Великого или империю Цезаря и Карла Великого, которые не имели своей экономической базы и представляли временные и непрочные военно-административные объединения. Эти империи не только не имели, но и не могли иметь единого для империи и понятного для всех членов империи языка. Они представляли конгломерат племен и народностей, живших своей жизнью и имевших свои языки» [276]. Арест Ковалева в 1938–1939 гг.[277] и критика подготовленного им издания (правда, не коснувшаяся его позиции по «мировым державам») [278]