фрики (как видно, даже не всех западных провинций Римской империи! – И. Л.) – был вызван чрезмерно гипертрофированным ростом рабовладения». Такого роста не знал не только Восток, но и Греция, и поэтому здесь рабство «продолжало существовать в качестве мощного уклада в недрах уже сложившегося феодального общества».
Если опубликованный текст доклада Струве действительно несет в себе многие черты устного выступления, то брошюра «Очерки социально-экономической истории древнего Востока» явно писалась как монографический (правда, очень небольшой) труд, развивающий конкретные сюжеты, намеченные в этом докладе, а также ранее в плане работы на 1933 г. Из двух частей этой брошюры – «Рабство в древнейшем Сумире» и «Хеттское общество, как тип военного рабовладельческого общества» – наиболее существенна вторая, в которой Струве выполнил принятое на себя обязательство освоить материал Малой Азии [793]. Понятно, что под «военным рабовладельческим обществом» он понимает общество, ориентированное на захват рабов-военнопленных, и здесь он продолжает полемику с тезисом Мейера о том, что древний Восток не знал «интенсивной потребности в рабах» и «жадной погони за рабами» [794]. По мнению Струве, тезис Мейера опровергается целым рядом источников, начиная с египетской додинастики; но именно в этой брошюре он разбирает системно сообщения хеттских царей о захвате пленных и материал Хеттских законов по статусу военнопленных и рабов. При этом, столкнувшись со свидетельствами сравнительно высокого фактического положения рабов, в частности, их права на брак со свободными женщинами, Струве вновь трактует их по аналогии с античным материалом: «Подобные брачные союзы были немыслимыми в высокоразвитом рабовладельческом обществе Рима, хотя и имели место в других рабовладельческих обществах, например, в Вавилонии, на Крите, согласно Гортинскому праву» [795].
Думается, уже понятен принцип, по которому мы аннотировали данные работы В. В. Струве: приведенные нами их положения наглядно показывают, что модели, по которым ученый формировал свою схему развития рабовладения на Востоке, были заданы античным материалом. Укажем еще раз на важнейшие «узлы» этой схемы: коллективная собственность ранних «территориальных общин» на землю, ирригационные сети и рабов аналогична собственности полиса на ager publicus, причем сами эти общины конституируются, как и полисы, в государства рабовладельцев, подавляющие рабов; в некоторых региональных государствах Ближнего Востока имелась иерархия соподчиненных общин, как в Афинском морском и в римско-италийском союзах (Вавилон и мушкенумы в понимании Струве); тип развитого рабовладельческого хозяйства во всех древних обществах принципиально один и тот же – латифундия, как в важнейших сельскохозяйственных областях Рима; древний Восток знает «погоню за рабами» так же, как и античность, хотя, может быть, в меньших масштабах; логика возникновения рабских восстаний на древнем Востоке в принципе та же, что и в античном мире; в I тыс. до н. э. как древний Восток, так и античный мир приходят к ситуации, в которой рабский труд оказывается важнее свободного; гибель рабовладения на Востоке происходит вследствие «революции рабов» и трансформации латифундий, как и на Западе. При этом схема Струве удовлетворяла важнейшему требованию, предъявляемому к схемам такой протяженности: она намечала закономерные этапы в развитии характеризуемого ею процесса (раннее «коллективное рабство» в обществах, непосредственно выросших из первобытности, – развитое рабовладельческое общество в Месопотамии с конца III тыс. до н. э. и в Египте с середины II тыс. до н. э. – «сверхразвитое» рабовладение в условиях сложения «мирового рынка» I тыс. до н. э.). Само же моделирование древневосточного общества по античным образцам вовсе не предполагало, что, грубо говоря, по мнению Струве, «в древности везде была античность»: в этом смысле были важны отказ в статусе общепризнанного эталона римскому рабовладельческому обществу и констатация многообразия форм рабовладения также и в античном мире. Фактически Струве исходил из того, что в древности вообще нет какой-то единственной «правильной» модели эксплуатации и статуса рабов: есть в принципе схожие законы формирования и функционирования обществ, которые в каждом регионе проявляются в конкретной форме. Чем именно древневосточные общества отличаются по объективным условиям своего существования от античных, Струве так и не сформулировал; однако стоит заметить, что в структуре рассмотренных нами его работ для этого, по сути дела, не находится места, а «главный труд своей жизни», где рабовладельческая концепция могла бы получить всестороннее обоснование, Струве, по справедливому замечанию С. Б. Криха, так и не написал [796]. В то же время по крайней мере два фундаментальных момента явствуют и из этих его работ: античные общества сложились гораздо позднее древневосточных, и их экономика не была ирригационной. В целом же теоретическая схема Струве построена искусно, и ее вообще можно было бы признать удачной, не будь в ней шаткими многие ее фактографические основания и весьма высокой доли допущений.
Обратим еще раз внимание на следующий момент: Струве практически не упоминает в своих работах 1933–1934 гг. специфически советских дискуссий о природе восточных обществ, ссылается на западных авторов и полемизирует прежде всего с ними (показательна его апелляция не только к Мейеру, классику уже прошлого поколения, но и к Веберу, стоящему гораздо ближе к современности). Дистанцироваться от прежних советских дискуссий Струве было нужно и просто для того, чтобы не напоминать лишний раз о собственном в них участии и о прежней поддержке теорий «азиатского способа производства» и феодализма на Востоке (см. его выступление в прениях по его докладу: с. 172–177) [797]. Однако обращение к западной науке при, в общем, низкой доле ссылок на «классиков марксизма» явно обозначало заявку на фундаментальность, которой не хватало предыдущему этапу дискуссий об общественном строе Востока. Этим работы Струве 1933–1934 гг. качественно отличаются от статьи 1932 г. в БСЭ с ее вульгарным социологизмом: писавший ее, видимо, достаточно напуганный человек теперь вполне уверен в своих позициях и заботится о большем, нежели собственная безопасность. В то же время у этого момента есть и другая сторона: научная продукция Струве явно ориентирована и на новые требования свыше, в рамках которых становится актуальным не ее вписанность в контекст партийных дискуссий, а соответствие уровню мировой науки.
Казалось бы, выдвинутая Струве схема имела хорошие шансы быть воспринятой в качестве официальной; и общепринятая точка зрения состоит в том, что после его доклада в ГАИМК именно это и произошло. На наш взгляд, это не совсем так. В этом смысле примечательно содержание уже т. н. «краткого курса» «Истории древнего Востока», изданного под авторством В. В. Струве в 1934 г. История появления этого издания описана в воспоминаниях И. М. Дьяконова: оно представляет собой конспект вузовских лекций Струве, который специально вели двое студентов (Т. Шумовский и М. Черемных), причем, по словам Дьяконова, сам «автор» не работал даже с корректурой этой книги [798]. Предисловие к ней (под заглавием «К вопросу о рабстве на Востоке») написал московский антиковед А. В. Мишулин (книга вышла в московском отделении Соцэкгиза), говоря в нем о востребованности концепции Струве, но в целом высказываясь весьма неконкретно [799]. Не слишком конкретны и оценки древневосточного общества, представленные в самой книге. Правда, в авторском предисловии вновь появляется подробно прописанная заявка на полемику с Мейером (сторонником которого поименован и «известный историк-белоэмигрант М.М. (sic! – И. Л.) Ростовцев») [800], а также продекларирован тезис о том, что коллективная собственность на рабов есть черта «древнеазиатского общества» как первой фазы универсальной для древности рабовладельческой формации [801]. Кое-что о генезисе пресловутого «коллективного рабства» говорится и в главах этой книги [802], однако оценки разных этапов развития древневосточного общества, вполне отчетливые в докладе Струве, представлены в ней очень стерто. Более того, формулировка в авторском введении наводит на мысль, что «коллективное рабство» было особенностью «древнеазиатского общества» на протяжении всей его истории, помимо тех случаев, когда оно перерастало «в развитое рабовладельческое общество, имевшееся в Финикии, в Карфагене» [803]; аналогий между древним Востоком и античностью в этой книге сравнительно мало. Разумеется, это можно объяснить и тем, что какие-то концептуальные моменты в лекциях Струве студенты-стенографы просто не восприняли, а может быть, и тем, что их не проговаривал сам лектор (в своем курсе он, к его чести, явно выдвигал на первое место древневосточные реалии, а не социологическую схему). Однако подобная оценка «коллективного рабства» может иметь и другую основу: по каким-то причинам Струве понадобилось оттенить стадиальную примитивность древнего Востока по сравнению с античностью (что вовсе не следовало из его доклада), и это было достигнуто (может быть, несколько торопливо) распространением особенности первого этапа его истории на всю эту историю в целом.
Вместе с тем практически та же ситуация повторилась и в посвященном древнему Востоку первом томе «Истории древнего мира», изданной уже на исходе существования ГАИМК и как бы подводившей итог ее деятельности, который фактически был написан Струве. В частности, в этом издании, имеющим как бы промежуточный статус между научным и учебным, не представлена хорошо продуманная Струве схема генезиса «коллективного рабства» как компонента