[764], Струве буквально взял на себя «повышенные обязательства» по выявлению таких эпизодов в истории древнего Востока. Он дополнил уже очерченную им ранее картину «социальной революции» в Египте конца Среднего царства (по принятой им датировке, ок. 1750 г. до н. э.) [765] интеграцией в нее рабского восстания: «…могу сказать, что Египет знал восстания рабов в период перехода от Среднего царства к Новому царству, когда рабы-иноплеменники воспользовались борьбой между зажиточной верхушкой и свободной беднотой»». Однако этим, по его мнению и согласно плану его работы, дело не ограничивается: «В конце XIX дин<астии> мы узнаем о втором восстании рабов, поставившем египетское государство на край гибели. Восстания рабов знает и Финикия (Тир), и Карфаген. Может быть, о восстании рабов повествуют нам и анналы хеттских царей».
Реализацией этого плана стали знаменитый теоретический доклад В. В. Струве в ГАИМК 4–5 июня 1933 г. «Проблема зарождения, развития и упадка рабовладельческих обществ Древнего Востока» [766], публикация его текста [767], а также брошюра 1934 г. «Очерки социально-экономической истории древнего Востока», посвященная особенностям рабства в древнейшей Месопотамии и в Хеттском царстве [768]. Доклад 1933 г. становился предметом историографического исследования не раз [769], в том числе в последнее десятилетие – в работах С. Б. Криха, уделившего большое внимание приемам построения Струве своей аргументации [770]. Вместе с тем, на наш взгляд, текст этого доклада все еще недостаточно «прочитан», и в связи с рядом моментов, играющих в построениях Струве интегрирующую роль, можно добавить достаточно много.
Прежде всего, легко заметить, что отправным пунктом этих построений является заявка на полемику с Эд. Мейером. Струве начинает с противопоставления «всемирно-исторической точки зрения основоположников марксизма», согласно которой в истории классового общества выделяются три формации («рабство, крепостничество и капитализм») и концепции, исходящие «из данных исторического развития одной лишь романо-германской Европы», которая «говорит только о двух разделах: о феодализме и капитализме» (с. 32) [771]. Имя Мейера не звучит в этой связи в основном тексте доклада, однако в соответствующем примечании он упомянут как основоположник теории циклизма (повторяющейся смены во всемирной истории этапов «феодализма» и «капитализма»), которая, в принципе, достаточно оправдано названа «доминантной в современной буржуазной историографии» (ее представителем Струве называет своего давнего учителя М. И. Ростовцева [772]; с. 90–91, прим. 2). Довольно ожидаемым образом Струве прежде всего обращается к «классикам марксизма», которые, по его мнению, хотя и противопоставляли определенным образом древний Восток и античность, но все же объединяли их в рамках общего понятия древности, высшим этапом которой было именно «греко-римское общество» (с. 32–33) [773]. Однако, коль скоро древность для классиков марксизма была едина, то и ее социально-экономический строй должен был быть един, притом что им, согласно ряду высказываний Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, было рабство (с. 33–34). Однако эта апелляция к «классикам» занимает в публикации доклада Струве в общей сложности менее двух страниц и служит все же не столько реальным аргументом, сколько иллюстрацией к постановке проблемы.
Оригинальным моментом в схеме Струве является тезис о коллективной собственности сельских общин в древнейших обществах Месопотамии и Египта на рабов, который не имел фактического подтверждения в источниках и выдвигался на основе чисто логического построения. По мнению Струве, потребность в рабстве возникала из потребности таких ранних общин в ведении ирригационных работ, которые требуют большой концентрации рабочей силы: при этом «войны давали немалое количество рабов», и оно и оказывалось при этом востребовано. Ирригационные работы велись совместно не просто членами одной общины, а объединениями целого ряда «родовых общин», которые «объединялись в одну большую территориальную общину, племенной союз, путем договора, а отчасти путем завоевания» (с. 36). Функцией таких объединений становилось уже не только осуществление ирригации, но и неразрывно связанное с этим подчинение большого числа рабов, и таким образом, по точному смыслу марксистского определения государства, «племенная община заменяется первичным рабовладельческим государством». По мнению Струве, при этом формировалась и «общинная форма государственной собственности на землю» (с. 37). Уже в этих формулировках угадывается аналогия с греческими полисами, в общей собственности которых могла находиться не только земля, но и рабы (например, в Спарте); и эта аналогия становится совершенно очевидной, когда Струве переходит к разговору о храмовых хозяйствах в древнейших государствах Востока. По публикации доклада и в особенности по первой части брошюры 1934 г., посвященной рабству в Шумере, заметно, что Струве была доступна сравнительно новая на то время работа А. Шнайдер: согласно ней экономика шумерского города была основана на сосуществовании храма, правителя и местной общины, в котором храм безусловно доминировал [774]. Использовав фактический материал этой работы, Струве иначе оценил соотношение этих секторов: «Храмы вместе со своими угодьями, скотом и рабами находились в коллективном владении этих территориальных общин. Это был своего рода “агер публикус”, которым члены территориальных общин владели совместно и который они сообща обрабатывали» (с. 39). Подобная ситуация, по его мнению, наблюдается не только по хозяйственным документам Шумера, но и по египетским надписям Древнего царства и I Переходного периода. Термин «агер публикус» повторяется в схожем контексте еще один раз, когда речь заходит о тех общих нуждах «территориальной общины», потребность в которых покрывал этот сектор («покрытие расходов по ирригационной сети», «жертвенные дары», выдачи работникам, занятым в этом секторе, как свободным, работавшим в нем временно, так и рабам: с. 42–43). Таким образом, по мнению Струве, рабство возникает на специфических «угодьях», которые необходимы древневосточной общине в условиях ирригационной экономики для того, чтобы обслуживать основную деятельность ее членов на имеющихся у них индивидуальных участках земли.
Подобная модель, в рамках которой государство фактически представляет собой общину, а земля в нем делится на индивидуальные участки и общие угодья, берется, конечно, из реалий античного полиса [775]. При этом на ее использование Струве не могла оказать влияние знаменитая рукопись Маркса «Формы, предшествующие капиталистическому производству», где термин ager publicus (обозначение земель, находившихся в формальной совместной собственности римской гражданской общины), с отсылкой к знаменитому романисту XIX в. Г. Б. Нибуру, активно используется для характеристики коллективных угодий в древних обществах, в особенности в рамках т. н. античной формы собственности [776]. Ссылок на этот текст в докладе Струве нет, да и вообще он стал известен и превратился в канонический для советской науки о древности не ранее конца 1930-х гг.[777] Обратим, однако, внимание, что в дальнейшем экономика древнейшей Месопотамии представлялась состоящей из двух секторов («общинно-частного» и изначально обслуживавшего его «государственного») также и И. М. Дьяконову [778]. Кроме того, Струве неоднократно высказывает мысль, что «вспашка земли» (в том числе и на храмовых полях) была исключительной обязанностью свободных общинников, поскольку «для этого труда оплодотворения земли считались достойными в ту эпоху лишь одни свободные» (с. 41): религиозными мотивами он объясняет отсутствие изображений рабов в сценах земледельческих работ в гробницах египетских вельмож времени Древнего царства (с. 44). При этом Струве произносит симптоматичные слова: работавшие на полях свободные крестьяне «владели орудием производства, которое трудно было доверить рабу» (с. 45). В этом контексте он имеет в виду собственно поля и обслуживающую их ирригационную сеть; однако по самой своей форме его слова сильно напоминают высказывание того же Дьяконова о том, что в ранней древности «дать пленным воинам медные кирки, лопаты или мотыги часто было опасно, разве что поставить по два-три воина сторожить каждого раба» [779], и потому максимальная рабовладельческая эксплуатация оставалась на этом этапе неосуществима. Обращает на себя внимание само схождение у двух ученых, находившихся между собой в весьма сложных отношениях [780], тезиса об отстранении рабов от определенных средств производства как важном факторе социальных отношений древнейших обществ. Правда, мистифицирующую «религиоведческую» интерпретацию Струве Дьяконов заменил своей «индустрийной», тоже не очень правдоподобной: что это за воины, которые, пусть даже и в условиях медно-каменного века, лишь вдвоем-втроем справятся с рабом с лопатой в руках? Однако весьма вероятно, что построения Струве, с которыми Дьяконов впервые познакомился на самом его знаменитом докладе, оказали на него большее влияние, чем он сам решился бы признать