показали, что в вопросах теории нужна крайняя осторожность. Неудивительно, что если написанный В. В. Струве для «гаимковской» «Истории древнего мира» раздел о державе Ахеменидов завершался, в согласии с Ковалевым, словами о подготовленности ее возникновения «ассирийским объединением» и о наличии в ее основе «рынка» [279], то через несколько лет в собственном учебнике «История древнего Востока» Струве «на том же самом месте» говорил о непрочности персидского государства и цитировал Сталина (кстати, ошибочно называя его статью «Марксизм и национально-колониальный вопрос») [280]. Думается, что невнимание советских ученых к «мировым державам» в конце 1930-х – начале 1950-х гг. объяснялось не только словами Сталина, но и периферийностью этой проблематики на фоне первостепенных для теории вопросов «соцэка» и классовой борьбы.
Видимо, отдаленным и уже анахронистичным «рефлексом» сталинских цитат нужно считать тезис А. С. Шофмана о «конгломератном» характере таких государств, как Новоассирийская держава, Персидская держава Ахеменидов и держава Александра Великого [281]. По мнению ученого, их общими чертами были возникновение вследствие завоеваний, успех которых зависел от конъюнктуры, удовлетворение «алчных аппетитов рабовладельческой знати» (прежде всего обеспечение притока рабов), «отсутствие общей экономической основы, мирового рынка и хозяйства, что лишало мировое государство длительной жизнеспособности», и «быстрорастущие противоречия между народными массами и господствующей верхушкой». При этом срок существования таких держав постепенно сокращался («Ассирийское мировое объединение складывалось в течение шести веков, Персидское мировое государство – около двух веков, империя Александра Македонского – около десяти лет»), и пропорционально этому убыстрялся их распад: в основе этой закономерности лежало назревание потребности в создании «более прочной политической организации, чем конгломератное государство», каковым стали эллинистические монархии. По-видимому, в построении Шофмана учтены сразу несколько позиций, усвоенных им еще в начале своего научного пути: суждения Сталина о «государствах Кира и Александра» как «конгломерате племен и народностей» (наверное, воспроизводимые уже по инерции и не вполне осознанно), мнение Ковалева о более высоком качестве эллинистических монархий по сравнению с восточными и, наконец, общая позиция раннесоветской науки, согласно которой государства древности прежде всего обеспечивали приток и эксплуатацию рабов (ср. с выделением Струве «военных рабовладельческих обществ»). Уязвимость этого построения состоит именно в совмещении в нем несовместимых позиций: нельзя понять, как объективные, в том числе экономические, предпосылки единства «мировых держав» могли сложиться за очень короткий период генезиса эллинизма, если отрицать их наличие ранее.
Некоторое новое звучание еще на «сталинском» этапе развития историографии проблематика «мировых держав» получила в начале 1950-х гг. в наметках к новому проекту «Всемирной истории». О. В. Кудрявцев – «идеолог» ее томов по древности – делил всю историю «рабовладельческого общества» на два этапа, архаический и классический (с рубежом по VII в. до н. э.), причем в обоих было значимо взаимодействие центра (более древних и развитых обществ) и периферии [282]. На финал первого этапа пришлась не получившая особой оценки история Новоассирийской державы [283]; но на втором этапе возникли сначала Мидийское и Персидское царства – государства периферии, успешно наступавшие на страны центра (Вавилонию и Египет), – а затем и эллинистические царства, в рамках которых народы Востока сформировали «внутреннюю периферию» нового, античного, центра ойкумены. Эти несколько риторические формулировки соседствуют со словами о рыхлости державы Ахеменидов даже после реформ Дария I, скорее всего, восходившими все к тем же словам Сталина [284].
Между тем отказ от них в пользу признания «мировых держав» I тыс. до н. э. неслучайным явлением мы находим именно во «Всемирной истории», в общих разделах по древнему Востоку, написанных И. М. Дьяконовым и Г. Ф. Ильиным, причем ряд из этих постулатов развил затем первый из них. Несмотря на значимость перехода к железному веку на Ближнем и Среднем Востоке на рубеже I и II тыс. до н. э., его древнейшие общества вступили «в полосу временного кризиса» из-за развития ростовщичества и внутренней борьбы в классе рабовладельцев. Способом преодолеть этот кризис было расширение доступа к периферийным областям, откуда «передовые земледельческие страны получали необходимое им рудное и другое сырье» [285], а также рабов, которых стало не хватать. Эти задачи решали «крупные рабовладельческие государства», возникавшие при обращении завоеванных стран не в вассальные владения, как во II тыс. до н. э., а в провинции [286]. Их появление вызвало в I тыс. до н. э. рост рабства, распространение царской собственности на всю землю покоренных стран [287], обращение сельской общины в зависимость от царей, а также создание системы привилегированных городских общин, служившей инфраструктурой межрегионального обмена [288].
Это еще скупо очерченное построение принадлежало, без сомнения, И. М. Дьяконову [289]: стоит обратить внимание на его же указания, что к сути своих теоретических взглядов он пришел рано [290]. Выделение среди обществ Ближнего и Среднего Востока центра и периферии – древнейших ирригационных цивилизаций и сырьевых районов [291] – напоминает типологию С. И. Ковалева, чьи лекции Дьяконов, еще будучи студентом, ценил высоко [292]. Роль «мировых держав» в обмене между «центром» и «периферией» и их заинтересованность в контроле над ним была уяснена им самим на ассирийском материале [293], а также отмечена в докторской диссертации его старшего брата М. М. Дьяконова [294]; характер этого обмена в рамках Новоассирийской державы был изучен его ученицей Н. Б. Янковской [295]. К выявлению особой роли в I тыс. до н. э. привилегированных городских общин Дьяконова, помимо собственных наблюдений, подвели работы Г. Х. Саркисяна [296]. Однако если вначале ученый выделял в качестве фактора генезиса «мировых держав» скорее потребность в межрегиональном обмене, то в работах 1980-х гг., где взгляды на эту проблему Дьяконова и его соавторов (В. А. Якобсона и Н. Б. Янковской) выразились особенно обязывающе, произошла «переакцентировка». По сути дела, на первый план вместо фактора обмена между «периферией» и «центром» («подразделениями общественного производства – первым (производство средств производства) [297] и вторым (производство предметов потребления)» [298]) вышел фактор кризиса на Ближнем Востоке конца II тыс. до н. э., о котором во «Всемирной истории» говорилось кратко. Теперь вырисовалась целая его модель, согласно которой к этому времени растущий господствующий класс исчерпал возможности эксплуатации собственного населения, не мог интенсифицировать производство и обрел «дополнительные источники прибавочного продукта» с территорий в составе империй – через взимание дани, обращение в зависимость их населения и контроль над торговыми путями [299]. Похоже, при этом ученые-месопотамисты ориентировались на пример касситской Вавилонии XVI–XII вв. до н. э., где государственная эксплуатация действительно была распространена на все население, т. е. до предела, и, кстати, появились характерные уже для I тыс. до н. э. самоуправляющиеся города [300].
Уязвимость этой модели состоит в том, что во II тыс. до н. э. рост аппарата управления и элиты вплоть до исчерпания ресурсов его обеспечения был мыслим лишь в странах речной ирригации с мощной бюрократией («центра» ближневосточной ойкумены – первого или второго путей развития в типологии Дьяконова [301]), и тогда именно они должны были бы создать «мировые державы». Между тем практически в том же контексте давалось верное уточнение: их создавали страны не «центра», а как раз «периферии» Ближнего Востока – «государства, обладавшие наилучшими армиями», первым из которых была Ассирия [302]. Действительно, в I тыс. до н. э. страна первого пути развития – Нижняя Месопотамия – была метрополией лишь Нововавилонской державы, причем реально ее создал пришлый на этой территории, изначально как раз «периферийный» этнос южных арамеев (халдеев).
Трудно установить причины такой «переакцентировки», приведшей Дьяконова и его коллег к противоречию, однако стоит учесть, что в академической «Истории древнего Востока» и трехтомной «Истории древнего мира» их суждения представляли официальную позицию советской науки. По ее канонам было проблематично акцентировать в генезисе «мировых держав» фактор межрегионального обмена, а не потребность господствующего класса древних обществ в расширении эксплуатации