ия к ним, но и в силу свойственного этому времени «запроса» именно на такую методологию.
Между тем одной из самых динамичных областей науки о древности в СССР 1920-х гг. была египтология. Именно это время ознаменовано притоком в нее новых людей, уже не учившихся у ее зачинателя Б. А. Тураева и, кстати, численно превосходивших его учеников (часть которых, к тому же, не пережила потрясений гражданской войны). Достаточно естественно, что эта дисциплина взяла на вооружение методологические принципы и даже формы работы, которые были свойственны советской науке в целом. Недавно хранитель египетской коллекции Государственного Эрмитажа А. О. Большаков обнаружил и опубликовал оставшиеся после его предшественницы в этом качестве М. Э. Матье протоколы заседаний Ленинградского египтологического кружка, который возник в 1927 г. и во многом сформировал будущую ленинградскую школу египтологии [387]. Решая, чем заниматься, члены кружка на втором заседании его «организационной группы» постановляют, что будут «бригадным методом», с распределением между ними конкретных исследовательских задач, вести «коллективную работу» – читать и интерпретировать древнеегипетские тексты. При этом в ходе обсуждения, с какого текста начать, отметаются «Беседа разочарованного со своей душой», религиозные тексты, волшебная «Сказка о зачарованном царевиче» и «единогласно» избирается «Повесть о красноречивом поселянине», дающая пищу для социологических наблюдений [388].
Что касается методологии египтологических исследований этого времени, то, как хорошо известно, в ней, как и в целом в науке о древнем Востоке, задавало тон определение его общества как феодального. Стоит сказать несколько слов о его истоках, в том числе и в его специфическом применении к египтологии. «Феодальным» называет древневосточное общество Э. Мейер [389], хотя в общетеоретических работах говорит о нем относительно мало, строя свою циклистскую схему в основном на античном (в особенности, греческом) материале [390]. Однако на египетском материале особенно яркой иллюстрацией к этому теоретическому положению представлялась история падения Древнего царства. Дж. Г. Брэстед в своей «Истории Египта», написанной в 1905 г., уверенно определяет следующий за ней I Переходный период и Среднее царство как «феодальный период» и говорит о том, что наращивание полномочий номархов при VI династии было подобно «разложению Каролингской монархии на герцогства, ландграфства или ничтожные княжества» [391]. Эта аналогия оказалась подкреплена тем, что в начале ХХ в. (с 1903 по 1911 гг.) в ходе раскопок в Египте был обнаружен ряд т. н. «иммунитетных грамот» царей V и VI династий, согласно которым во второй половине Древнего царства освобождались от общегосударственных повинностей храмы Абидоса и Коптоса [392]. Интерпретация этих памятников по аналогии опять же с иммунитетами в раннефеодальной Европе была предложена достаточно скоро: уже в 1913 г. в третьем издании «Истории древности» Э. Мейер утверждал, что при VI династии иммунитет должны были иметь все значительные храмы [393], а А. Море позднее высказал аналогичную мысль и в связи с эпохой V династии [394].
В отечественной египтологии определения египетской знати конца Древнего царства как «поместного дворянства» и «феодальной аристократии» [395] и государства Среднего царства как «феодальной державы» [396] дал в своей «Истории древнего Востока» Б. А. Тураев: вместе с тем в последнем случае он заметил, что в Египте трудно найти признаки феодальной иерархии. Характерно, что Тураев весьма осторожно относился к данным пресловутых «иммунитетных грамот»: он не определял их появление как признак феодализации, считал его скорее результатом роста влияния «духовенства» и вообще подчеркивал, что в них «нет и речи об административном или юридическом иммунитете» [397]. В 1915 г. перевод «иммунитетной грамоты» Пепи II из Дахшура опубликовал В. В. Струве [398], а двумя годами позже он, правда, не вполне явно, но очевидным для египтолога образом, соотнес эти источники с папирологическими данными птолемеевского времени о развитии храмового иммунитета, благодаря чему к кануну римского времени «близок был момент полного торжества феодализма, столь характерного для всех эпох египетской истории» [399]. При этом если для Брэстеда, ряда европейских ученых (в частности, бельгийца Ж. Пиренна) [400] и Тураева египетский «феодализм» был прежде всего политико-правовой категорией, то в контексте теории Мейера и в построении Струве он превращался, конечно, в категорию экономическую [401].
Собственно говоря, именно это значение данного термина и было унаследовано египтологией уже советского этапа. Специалисты по историографии знают, но, кажется, нечасто читают статью В. В. Струве о древнем Египте в «Большой советской энциклопедии» [402]: между тем в ней не просто дано определение общества древнего Египта как феодального, но и представлена весьма разработанная и динамичная модель его эволюции на основе этого определения. В частности, любимый Струве «социальный переворот» в Египте, который был описан в «Речении Ипувера» и датировался ученым XVIII в. до н. э. [403], обрисован там как совместное движение «революционных элементов» в среде ремесленников, «организованных в подобие цехов, т. н. “са”», и «крепостных крестьян, изнывавших под чрезмерной тяжестью барщины» [404]. В подобных формулировках нет, разумеется, и тени осторожности, которая, как мы видели, была свойственна его учителю Тураеву; и схему, выдвинутую Струве в этой энциклопедической статье, вообще трудно счесть в точном смысле слова научной.
Более академичными были построения И. М. Лурье, также придерживавшегося концепции феодализма в древнем Египте. Пожалуй, наиболее примечательна его публикация переводов «иммунитетных грамот», появившаяся уже в 1939 г., когда выдвинутая Струве концепция рабовладения на древнем Востоке, казалось бы, стала официальной. Лурье не только спорит с этой концепцией [405], используя данные «иммунитетных грамот», но и «поправляет» западных историков, упрекая их в политико-правовом понимании термина «феодализм». По словам Лурье, их «мало заботит вопрос о том, что представляет то централизованное общество Древнего царства, из которого, по их мнению, впоследствии вырастает феодальное» [406]. Аналогия с империей Каролингов и с ее распадом Лурье явно не близка: напротив, он настаивает на специфичности феодализма в Египте, развитие которого, в отличие от Европы, тормозилось наличием сельской общины и использованием рабского труда [407]. По сути дела, исследователь проводит мысль, что египетское общество было феодальным изначально: в частности, как он полагает, элементы иммунитета появляются в частных документах задолго до появления царских грамот V–VI династий [408].
Весьма примечательны некоторые аргументы, использованные при этом Лурье. С одной стороны, он с удовольствием цитирует сделанное вскользь замечание Маркса о «наивном феодализме», отражающемся в ранних религиозных представлениях [409], считая, что таким его проявлением в Египте было выделение земельных участков для обеспечения заупокойного культа, и видя в этом аналогию со вкладами для «поминовения души» в средневековых обществах: довод по чисто внешнему сходству, обретающий сколько-нибудь веское звучание, действительно, прежде всего в контексте скомканной ссылки на Маркса! [410] С другой стороны, таким же источником вескости, наряду с Марксом, для исследователя был и Эд. Мейер. Обсуждая предположение А. Море о том, что «иммунитетные грамоты» могли быть результатом не феодализации, а просто «“щедрости или слабости” фараона» [411], Лурье говорит: «…Уже одно то, что, как полагает Э. Мейер, во времена VI династии иммунитет имели все значительные храмы, а по мнению А. Морэ так даже в V династию, резко противоречит подобным предположениям» [412]. Небольшим парадоксом этой фразы является использование мнения Море против самого Море, однако принципиально в ней, безусловно, вынесение на первое место суждения Мейера: похоже, в восприятии Лурье оно просто не может быть неверно, и, соответственно, высказанное в его развитие мнение Море должно быть верно тоже! Лурье при этом не очень беспокоит, что, как он прекрасно знает, источников, которые подтверждали бы широкое распространение иммунитетов в Египте – хотя бы действительно на все значимые храмы! – тогда не было известно, как, кстати, неизвестны они и сейчас. Суждение Мейера в данном контексте само обретает вес источника, и для оценки построений Лурье это, безусловно, показательно. Можно довольно четко сказать, что именно он был готов взять у Мейера – квалификацию общества древнего Египта как феодального, без специфической циклистской интенции его теории. В таком случае Египет, с точки зрения Лурье, просто был бы обществом, в котором разложение первобытно-общинного строя привело бы к формированию не рабовладельческих, а феодальных отношений, как это могло постулироваться марксистской концепцией для средневековой Европы или Руси, но с признанием специфики этого египетского феодализма. При этом то, что известно о Лурье как о правоверном члене партии и непримиримом полемисте (см. наше прим. 23), не побуждает думать, что сам он относился к своим взглядам лишь как к одной из интерпретаций, возможных при свободном научном поиске в рамках марксистской концепции. Скорее, он должен был считать, что они как раз и представляют собой безусловную истину, от которой советская наука по случайному и, несомненно, неправильному стечению обстоятельств уклонилась.