. Среди рассмотренных нами высказываний Струве 1930-х гг. наиболее ответственно выглядит его выступление в дискуссии об «азиатском способе производства»: в нем, независимо от содержащихся в нем цитат классиков марксизма и формулировки итогового вывода, ученый вполне серьезно показал, что социальные отношения на древнем Востоке отличны от феодализма в обычном (очевидным образом, подсказанном примерами Европы и России) смысле этого термина. Данный момент остался непроговорен до конца, да и его «проговаривание» явно разошлось бы с идеологическими задачами работ, которые Струве писал с этого времени; однако можно предположить, что «для себя» он достаточно твердо разделил задачи собственно описания древних обществ и его «категоризации». В первом он во многом продолжал следовать фактическому материалу трудов, по его собственным словам, известных ему «чуть ли не с гимназической скамьи» [664], разумеется, дополняя его новыми данными (прежде всего, материалом хозяйственных документов III династии Ура, ключевым для его «рабовладельческой концепции»). Что касается «категоризации» своих наблюдений, в ней, как мы видели, Струве проявил немалые гибкость и искусность, не просто следуя за колебаниями официозной позиции, но, похоже, стремясь обезопасить себя на самую неопределенную перспективу: отмеченная нами вариативность выводов, которые можно было бы сделать на материале его выступления 1931 г., все же вряд ли случайна [665]. В своей статье в БСЭ Струве, по сути дела, следовал своему приему 1920-х гг. – не обосновывать «феодальную концепцию», а использовать ее понятия при наращивании в своих построениях идеологически значимых мотивов. Отказ же от термина «феодализм» явно не был для него большой жертвой, чего нельзя сказать о фактическом содержании обозначаемой им концепции: как мы видели, именно его без особых потерь ученый вкладывает в понятие «азиатского способа производства», а затем старается выкроить некое место для «крепостничества» в древности даже в рамках «рабовладельческой концепции».
10. В.В. Струве и Государственная академия истории материальной культуры в 1932–1933 гг. (по материалам рукописного отдела научного архива ИИМК РАН)[666]
Можно сказать, что концепция советской историографии о рабовладельческой природе всех древних обществ в ее первоначальном «изводе» 1930 – начала 1950-х годов включала в себя два базовых компонента. Один из них – это идея о «революции рабов», предтечей которой можно назвать выдвинутую С. А. Жебелевым в 1932 г. гипотезу о рабском восстании Савмака [667]: именно эта идея придала классовой борьбе рабов и рабовладельцев значение главного движущего фактора древней истории [668]. Однако вторым базовым компонентом «рабовладельческой» концепции было, безусловно, обоснование рабовладельческого характера обществ древнего Востока, предложенное В. В. Струве в работах того же времени [669]. Очевидно, в чем состояла выгода этой теории для официозной общей концепции всемирной истории (знаменитой «пятичленки»): она позволяла представить древность как этап, имеющий принципиально однородные характеристики на всем пространстве ойкумены от Атлантического до Тихого океана, в историческом процессе, единство которого для всего мира и, соответственно, наличие в его перспективе некоей также единой для всех народов цели не вызывало в таком случае сомнений [670]. В литературе уже обсуждались слабости теории Струве (в частности, т. н. расширительное толкование понятия «раб») [671], и С. Б. Крих подробно выявил этапы в ее обосновании при помощи анализа отразивших ее научных текстов [672]. Вместе с тем до сих пор не вполне ясно, каковы были непосредственные предпосылки к формулировке Струве своей теории, по сути дела, выкристаллизовавшейся из его теоретических метаний в начале 1930-х гг. между концепциями феодализма на древнем Востоке и «азиатского способа производства» [673]. Пожалуй, ответственность за твердое определение этих предпосылок взял на себя лишь А. А. Формозов, указавший, что работа Струве была составной частью общей работы ученых Государственной академии истории материальной культуры, формировавших концепцию «пятичленки» на материале древности и средневековья (к плодам этой же работы он отнес гипотезу Жебелева о восстании Савмака и концепцию Б. Д. Грекова о феодальном характере общества Киевской Руси) под руководством фактически возглавлявших ГАИМК партийных выдвиженцев [674]. Однако суждение Формозова было обосновано лишь материалом работ Струве и общими сведениями о деятельности ГАИМК, причем ему, по сути дела, противоречили суждения представителей ленинградского/петербургского востоковедения, для которых Струве был и остается очень значимой фигурой. Так, А. О. Большаков в посвященном Струве биографическом очерке хотя и отмечает догматизацию его «рабовладельческой концепции», но признает ее закономерным этапом его творчества, «в сущности» которого Струве, «насколько можно судить по его работам, никогда не сомневался» и значение которого мы сможем оценить лишь в рамках некоего «нового синтеза» теоретических взглядов на историю человечества [675]. А еще раньше И. М. Дьяконов в своих воспоминаниях и вовсе утверждал, что не «рабовладельческую формацию выдумал Сталин в своем “Кратком курсе”, а… Струве повторял за ним», а «напротив, Сталин позаимствовал ее у Струве», который далее «не настаивал на авторстве» [676].
Стоит заметить, что у этого неосторожного суждения Дьяконова появились яркие аналоги в околонаучном сегменте Рунета: о них можно было бы и не упоминать, если бы не их воздействие на широкие представления об истории отечественной науки и на то, что некоторые из них исходят от ее деятелей. Так, русскоязычная статья Википедии «Краткий курс истории ВКП(б)» сообщает: «Как отмечала российский антиковед В. Д. Неронова, после того как сформулированная академиком В. В. Струве принадлежность древнего мира к рабовладельческой формации была зафиксирована в Кратком курсе истории ВКП(б), альтернативные мнения (С. И. Ковалёв и В. И. Авдиев; Н. М. Никольский; А. И. Тюменев, И. С. Лурье (sic! – И. Л.)) в советской исторической науке постепенно исчезали со страниц научной печати» [677]. А ученик И. М. Дьяконова В. В. Емельянов, вероятно, отталкиваясь от мнения учителя, прямо написал в своем блоге 3 февраля 2009 г.: «Вероятно, имеется какая-то связь между сталинским осознанием правоты Струве относительно рабовладения и начавшейся в эти же годы массовой эксплуатацией трудоспособного населения в ГУЛАГе. Сталин повел себя, как царь III династии Ура (а именно на урском материале была доказана эффективность внеэкономической эксплуатации свободных горожан), и навести его на такую стратегию управления мог именно Струве» [678]. Говоря об этих вещах серьезно, приходится вспомнить не только то, что использование труда заключенных в советских лагерях практиковалось еще в 1920-е гг., бесспорно, не по совету Струве, но и что тезис о всеобщем характере «рабовладельческого строя» хотя и появился в «Кратком курсе» позже формулировок Струве, но был значительно шире их [679]. При этом «каноническая» для «пятичленки» последовательность докапиталистических формаций (первобытности, рабовладельческого строя, феодального строя) была обозначена в публичных выступлениях А. Г. Пригожина в Институте истории Коммунистической академии и К. В. Островитянова в ее Институте экономики, соответственно, в марте и сентябре 1933 г.[680]; стало быть, трансляция тезиса о господстве в древности рабовладения как официозного на всю советскую гуманитарную науку произошла уже тогда. Неудивительно, что ко времени написания «Краткого курса» всемирный характер каждой из антагонистических формаций и сама их последовательность (рабовладение – феодализм – капитализм) прочно вошли в сознание «рабочей группы» его составителей как трюизм, очевидным образом независимо от каких-либо конкретных научных первооснов [681]. Наконец, значительно раньше создания «Краткого курса» прозвучала знаменитая фраза о «революции рабов» в речи Сталина на Первом всесоюзном съезде колхозников-ударников 19 февраля 1933 г. (см. также далее) [682]. Так или иначе, как видно по высказываемым мнениям, соотношение исследования и «социального заказа» в концепции Струве, говоря мягко, неясно, так что уточнение обстоятельств создания этой концепции значимо и помимо чисто академического интереса к ней.
Тот факт, что исследователи, затрагивавшие этот сюжет, до сих пор не пытались опереться на архивные материалы, досаден, но по-своему объясним. С одной стороны, для многих из них влияние на концепцию Струве конъюнктуры и «социального заказа» было презумптивно очевидно, и в конечном счете находились более интересные темы, требовавшие работы в архивах. С другой стороны, было не вполне ясно, в каких именно архивах следует вести поиск. Архивный фонд В. В. Струве в течение долгого времени находился в Ленинградском отделении (затем Санкт-Петербургском филиале) Института востоковедения (ныне Институт восточных рукописей РАН) и не привлекал особого внимания, а затем был передан в Санкт-Петербургский филиал Архива РАН (фонд 957), где, как неклассифицированный и неописанный, не был доступен для работы исследователей еще до закрытия этого архива в связи с переездом