[319]); однако одновременно В. В. Струве обратился к теме пребывания в Египте евреев. Вполне приемлемая для фундаментальной библеистики, эта тема разрабатывалась и в египтологии того времени: так, в начале ХХ в. за один год выдержала четыре переиздания, а затем была переведена на русский язык посвященная ей брошюра В. Шпигельберга [320]. Не вдаваясь в детали наработок В. В. Струве, отметим, что он признавал наличие исторической первоосновы у сюжета «египетского плена» и пробовал привязать его завершение – Исход – к определенной вехе египетской истории (царствованиям Рамсеса III и Рамсеса IV, то есть, по современной датировке, к XII в. до н. э.) [321]. Если тема «социальной революции» в Египте очевидно вписывалась в советскую конъюнктуру поиска в прошлом всевозможных явлений классовой борьбы, а в конце 1910-х гг. была еще и созвучна накопившемуся к концу мировой войны ощущению тяжкого бедствия, порождающего потрясения в обществе [322], то обращение к сведениям Библии, причем с позиций признания их принципиальной историчности, выгодно представляло В. В. Струве перед учеными старой школы, в частности членами Российского Палестинского общества (далее – РПО). В это время В. В. Струве сам был его членом и выступал на его заседаниях [323]. Обращаясь к библейскому материалу, В. В. Струве, по сути дела, следовал модели поведения, уже опробованной им в 1910-е гг. на материале общества эллинистического Египта [324]: он брался за тему, признанную в качестве фундаментальной, и старался обогатить ее тем, чего не было у ее обычных «разработчиков», – знанием египетского материала, которое после отъезда за границу В. С. Голенищева, смерти Б. А. Тураева и многих его учеников имелось в России у немногих.
В начале 1920-х гг. оппонентом В. В. Струве по обеим этим проблемам становится антиковед С. Я. Лурье, вышедший тем самым за рамки обычной для него тематики исследований и даже пренебрегший собственным незнанием древнеегипетского языка, которое должны были скомпенсировать используемые им исследовательские методы. Слабая (особенно при богатстве его архивного фонда [325]) изученность научной биографии С. Я. Лурье [326] не позволяет установить, с чего началась эта полемика (в том числе, не было ли в ее основе личного фактора), однако ее предпосылкой, безусловно, было различие в положении двух ученых в традиционной российской науке. В. В. Струве чувствовал себя в ней вполне уютно, причем всячески старался протянуть нить от нее в советское время (собственно, и его социально-экономические штудии, обеспечившие ему высокий статус в 1930-е гг., восходили к его еще дореволюционным научным интересам). С. Я. Лурье в 1913 г. был оставлен при Петербургском университете, однако от тогдашнего «истэблишмента» его отделяло многое: хорошо известные черты его характера (нельзя представить, чтобы он писал старшим коллегам пересыпанные лестью письма, как В. В. Струве В. С. Голенищеву [327]), еврейство [328], либеральные убеждения, ведшие к пацифизму и восторженному приятию Февральской революции [329], при аполитичности или консерватизме большинства занимавшихся древностью ученых, неудовлетворенность сугубой фактографичностью исследований – «фактопоклонничеством», столпом которого был оставлявший его при университете С. А. Жебелёв [330]. Примечательны слова С. Я. Лурье об интерпретации «Речения Ипувера» А. Эрманом: «Заявляя, что гибель культуры вообще лучше всего объясняется социальным переворотом… Эрман говорит не как ученый, а как немец, переживший 1918 год» [331]. Думается, в их подтексте можно обнаружить мысль, что столь мрачное восприятие революции может быть вызвано лишь ее совпадением с тяжелым военным поражением собственной страны, но вообще совершенно незакономерно [332].
Методологическими основаниями собственного взгляда С. Я. Лурье на древнеегипетские тексты, в которых усматривалось отражение «социальной революции», стали этнологические концепции знаменитого британского исследователя Дж. Дж. Фрэзера, во многом восходившие к взглядам этнолога предыдущего поколения Дж. Тайлора, а также так называемая теория рудиментарных мотивов, обосновывавшаяся одним из учителей С. Я. Лурье в Санкт-Петербургском университете Ф. Ф. Зелинским. По мнению Дж. Тайлора, явления культуры – предмет этнологического анализа – обнаруживаются в схожем виде практически у всех народов мира и поддаются сравнительному изучению (в этом отношении этнолог сближал их с понятием биологического вида, сформулированным Ч. Дарвином); развитие человеческой культуры оказывается поступательным и прогрессивным, и на каждой последующей ее стадии явления предыдущей обнаруживаются в виде пережитков [333]. Это мнение было воспринято Дж. Дж. Фрэзером, сопоставлявшим в своих трудах данные о первобытных народах с античными источниками и также убежденного в единстве эволюции архаических культур [334]. Непосредственно из его трудов, содержавших анализ огромного числа реалий, С. Я. Лурье почерпнул представление об определенных константах в религиозном развитии человечества, оказывающих фундаментальное влияние на мифологию и проявляющихся в виде пережитков на более поздних этапах. Ф. Ф. Зелинский не был прямым учителем С. Я. Лурье (его работой в университете руководил И. И. Толстой и, кроме того, он занимался у С. А. Жебелёва и придавал большое значение мнению о своих результатах М. И. Ростовцева [335]), однако своими лекциями по античной литературе произвел на него огромное впечатление, породившее стремление к подражанию («…Вообще единственно прекрасное, что есть в Петербурге – это Зелинский…»; «…Быть когда-нибудь Зелинским – это, кажется, самое лучшее, что можно пожелать…» [336]).
Уже в конце своего жизненного пути С. Я. Лурье пишет небольшой мемуар о Ф. Ф. Зелинском, в котором представляет его лидером одной из «двух враждебных группировок» в петербургской науке о классической древности (лидером второй группировки «фактопоклонников» – «гробокопателей», по определению С. Я. Лурье, – был, разумеется, С. А. Жебелёв). Особенное возмущение С. Я. Лурье вызвало избрание в академики одного из «гробокопателей», эпиграфиста А. В. Никитского, притом что Ф. Ф. Зелинский оказался забаллотирован; по словам ученого, «этот факт был типичным для академии наук, боявшейся всего смелого и яркого: точно так же академиком по разряду химии был избран барон Розен, а забаллотирован великий химик Менделеев!» [337]. Эти слова С. Я. Лурье показательны для выяснения глубины его недовольства, очевидно уже в студенческие годы, традиционной наукой о классической древности и того, в какой мере он видел альтернативу ей в трудах Ф. Ф. Зелинского.
Собственно методологическое достижение Ф. Ф. Зелинского, которым считал нужным воспользоваться С. Я. Лурье, состояло в анализе материала классических источников, прежде всего трагедий афинских драматургов V в. до н. э., с точки зрения наличия в них так называемых рудиментарных мотивов. Ф. Ф. Зелинский показал, что непоследовательности греческих трагедий, отсылки в них к сюжетным линиям, не реализующимся в их тексте, или отрицания развития сюжета по таким линиям являются рудиментами первоначальных вариантов мифов, лежавших в основе трагедий и модифицированных или отклоненных последующими драматургами [338]. В дальнейшем выявление рудиментарных мотивов стало частью исследования Ф. Ф. Зелинским греческих трагедий, а связанные с этим наблюдения были подробно классифицированы уже на польском этапе его научного творчества [339].
Работы Ф. Ф. Зелинского как будто не обнаруживают прямой связи с трудами Дж. Тайлора и Дж. Дж. Фрэзера, хотя в качестве исследователя древнегреческой религии он, скорее всего, был в курсе их проблематики. Именно его исследовательские установки С. Я. Лурье обозначил как «палеонтологический метод» [340], применяя их в синтезе с построениями этнологов и видя в них действенное средство для реконструкции общественных институтов и сознания архаики, то есть качественно расширяя их применимость по сравнению с работами самого Ф. Ф. Зелинского. Термин «социальная палеонтология» занимает вообще очень значительное место в классификации архивного наследия С. Я. Лурье (прежде всего 1920-х гг.)[341], причем эти материалы пока что остаются без внимания. Очевидна ассоциация, которую порождает этот термин в контексте советской гуманитарной науки 1920-х гг: это, безусловно, «палеонтология речи», которую Н. Я. Марр и его последователи противопоставляли сравнительному языкознанию как метод, позволяющий реконструировать древнейшие состояния человеческого языка [342]. Правда, говорить о влиянии Н. Я. Марра на С. Я. Лурье, в отличие от других исследователей древних культур 1920-х гг., не приходится, а сам он отметил, что использованное Ф. Ф. Зелинским понятие «рудименты» было ему «известно еще в школьные годы из палеонтологии» как раздела биологии