Таким образом, итогом работы В. В. Струве в ГАИМК в 1932 – начале 1933 г. стало предоставление ему трибуны для того знаменитого доклада, который в конечном счете вывел его в безусловные лидеры советской науки о древнем Востоке.
Как видно, рассмотренные нами документы отражают пройденный Струве за сравнительно короткое время путь от внештатного сотрудника ГАИМК, удостаивающегося за представленный им доклад чуть ли не выговора, до теоретика, вклад которого в разработку марксистской концепции истории древности столь значим, что заслуживает отдельного от выступлений других ученых рассмотрения. Нет сомнения, что, проходя этот путь, Струве должен был опираться на чью-то поддержку, и по крайней мере одного человека, который, наверное, ее ему оказывал, можно назвать априорно: с достаточно высокой вероятностью это был Марр, в духе концепции которого Струве пробовал работать и о котором он говорил немало лестных слов еще в начале 1920-х годов [752]. Думается, что наши документы не позволяют говорить о большой инициативе Струве в построении его теории рабовладения на Востоке: «заказ» на обоснование концепции рабовладельческого способа производства в масштабе всей древности был явно «принят» ГАИМК еще на этапе трудоустройства Струве, а сохранение всей риторики «феодальной концепции» в его энциклопедической статье показывает, что Струве еще не был уверен, насколько полно этот «заказ» будет реализован. Существенно и то, что, вписывая в конце марта 1933 г. в свой план работы тематику классовой борьбы гораздо более четко, чем она звучала раньше, Струве опять же не проявляет инициативы, а явно реагирует на конъюнктуру. Вместе с тем показательно отчетливое изменение отношения к Струве на его новой работе (очевидно, по мере того, как его построения становятся все более актуальными), а также и то, что, похоже, конечную цель совместной работы сектора он с самого начала сознавал лучше, чем другие его члены, включая и его главу Ковалева (уж очень усилия Струве – причем действительно состоявшие в большой напряженной работе! – соответствовали этой цели). Столь хорошая осведомленность о сущности полученного ГАИМК «социального заказа», пожалуй, предполагает наличие у Струве каких-то самостоятельных выходов на стоящие над сектором, а может быть, и над ГАИМК инстанции; и это в принципе согласуется с высказанным нами – но пока никак не подтвержденным – предположением о покровительстве ему со стороны Марра. Так или иначе, думается, мы смогли показать, что Научный архив ИИМК РАН содержит исключительно ценные материалы по генезису концепций советского марксизма в сфере древней истории и что они заслуживают дальнейшего исследования.
11. «Рабовладение 1.0»: концепция рабовладельческого строя на древнем Востоке в работах В.В. Струве 1933–1934 гг. и ее судьба[753]
Нет сомнений, что, оценивая научную деятельность В. В. Струве в начале 1930-х гг., приходится принимать во внимание мощное воздействие, которое на нее оказывал идеологический фактор. Думается, что максимально грубо и зримо оно проявилось в статье «Египет. Древняя история (до арабского завоевания)», которая была написана им для БСЭ в 1931 г. и опубликована в ее 24-м томе в 1932 г.[754] Если расхожее клише «вульгарный социологизм» следует применять к какой-то из работ Струве, то именно к этой статье, выдержанной в духе концепции феодализма на древнем Востоке, которая возобладала в дискуссиях рубежа 1920–1930-х гг. Как мы уже отмечали, в ней, например, события I Переходного периода оцениваются по аналогии с чисто медиевистическими моделями (союза между монархами и городами против крупных феодалов), а в совершенно фантомном тезисе о монополии египетского фараона на внешнюю торговлю угадывается влияние авторитетной тогда концепции «торгового капитализма» М. Н. Покровского [755]. Представленная в этой статье схема настолько иллюзорна и полна натяжек, что невольно возникает вопрос, как Струве, все же остававшийся ученым и знавший цену реальным исследованиям, мог ее написать. По-видимому, объяснение этому может быть только одно: в начале 1930-х гг., когда не только начался подлинный идеологический прессинг на гуманитарную науку, но и его практическим «подкреплением» стало «академическое дело» [756], Струве считал возможным уплатить любую, сколь угодно нелепую дань ради собственного сохранения в науке и продолжения своей работы, полагая, что те, кто находится внутри науки, сочтут такой компромисс оправданным, а те, кто стоят вне нее, не поймут абсурдности выдвигаемой им схемы.
Вместе с тем в 1932 г. Струве оказался сравнительно защищен своим положением сотрудника (сначала неформального, а затем штатного) привилегированного учреждения – Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК) – и оказался перед необходимостью выполнять уже совершенно иной в концептуальном плане заказ, обосновывая существование на древнем Востоке рабовладельческого способа производства [757]. Документы ГАИМК показывают, что работа в этом направлении резко ускорилась после знаменитой речи Сталина 19 февраля 1933 г., озвучившей тезис о «революции рабов» [758], и соответствующих указаний руководства ГАИМК сектору рабовладельческой формации. Когда на их основании была активизирована работа существовавшей в его составе специальной бригады по изучению способа производства, то Струве 25 марта 1933 г. представил план работы в ней, который, по его значению на обозримую перспективу его исследований, можно считать программным. Этот документ мы публикуем отдельно [759], а сейчас остановимся лишь на основных его положениях, важных для нас в связи с дальнейшим.
Примечательно, что основной антитезой собственных построений Струве считал не теории «азиатского способа производства» или феодализма на Востоке, выдвигавшиеся в советских дискуссиях конца 1920— начала 1930-х гг.[760], а циклистскую концепцию Эд. Мейера. В плане фактографии он говорил о намерении освоить новый для него материал источников по хеттскому обществу, Финикии и древнему Израилю, но более существенно, какие именно теоретические тезисы он планировал обосновать. Струве намеревался оспорить «Тезис о противопоставлении рабовладельческого Запада крепостническому Востоку, который был таковым в течение всей своей истории» и в частности о том, что условия существования там городской промышленности и торговли «оставались там всегда почти одни и те же». Особой своей задачей он считает выяснение значения термина мушкенум в Законах Хаммурапи: по мнению Струве, «мушкену были “покоренными” жителями сумерийских городов, сохранившими свою свободу, но являющимися менее привилегированными, чем вавилонцы» [761]. По словам Струве, «Этот вывод» он намерен использовать и для «определения формации хеттского общества», однако, по сути дела, он кажется нужным для другого: ученый элиминирует допущение, что мушкенум могли быть какой-то особой категорией старовавилонского общества, отличной от его основных классов рабовладельцев и рабов, и показывал, что фактически они должны относиться к числу первых. Однако в особенности под прицел Струве попадал тезис Мейера о том, что «“…на Востоке вовсе нет той интенсивной потребности в рабах и той жадной погони за людьми, которые так характерны для позднейшей римской республики” (у<казанное> с<очинение>, стр. 31) [762]». Примечательно, что нацеленность войн на приобретение рабов в это время, видимо, вообще расценивалась как признак высокого развития рабства: так, в предисловии к «итоговой» «Истории древнего мира», издававшейся ГАИМК в середине 1930-х гг., С. И. Ковалев говорит об «огромной гипертрофии рабства военнопленных» в Риме [763]. По этому поводу Струве пишет следующее: «Я подбираю материал, который доказывает, что и древн<ий> Восток знал погоню за людьми (финикийцы, египтяне, ассирийцы, хетты и др.) не меньшую, чем то, <что> знала Греция. Правда, она не была столь жадная, как в последние века Римской республики, но в этом отношении надо противопоставить Рим не только Востоку, но и Греции. В этом максимальном развитии рабовладельческой формации на Западе Средиземноморья (Карфаген и Рим) лежит причина более полного преодоления ее на Западе и возникновения здесь феодализма, не отмеченного рудиментами рабовладельческой формации, как в Греции (Византия) и <на> Восток<е> (Ирак в эпоху Халифата)».
Обратим особое внимание на этот полемический прием, который встретится нам в построениях Струве и далее: те историки древности, которые противопоставляют Восток Западу, в том числе, очевидно, и Мейер, недооценивают, что и на Западе древнее общество неоднородно. Развитие рабства в Риме, обычно принимаемое за эталон, который используется для обоснования его отсутствия в других странах, прежде всего на Востоке, на самом деле таковым не является, ибо в Риме характерные черты рабства не просто выявлены, а гипертрофированы. Напротив, если признать, что древняя Греция по уровню развития рабства стоит ниже Рима, то укрепятся основания считать и древний Восток, коль скоро рабовладельческие отношения там выявятся, не чем-то существенно иным стадиально или типологически по сравнению с античным миром, а лишь вариацией той единой модели, которая встречается в древности повсеместно.
Наконец, поскольку тезис Сталина о «революции рабов» актуализировал изучение рабских восстаний в древности и в планах ГАИМК стояло проведение специального пленума по этой теме