[647]. В данном контексте это рассуждение призвано показать, что «слова Энгельса» не опровергают существования «азиатского способа производства» на древнем Востоке; однако их опять же было легко «развернуть» в сторону обоснования рабовладельческого характера его обществ. Трудно сказать, задумывался ли Струве в начале 1931 г. над такой перспективой, но, так или иначе, к ней определенным образом «перебрасывал мост» этот пассаж его выступления.
Однако первая дискуссия об «азиатском способе производства» закончилась, как известно, отказом от этой гипотезы и принятием ее основной альтернативы – тезиса о господстве на Востоке с древности и до новейшего времени феодализма. В 1932 г. увидела свет работа Струве, в которой принятие им «феодальной концепции» выражено, пожалуй, наиболее обязывающе – статья о древнем Египте в «Большой советской энциклопедии» [648]. Позднее, в прениях по своему докладу о рабовладении на древнем Востоке 4 июня 1933 г., Струве утверждал, что написал эту статью еще в начале 1930 г.[649]; возможно, это и так, однако, согласно информации в 24-м томе БСЭ (с. 3–4), она была сдана в производство 16 мая 1931 г., а редакционная работа над ней закончилась 13 июня 1932 г. Струве, безусловно, успел бы изменить свои формулировки в течение редакторской работы над томом, и если он этого не сделал, то они, скорее всего, отражают его реальную позицию этого времени – возвращение к «феодальной концепции», после определения итога теоретической дискуссии. «Жанр» энциклопедической статьи избавлял ученого от необходимости обосновывать свои формулировки, так что во многих случаях их основания неясны, а сами они поражают своим неумеренным социологизмом. Как и Масперо, Струве говорит о происхождении «феодальных землевладельцев» из вождей родоплеменных структур, по отношению к которым «большинство племени было во внеэкономической зависимости» и выплачивало земельную ренту продуктами» [650]; потребность в централизованной обработке земли вызвала «в феодальной знати номов тяготение к политическому объединению страны», и в эпоху Древнего царства цари подчиняют себе знать. Вся земля Египта, «по крайней мере юридически», стала царской собственностью, и ее обрабатывали крепостные. Однако земельные пожалования вельможам и раздачи им и храмам иммунитетов привели к распаду Египта на «неск<олько> десятков самостоятельных номов-княжеств», причем в них сложился еще один уровень феодальной иерархии из «вассалов» их правителей [651]. Раздробленность преодолевается царями – основателями Среднего царства, опиравшимися «на средних феодалов и зажиточные слои городов»; опора на них же приписывается и царям Нового царства, вплоть до того, что реформа Эхнатона «по своей социальной сущности» принимается за «борьбу нижнего слоя классов феодалов с верхними его слоями» [652], которые, однако, неизменно сохраняли свои позиции. Не была забыта и гипотеза Струве о «социальном перевороте» в конце Среднего царства»: «эксплуатация ремесленников… создала кадры революционных элементов», бывших «естественными союзниками крепостных крестьян»; а «средние феодалы», стремившиеся «к уничтожению крупного землевладения», якобы содействовали восстанию угнетенных, причем в ходе него была уничтожена собственность на землю [653].
Как видно, в построениях Струве опознаваемо влияние трактовок феодализма на древнем Востоке и Г. Масперо, и Эд. Мейера; некоторые процессы он явно моделировал по аналогиям, казавшимся ему правомерными (например, восстановление единства Египта в конце I Переходного периода – по «модели» союза монархов средневековой Европы с дворянством и буржуазией), а также неизменно делал акцент на факторе классовой борьбы. Однако, кроме того, Струве не столь ожидаемым образом выпячивал и еще один фактор – торговлю. В его схеме как внешняя, так и внутренняя торговля играют важную роль в жизни Египта еще накануне Древнего царства: именно их развитие «приводит к усилению власти царей за счет крупной землевладельческой знати», причем вслед за этим «торговля стала царской монополией» (ею она остается и в эпохи Среднего и Нового царства) [654]. Развитие торговли и «зарождение торгово-ремесленных городов» ведет к восстановлению единства страны после I Переходного периода; рост торговли приводит к сверхэксплуатации ремесленников накануне «социального переворота» [655]. В I тыс. до н. э. на древнем Востоке «вырастает крупный торговый капитал», благодаря чему «стало легко возможным объединение всех древневосточных государств в одно целое»: эту цель якобы преследуют войны Шешонка I в Х в. до н. э., а царь XXVI династии Амасис, завязывавший контакты с греками, считается «представителем зажиточных городских кругов». Наконец, именно эти круги приветствуют завоевание Александра, в лице которого «появилась, наконец, та сила, к<ото>рая объединила рынки Греции и Е<гипта> в один рынок мирового значения» [656].
В этих суждениях фактор торговли в истории Египта необычайно переоценен даже для ситуации I тыс. до н. э.: научная трезвость не изменила Струве разве в том, что он все же не связал с этим фактором экспансию Египта в эпоху Нового царства. При этом если оценка Александра как создателя мирового рынка согласуется с местом, отведенным эллинизму в «циклистской» схеме (не только Мейером, но и Ростовцевым), то тезис о связи египетских царей III–II тыс. до н. э. с торговлей к этому «первоисточнику» явно несводим. Между тем теория, приписывавшая монарху феодального государства союз с «торговым капиталом» и даже роль выразителя его интересов и «главного купца», в советской историографии 1920-х – начала 1930-х гг. не просто существовала, но и была одной из самых влиятельных: это концепция русской истории М. Н. Покровского [657]. Как нам представляется, именно она могла послужить Струве «моделью» для его оценки фактора торговли в древнем Египте – разумеется, чтобы «актуализировать» картину его феодального общества. Казалось бы, ничто не могло бы быть дальше от научной корректности, чем подобная манипуляция; однако Струве вообще мало стесняется, наращивая «концептуальную злободневность» своей статьи в БСЭ.
Похоже, что последний «рефлекс» феодальной концепции обнаруживается в статье В. В. Струве «Плебеи и илоты», написанной уже с позиций признания рабовладения единой для всех древних обществ формацией [658]. Пытаясь показать при помощи лингвистических интерпретаций Марра (статья написана для сборника в его честь), что в основе социального различия между римским populus и плебеями, как и между спартиатами и илотами, лежит различие этническое [659], Струве выделяет особую форму крепостничества, возникающую вследствие завоевания одной общности другой. Эта форма предшествует рабовладению, однако Струве обороняется от возможного упрека в «циклизме» разъяснением, что она гораздо более примитивна, формируясь, по сути дела, на основе еще доклассового общества; «истинный» средневековый феодализм возникает на иной, более сложной основе и является прогрессивной формой по отношению как к рабовладению, так и к примитивному крепостничеству [660]. В дальнейшем Струве все же не возвращался к этому построению, зато неотъемлемой частью его концепции рабовладельческого общества на древнем Востоке стало представление о том, что оно вырастает непосредственно из первобытности и в силу этого наследует ряд ее черт [661].
Подводя итоги нашим наблюдениям над работами и выступлениями В. В. Струве, в которых отразилось восприятие обществ древнего Востока как феодальных, можно сказать, что они относятся к трем разным этапам его творчества. В 1910-е гг., в самом начале своего научного пути, Струве прибегал к понятиям «феодальной концепции», уточняя и дополняя на основе своих египтологических знаний представления об обществе птолемеевского Египта, которые уже сложились в историографии (в частности, в исследованиях М. И. Ростовцева); при этом он полностью оставался в рамках дореволюционной академической науки. В работах 1920-х гг. он опять же прибегает к этим понятиям, обосновывая построения, которые так или иначе откликаются на «повестку» гуманитарных исследований послереволюционного времени, в частности, выявляют роль классового самосознания и классовой борьбы на древнем Востоке (здесь значимое место занимает гипотеза Струве о «социальной революции» в Египте Среднего царства) или затрагивают проблематику «яфетической теории». «Феодальная концепция» как таковая в этих работах играет скорее вспомогательную роль: Струве не сомневается в ее истинности и просто использует ее понятия при формулировке иных, более «злободневных» его идей. При этом их обоснование все же не является для него главной исследовательской задачей: ее в 1920-е гг. Струве явно видит в разработке классических египтологических проблем [662]. Ситуация начала 1930-х гг., когда Струве напрямую включается в социологические дискуссии и вынужден сформулировать свою позицию по специфике древневосточного общества, оказывается для него совершенно новой: позднее он прямо говорил, что лишь на этом этапе и под влиянием своих учеников знакомится с основными положениями марксистской теории [663]