Первоначальная коллективная собственность на землю и рабов с течением времени сменяется частной – вследствие как расслоения и разложения общины, так и захвата храмовых хозяйств правителями. Струве говорит о двух возникающих вследствие этого явлениях – крупных латифундиях, обрабатываемых трудом рабов, и широком распространении частновладельческого рабства. В Шумере эти явления наблюдаются уже при III династии Ура в XXI в. до н. э. и знаменуют уже «установление развитого рабовладельческого общества» (с. 58). В Египте частное рабовладение было, по мнению Струве, широко распространено уже в I Переходный период (XXIII–XXI вв. до н. э.; с. 67 [782]), однако латифундии там появляются лишь в эпоху Нового царства (XVI–XI вв. до н. э.) [783]. Струве чрезвычайно охотно употребляет термин «латифундия»: конечно, для него характерен и анахронистичный, несколько эмоциональный смысл, когда он может обозначать хотя бы и обширные владения русских помещиков. Однако в своем собственном значении он имеет совершенно определенные коннотации: латифундия – это крупное поместье в древнем Риме, причем в отечественной историографии вплоть до работ В. И. Кузищина прочно держалось мнение, что именно этот тип поместий был основной ячейкой рабовладельческой эксплуатации [784]. При этом Струве ухитряется постулировать вполне фантастическую и, кажется, пока не обсуждавшуюся в историографических исследованиях линию «генетической преемственности»: «Создавшееся в эпоху Нового царства латифундиальное хозяйство Египта, может быть, стоит и в некоторой генетической связи с латифундиальным хозяйством Вавилонии… В свою очередь, египетские латифундии, кажется, оказали воздействие на одно из соседних с Египтом обществ. По крайней мере, М. Вебер высказывает предположение, что этот латифундиальный строй царских поместий Египта оказал влияние на образование латифундиального хозяйства Финикии и Карфагена, а через это и Запада» (с. 75). Далее следует обширная цитата из «Аграрной истории древнего мира» Вебера, на которую, по словам Струве, «сторонники феодализма в Египте часто ссылаются как на один из авторитетных аргументов» (см. также с. 108, прим. 250а [785]): автор доклада явно продолжает демонстрировать, в духе своей заявки на полемику с Мейером, что его построения соотносятся с важнейшими направлениями мировой науки. Однако само постулирование такой «генетической преемственности» от Египта Нового царства к Риму, предполагавшей имплицитно, что и уровень развития рабства во всех обществах, «дозревших» до фазы латифундии, должен быть сопоставим, содействовало обоснованию принципиального единства рабовладельческой модели по всей ойкумене.
Сейчас мы воздержимся от обсуждения хорошо известной аргументации Струве по поводу того, что царские хозяйства III династии Ура были именно рабовладельческими, а их работники (КАЛЬ/гуруши) – именно рабами [786]; однако, оценивая численность рабов, обозначаемых этим термином, в документах I Вавилонской династии, Струве оказывается перед фактом того, что максимальное упоминаемое в них число – это 26 рабов. На выручку приходит уже обозначенное в плане его работы на 1933 г. противопоставление в рамках античного общества «гипертрофированного» развития рабства в Риме более ограниченному в Греции. Со ссылкой на Платона (правда, без указания конкретного пассажа в его текстах) Струве утверждает, что «50 рабов в Греции считалось большим количеством», да и вообще цифры в 600 или 1000 рабов в той же Греции засвидетельствованы не в документах, а в литературных источниках, и, дойди они до нас от старовавилонского времени, мы бы тоже их обнаружили (с. 62). Греческая модель выручает Струве и при оценке правоспособности рабов по Законам Хаммурапи: по его мнению, «аттическое рабское право» ближе к древневосточному, признающему за рабами определенных категорий возможность иметь семью и движимое имущество, чем к исключающему это римскому праву (с. 61). В связи с Законами Хаммурапи Струве придает окончательную формулировку и намеченному им в плане работы пониманию термина мушкенум как обозначения членов городских общин, подчиненных Вавилону и поэтому неполноправных: обозначаемые им люди «являются также частью эксплуатирующего класса, как и граждане городских общин, подчиненных Афинам или Риму» (с. 60).
Конструирование не только Струве, но и его последователями среди ленинградских египтологов образа рабского восстания в Египте конца XIX династии (конец XIII в. до н. э.), на основе свидетельства исторической части «Большого папируса Харрис» (pHarris I. 75.4–5) о деятельности некоего «сирийца Ирсу», – любопытный историографический сюжет, уже изученный нами отдельно [787]. Однако в своем докладе Струве дал, так сказать, методическое обоснование для этой интерпретации: он сослался на «положение, которое было намечено С. И. Ковалевым и в особенности подчеркнуто О. О. Крюгером на античном материале» и согласно которому «восстание рабов, где ведущей силой являлись они, а не обедневшие свободные, возникает в тесном контакте с варварскими племенами, окружавшими античные рабовладельческие государства» (с. 76–77). Речь в данном случае явно идет о постулатах, выдвинутых антиковедами ГАИМК на ее майском пленуме 1933 г., посвященном рабским восстаниям, и при подготовке к нему [788]. По мнению Струве, пресловутый «сириец Ирсу» и должен был быть чужеземным рабом, поднявшим восстание, которое было поддержано свободными египтянами и «нанесло рабовладельческому обществу, сложившемуся в долине Нила, удар, от которого оно оправиться уже не смогло» (с. 81). При этом ученый, с одной стороны, обосновывает рабский статус Ирсу (поскольку «среди воинов-иноземцев сирийские элементы играли очень незначительную роль», то Ирсу обязательно должен был быть рабом: с. 78), а с другой, едва доведя до конца это рассуждение, говорит, что ядром восстания, «вокруг которого могли группироваться восставшие рабы», могли быть чужеземные наемные воины на службе Египта; их он сравнивает с гладиаторами, составлявшими «ядро спартаковского восстания». Таким образом, две антиковедческие модели: одна недавняя, выдвинутая учеными ГАИМК, другая гораздо более яркая, как будто восходящая к популярному в СССР 1930-х гг. роману Джованьоли – как будто конкурируют при конструировании Струве этого сюжета. Гораздо короче, лаконичными ссылками на сообщения античных источников, обозначены восстания рабов в Тире и Карфагене, призванные продемонстрировать широкое распространение этой формы социальной борьбы (с. 82–83); пожалуй, стоит заметить, что восстание наемников в Карфагене 240–238 гг. до н. э., участие рабов в котором, отмечает Струве, опять же хорошо известно не только по свидетельствам источников, но и по роману Флобера «Саламбо».
Наконец, особое место в схеме Струве занимает Ближний Восток I тыс. до н. э. Если Шумер III династии Ура и Египет Нового царства достигли уровня развитого рабовладения, представленного латифундиями, то на этом этапе «возникает подлинный “мировой рынок”, в который включаются все древневосточные общества… Денежное хозяйство пышно расцветает» (с. 83). Довольно очевиден источник такой оценки данного этапа: это, безусловно, суждения Эд. Мейера, подчеркивавшего в полемике с К. Бюхером динамизм в развитии древнего и, в частности, древневосточного общества [789]. Нарастает число аналогий, проводимых Струве между древним Востоком на этом этапе и античностью: он не проходит мимо ограничивающих долговое рабство египетских законов Бокхориса, которые заимствовал для Афин Солон, сравнивает откупщиков вавилонского торгового дома Мурашу в ахеменидское время и римских откупщиков налогов (с. 83–84). Общей тенденцией I тыс. до н. э., согласно Струве, является пауперизация свободного населения: ее он констатирует, в частности, со ссылкой на исследования поздневавилонского общества Б. Мейснером (с. 86, 110, прим. 297) [790], и в принципе это суждение аналогично тезису о фактическом исчезновении на Ближнем Востоке в эпоху имперской древности свободной сельской общины, который сформулирует много позже, хотя и с учетом иных факторов И. М. Дьяконов [791]. Однако в результате этого на первый план в экономике Позднего Вавилона выходит труд не свободных, а именно рабов: по оценке Струве, здесь «рабство успело овладеть производством в весьма значительной степени», и это позволяет Струве прямо сравнить Вавилонию I тыс. до н. э. с «античным рабовладельческим обществом» (с. 86) [792]. При этом Струве, конечно, вынужден иметь дело со специфическими ситуациями высокой хозяйственной самостоятельности рабов; однако их он описывает при помощи позднеантичных терминов пекулия и эмфитевсиса, подчеркивая, что большинство рабов «продолжали, как и раньше, оставаться оторванными от средств производства» (с. 87).
Наконец, характеризуя финал рабовладельческого способа производства на Востоке, Струве констатирует сближение положений «бедного свободного и раба», которые в первые века н. э. в равной степени оторваны от средств производства и «начинают теперь прикрепляться к ним волей господствующего класса». «На Востоке разворачивается, как и на Западе, “революция рабов”», принимающая форму многочисленных восстаний (с. 88), а в чисто экономическом плане ранее рабовладельческие латифундии превращаются в поместья, где сидят на парцеллах «крепостные». При этом Струве четко повторяет свою мысль, намеченную в его плане работы на 1933 г.: «Кризис рабовладельческого хозяйства Запада – Италии, Сицилии и А