ом, что древневосточное общество развивалось; однако самостоятельно пройти ту трансформацию, которую прошло общество Греции, ему не было суждено. Подробную характеристику египетского общества III тыс. до н. э. Мейер дает во втором издании своей «Истории древности»: как и для Масперо, для него большое значение имели сведения автобиографии Мечена о приобретении этим вельможей земли, а основным источником крупного землевладения он считал раздачи из царского домена, исходно охватывавшего все сельскохозяйственные земли страны [602]. Здесь же Э. Мейер формулирует тезис о том, что усиление местных правителей в результате царских раздач привело ко времени VI династии (ок. XXIV в. до н. э.) к окончательному превращению их должностей в наследственные, к становлению «феодального государства» и в недалекой перспективе к утрате им единства [603]. Легко заметить, что для Мейера «феодализм» и (применительно к архаической Греции) «средневековье» – категории, описывающие прежде всего состояние экономики, и именно за изменениями в ней следуют политические процессы.
Примечательно, что концепции Г. Масперо и Э. Мейера не только сформулированы примерно одновременно, но и отсутствуют в более ранних изданиях их общих работ: ни в однотомной «Древней истории народов Востока» Масперо (1875) [604], ни в 1-м томе первого издания «История древности» Мейера (1884) [605] мы не найдем характеристики обществ древнего Ближнего Востока как феодальных. Это наводит на мысль о также более или менее близком по времени появлении предпосылок к оформлению этих двух концепций, которые было бы интересно сопоставить. Как известно, теория «циклизма» Мейера была ответом на концепцию крупнейшего экономиста К. Бюхера, согласно которой древность относилась к эпохе «замкнутого домашнего хозяйства» и лишь в раннее Новое время в экономике стал играть серьезную роль торговый обмен [606]. Элементы концепции Масперо мы находим в его статьях 1888 [607] и 1890 гг.[608], однако окончательно она оформилась, по-видимому, также на протяжении первой половины 1890-х гг.[609] Увидеть в ней отклик на построения Мейера невозможно чисто хронологически; при этом она вообще далека от социально-экономического подхода, а также едва ли не демонстративно задействует терминологию, вызывающую ассоциации с европейским средневековьем (для описаний древневосточных реалий Мейером это, в общем, несвойственно). Думается, что Масперо, придя к выводу о своевременности концептуального осмысления истории древнего Ближнего Востока, использовал в качестве модели для этого теории европейского феодализма, сформулированные во французской историографии XIX в. Его понимание феодализма во многом напоминает позиции Ф. Гизо и Н. Д. Фюстель де Куланжа, для которых это явление характеризуется условным характером земельной собственности, ее соединением с политической властью и иерархической организацией ее обладателей – держателей феодов [610]. Напротив, «экономизм» Мейера в трактовке этого явления может восходить (не обязательно напрямую) к классической вотчинной теории, распространенной в германской медиевистике конца XIX в. и, кстати, воспринятой К. Бюхером [611].
На наш взгляд, именно трактовка Масперо сыграла определяющую роль в конструировании «феодальной концепции» в последующих трудах историков древнего Востока [612], что вполне понятно: политические процессы вообще гораздо «заметнее», чем социально-экономическая природа того или иного общества, определяемая в ходе трудоемкой реконструкции. Одним из немногих «пунктов», в которых трактовки Масперо и Мейера продуктивно взаимодействовали, стала интерпретация т. н. «иммунитетных грамот» царей V и VI династии, которые освобождали от общегосударственных податей египетские храмы и были сочтены признаком роста их экономической самостоятельности и одновременно политической децентрализации Египта в конце Древнего царства (по аналогии с наступлением раздробленности в раннефеодальных государствах Европы) [613]. Что касается восприятия «феодальной концепции» в русской науке, то здесь, как говорится, ситуация была не столь однозначна. Из ученых, вошедших в науку еще в конце XIX в., горячим сторонником концепции «циклизма» Мейера был М. И. Ростовцев [614]; однако его, разумеется, больше интересовало ее применение к античному миру [615], причем таких же «сознательных концептуалистов» среди русских антиковедов было немного [616]. А в нарождавшейся русской науке о древнем Востоке ее крупнейший представитель Б. А. Тураев, с одной стороны, воспроизвел в своем обобщающем труде применительно к Египту Древнего и Среднего царств ряд определений, близких «феодальной концепции» Масперо (правда, воздерживаясь от того, чтобы видеть в иммунитетных грамотах признак феодализации, и отмечая, что в Египте не было подлинной феодальной иерархии) [617]; с другой стороны, его собственные исследовательские интересы и направление работы большинства его учеников лежали не в социально-экономической, а в культурно-исторической сфере. Можно сказать, что принятие Тураевым «феодальной концепции», за что его сдержанно критиковали уже в советское время, было не столько его личной позицией, сколько изложением авторитетного для него (причем, как мы видим, не безоговорочно) мнения ученых, предпринявших масштабные обобщения фактического материала [618].
Переходя от этого затянувшегося, но, на наш взгляд, необходимого вступления к анализу работ В. В. Струве, отметим, что его интерес к вопросам общественного строя древности проявился еще в дореволюционное время: этот интерес можно назвать данью «конъюнктуре» в том смысле, что это научное направление исторических исследований развивалось в то время динамично, но никак не требованиям идеологии, которых на том этапе его деятельности просто не было. Ученик Тураева, Струве в то же время слушал лекции Ростовцева, занимался у него в семинаре, а затем работал вместе с ним в Эрмитаже и, безусловно, взял от него много [619]; а во время своей стажировки в Берлине в 1914 г. он общался с Эд. Мейером, которого затем называл «величайшим историком современности» [620]. По окончании Санкт-Петербургского университета Струве планировал писать диссертацию о государственных институтах Египта времени Нового царства [621], однако это намерение было оставлено, возможно, потому, что преждевременное (из-за начавшейся войны) завершение его стажировки не позволило ему собрать необходимый материал. В 1910-е гг. он публикует три статьи по чисто «ростовцевской» проблематике социально-экономического строя древнего Египта [622]. Во второй из них он предпринимает попытку скорректировать на основе демотических документов тезис Ростовцева о разнице в праве на владение полями и усадебными землями в птолемеевском Египте: при этом он принимает тезис Ростовцева о собственности на землю в Египте этого времени царя и отсутствии частной собственности на нее, хорошо совместимый с рассуждениями Масперо. Но наиболее интересна третья из этих статей, в которой Струве рассматривает цикл во взаимоотношениях царской власти и храмов в птолемеевском Египте: от максимального контроля за имуществом и доходами храмов в III в. до н. э. к постепенному наращиванию храмовых «иммунитетов» и привилегий во II–I вв. до н. э. Нет сомнения, что в самой постановке Струве данной проблемы проявилось его знакомство (благодаря работе над переводом Дахшурского декрета Пепи I) [623] с иммунитетными грамотами Древнего царства. По мнению исследователя, в III–I вв. до н. э. Египет прошел тот же путь от централизации к децентрализации, который проходил и ранее: к концу этого периода «уже близок был момент полного торжества феодализма, столь характерного для всех эпох египетской истории», однако римское завоевание вновь централизовало страну. Тем не менее местные религиозные центры завершили «процесс феодального разложения Египта» в пору арабского завоевания, когда союзниками арабов против византийской власти выступили коптские монастыри [624].
Достаточно ясно, в чем именно, помимо анализа источников как такового, Струве видит свой вклад в разработку этих сюжетов, – в привлечении к ней, помимо грекоязычных, еще и египетских (демотических) источников и в оценке птолемеевского времени как одного из циклов единой, подчиняющейся одним и тем же закономерностям истории Египта (здесь он следует за своим учителем Тураевым, считавшим «греко-римскую эпоху» продолжением эпохи фараонов, – правда, прежде всего в культурном отношении) [625]. «Феодализм» для Струве – это экономическая автономия крупных хозяйств (как видно, не обязательно частных), ведущая к политической дезинтеграции: как и у Мейера, политика у него идет за экономикой. Работников храмовых хозяйств исследователь называет «крепостными»