[367] «Рудименты» неких сюжетов о переселении в Египет Авраама, Исаака и Иакова С. Я. Лурье обнаруживает в Книге Бытия [368], однако удержаны в магистральной традиции были сюжеты, связанные с Иосифом и Моисеем и являющиеся инверсией упомянутого египетского мифа.
Не затрагивая ряда частностей, отметим, что, по мнению С. Я. Лурье, возвысившийся в Египте (правда, как «министр», а не самостоятельный правитель) Иосиф был аналогом воцарившегося чужеземца в египетском мифе; злодеяния чужеземцев в Египте трансформировались в мотив хозяйственных преобразований Иосифа, разумеется, с элиминированием мотива святотатств в храмах; мотив состязания в мудрости был перенесен на Иосифа [369]; образ пришедшего из Эфиопии царевича – «спасителя египтян от азиатов» – трансформировался в образ «спасителя азиатов от египтян» Моисея – воспитанника царской дочери, женой которого была «эфиоплянка» [370]; а «рудиментами» представления об изгнании, а не самостоятельном уходе азиатов-евреев из Египта оказываются упоминания Исх. 6:1 и 12:33 [371]. Возникновение этого комплекса сюжетов («египетской Библии»), по мнению С. Я. Лурье, вызвала «усиленная эмиграция» евреев в Египет при нубийских царях ХХV династии («эфиопах»; VIII–VII вв. до н. э.) и сложение там еврейской диаспоры [372]; стимулами к этому были как необходимость противостоять негативному образу азиатов, оказавшихся в Египте, который сложился в египетском мифе об их владычестве [373], так и желание евреев связать себя с «центром культурного влияния», которым в это время стал Египет (по аналогии с тем, как ранее легенда о происхождении Авраама из Вавилонии привязала их к этому культурному центру) [374].
Обращение С. Я. Лурье со своими идеями к ученым Российского Палестинского общества было связано, по-видимому, с желанием «легитимировать» их на уровне признания традиционной наукой или, по крайней мере, равноправной полемики с нею, в ходе которой будут продемонстрированы возможности используемых им методов. Успеху этого должны были служить эрудиция и высокий уровень подготовки С. Я. Лурье, вполне соответствовавшие требованиям дореволюционной науки о древности. Однако, как показывают протоколы заседаний РПО, публикация которых подготовлена нами [375], доклады С. Я. Лурье были приняты весьма сдержанно, и их критика исходила как от библеистов, так и от египтолога В. В. Струве. Трудно сказать, насколько болезненно С. Я. Лурье воспринял ее в целом, однако непосредственно с В. В. Струве он вступил в конфликт, заподозрив его в присвоении, несмотря на продекларированное неприятие, своих интерпретаций [376]. Как мы видим, в течение 1920-х гг. С. Я. Лурье неоднократно излагает их в публикациях разного формата и, кроме того, реализует в лекционных курсах, материалы которых сохранились в его архивном фонде: в своих построениях он явно видел возможности обновления отечественной гуманитарной науки в послереволюционных условиях (в этом смысле его позиция сопоставима с отношением к марризму некоторых ученых, искавших в нем реальные возможности для реконструкции архаического сознания, например О. М. Фрейденберг [377]). Однако с 1930-х гг. стало уже «не время и не место» как для занятий библеистикой, так и для работы в русле немарксистских концепций, и С. Я. Лурье практически полностью переключился на конкретные штудии античного материала.
Интересно, тем не менее, сопоставить наработки С. Я. Лурье 1920-х гг. с тенденциями в развитии науки на протяжении ХХ в. После Второй мировой войны западные исследователи «Речения Ипувера» отошли от его трактовки как непосредственного отражения социального переворота и видели в нем прежде всего совмещение литературных топосов и религиозных мотивов, для которого реальные события (как правило, в связи с этим думали о крушении Древнего царства и последовавших событиях I Переходного периода, то есть о рубеже III и II тыс. до н. э.) были в лучшем случае поводом [378]. В библеистике последних десятилетий ХХ в. практически возобладало мнение о том, что священная история евреев была продуктом поздней, целенаправленной и сознательной компиляции [379], причем использованный его сторонниками метод «деконструкции» принципиально схож с приемом, при помощи которого С. Я. Лурье выявлял «неразложимый остаток» в сюжетах «египетской Библии». Между тем из отечественной египтологии до сих пор не уходит восприятие «Речения Ипувера» как описания (разумеется, достаточно метафорического!) конкретных и злободневных на время его создания событий [380], а И. М. Дьяконов сформулировал не только сохраняющий значение, но и развивающийся подход к генеалогиям Книги Бытия и в целом сведений Пятикнижия как к репликам реальных вех ранней этнической истории евреев [381]. Можно было бы сказать, что С. Я. Лурье уже в 1920-е гг. сумел заглянуть в «послезавтрашний день» мировой науки, в то время как отечественные египтологи и библеисты и в конце ХХ в. «безнадежно отставали» от нее в методологическом отношении.
В настоящей статье мы не можем подробно обосновать ответы (на наш взгляд, отрицательные) на вопросы, был ли прав С. Я. Лурье в своих построениях и составляет ли указанное «отставание» порок отечественной науки. Скажем лишь, что, во‑первых, С. Я. Лурье, безусловно, верно предугадал одну из тенденций, которые должны были закономерно сменить фактологичность исследований древности начала ХХ в. – гиперкритику древних нарративов с тем или иным концептуальным обоснованием. Во-вторых, слабое влияние этой и многих других тенденций мировой науки на советские исследования древности объясняется очевидной причиной – долголетним идеологическим диктатом, отторгавшим абсолютное большинство немарксистских концепций. В итоге советские школы изучения древности, хотя и декларировавшие лояльность марксизму, оказались гораздо ближе, чем западные школы, к классическому позитивизму науки XIX – начала ХХ в. (что официальная идеология, при ее наукообразности, скорее могла лишь поощрять) и к совместимому с ним умеренно-критическому подходу к историческим источникам; и их уже невозможно было сдвинуть с этой основы, когда в поздне- и постсоветское время их реинтеграция с мировой наукой встала в повестку дня. Именно это предопределяет не просто уникальность, но, по сути дела, одиночество рассмотренной исследовательской позиции С. Я. Лурье в отечественной историографии.
6. «Своевременный феодализм»: Образ древнего Египта в работах Д.А. Ольдерогге 1920-х гг.[382]
Начать нашу статью нам кажется уместным с наблюдения, которое было сделано на материале советской историографии древности уже давно: на этапе 1920-х гг. многие отечественные историки древности охотно прибегали к схемам и научной терминологии, выработанной западными научными школами. В известной книге Н. М. Постовской об изучении в СССР древнего Ближнего Востока, вышедшей еще в 1961 г., этому явлению посвящен пространный сокрушающийся пассаж: «Некритическое отношение к модернизации исторического процесса древнего мира в соединении с авторитетом таких создателей модернизаторских концепций, как Эд. Мейер или Макс Вебер, привело к тому, что в 1920-х годах исследование источников по социально-экономической истории обществ древнего Востока было подменено попытками эклектически примирить выводы модернизаторов (без какой-либо проверки правильности трактовки ими источников) с марксистским подходом к изучению исторического процесса…» [383]. По своему существу данное явление описано Постовской сравнительно правильно; однако его истоки, вполне в духе времени, когда писалась ее книга, раскрыты не полностью. С. Б. Крих убедительно показал, что влияние концепций Ю. Белоха на А. И. Тюменева и Э. Мейера – на В. С. Сергеева и С. И. Ковалева было связано не с их склонностью к эклектике или увлечением западными теориями как таковым, а с неразработанностью на данном этапе собственно марксистского понятийного аппарата для изучения древних обществ [384]. В недавней статье Н. С. Алмазовой подробно проанализированы учебники М. М. Хвостова по истории древнего Востока и истории древней Греции, переизданные в 1920-е гг. в качестве нормативных, с официальным «грифом», по инициативе Г. М. Пригоровского, фактически возглавившего работу по древней истории в Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН) [385]. Этим учебникам свойственно весьма четкое следование циклистской схеме Э. Мейера и в какой-то мере ее выпячивание; примечательно, однако, то, что инициатором их переиздания был не выдвиженец советского времени, а ученый старой школы, занимавшийся конкретным материалом папирусов эллинистического Египта. Научные интересы Пригоровского включали социально-экономическую историю древности [386] и могли, конечно, привести его и ко вполне искреннему согласию с концепцией Мейера; однако, на наш взгляд, переиздание этих учебников производит вполне определенное впечатление. Желая показать, что секция древней истории РАНИОН не зря ест хлеб и, в частности, обеспечивает советские вузы учебной литературой, Пригоровский выдвигает в этом качестве готовые и лишь требующие редактирования пособия, которые по своей методологии – основательному экономическому детерминизму – соответствуют социальному заказу советского времени. Иными словами, методология западных теорий, выдвигавших во главу угла социально-экономический фактор, была востребована в 1920-е годы не только из-за авторитета их создателей и некритического отношен