ager publicus ранних территориальных общин. Поздневавилонское общество не характеризуется прямым сопоставлением с античным, а в оценке рабства этого времени преобладает выявление «нерабовладельческих» черт эксплуатации рабов на пекулии и оброке [804]. Правда, была сохранена оценка общества III династии Ура как развитого рабовладельческого [805], однако она явно противоречила суждениям, которые высказал в предисловии к тому редактор издания С. И. Ковалев. «Часто мы не идем… дальше довольно неопределенного понятия “примитивного рабства”, иногда же, наоборот, слишком модернизируем Восток, изображая его по образу Греции и Рима» [806], – замечает он, по-видимому, имея в виду в последнем случае как раз Струве, в докладе которого он в свое время, в ходе его обсуждения, отметил «слишком полное сближение с греко-римской древностью» (с. 151). Собственное мнение Ковалева о специфике древневосточного общества было конкретным, но чрезвычайно широким: чертами его он назвал «большую стойкость общинных отношений и широкое развитие долгового рабства», что позволяет оценить его как «общество рабовладельческое, в его наиболее ранней, примитивной форме» [807]. Корректива к схеме Струве здесь совершенно очевидна: если последний стремился показать древневосточное общество как иное по отношению к античности качественно, но не стадиально, и обнаруживающее в своем развитии принципиально те же законы, то Ковалев явно стремился «спустить» его «на ступеньку ниже».
Можно сказать, что эта корректива была воспринята В. В. Струве: по-видимому, именно в ее духе он формирует большинство своих оценок в главах «Истории древнего мира», а в дальнейшем пишет введение к «Истории древнего Востока» 1941 г.[808] (кстати, именно в этом учебном издании была проведена экстраполяция тезиса Струве о рабовладении на древнем Востоке на материал Индии и Китая). Однако хотелось бы понять, чем объяснялась сама необходимость во введении такой коррективы. Пожалуй, существенно, что она исходила именно от Ковалева – не блестящего исследователя, но основательного знатока античных источников и состояния мировой науки. Схема, предполагавшая принципиальное единство древнего общества и при этом фактически отводившая идею о том, что восточное общество предшествовало античности стадиально, была привлекательна, но резко расходилась с общей тенденцией науки, для которой эта идея была общепринятой, получив особенно внятное звучание в циклической концепции Эд. Мейера. Между тем тот же Струве, декларативно споря с Мейером, брал у него достаточно много (оценки не только товарности экономики I тыс. до н. э., но и высокого развития рабовладения в Египте Нового царства; см. выше наши прим. 30 и 36), а пиетет к Мейеру был свойственен и его оппонентам (например, И. М. Лурье [809]). Отказ от указанной идеи резко наращивал неприемлемость схемы Струве и ее уязвимость для критики, притом что, как мы уже сказали, сам «заказ», в рамках которого была выполнена эта схема, как раз содержал расчет на ее приемлемость в рамках мировой науки. Возможно, имел значение и другой момент: один из аргументов против концепции феодализма на Востоке состоял в том, что она постулировала неизменность его общества в течение примерно пяти тысяч лет [810]. Однако если уже к концу III тыс. до н. э. в Месопотамии существовало развитое рабовладельческое общество, то невольно возникал вопрос, почему для его перехода на следующий этап формационного развития потребовалось огромное, по сравнению с античностью, время.
Исходя из этих соображений, приходится констатировать, что пожеланиям «заказчиков» Струве в большей степени отвечало бы построение схемы своего рода «советского Мейера», в которой, при констатации рабовладельческого характера всех древних обществ Восток и античность были бы все-таки четко разведены стадиально. Коррективы к схеме Струве, введенные Ковалевым, сводились, по сути дела, именно к этому. Струве их принял (и, судя по складу его характера, вряд ли сильно жалел об этой уступке [811]); однако в результате этого его концепция утратила свою оригинальность, а в определенной мере и последовательность.
12. Об одной забытой «революции рабов» в научном творчестве В.В. Струве 1930–1940-х гг.[812]
Осенью 1950 года, в 3-м номере «Вестника древней истории» крупнейший деятель советской науки о древнем Востоке, египтолог и ассириолог академик В. В. Струве опубликовал статью под названием «Восстание Савмака» [813]. В ней он вернулся к научной проблеме, которая была поставлена за 17 лет до этого академиком С. А. Жебелевым в характерном для того времени ключе. Этот эпизод памятен отечественным антиковедам: как известно, в конце 1932 г. Жебелев предложил интерпретацию упоминания в декрете в честь понтийского полководца Диофанта из Херсонеса о выступлении некоего Савмака против боспорского царя Перисада V в конце II в. до н. э. Слова декрета: «Когда скифы, с Савмаком во главе, произвели государственный переворот и убили боспорского царя Перисада, выкормившего Савмака…» (пер. С. А. Жебелева[814]; сткк. 34–35: τῶν περὶ Σαύμακον Σκυθᾶν νεωτεριξάντων καὶ τὸν μὲν ἐκθρέψαντα αὐτὸν <βα>σιλέα Βοσπόρου Παιρισάδαν ἀνελόντων), – Жебелев, ориентируясь на одно из возможных значений древнегреческого глагола ἐκτρέφω, описывавшего действие Перисада по отношению к Савмаку, понял как аллюзию на рабский статус Савмака, «вскормленного», по греческому словоупотреблению, в доме царя. Соответственно, появлялась возможность интерпретировать весь этот пассаж как упоминание о восстании скифских рабов под руководством Савмака, в результате чего на некоторое время Боспор попал под их власть, а Савмак стал царем, и это встревожило Понтийское царство [815]. Интерпретация Жебелева была представлена им в докладе с характерным названием «“Скифская революция” на Киммерийском Боспоре» на заседании сектора рабовладельческой формации Государственной академии истории материальной культуры 4 декабря 1932 г.[816] и сразу получила высочайшую оценку присутствовавшего на этом заседании одного из лидеров ГАИМК Ф. В. Кипарисова («Молодые работники должны на примере доклада С. А. Жебелева учиться методике работы над фактическим материалом и упорству, которое необходимо при его обработке») [817]. Уже после речи Сталина 19 февраля 1933 г. со знаменитым упоминанием «революции рабов» [818] интерпретация Жебелева была изложена в отдельной брошюре с предисловием фактического главы ГАИМК А. Г. Пригожина [819], а статьи ученого с ее изложением не раз публиковались и далее [820]. Сама по себе эта интерпретация уязвима, что было показано в ряде публикаций еще советского времени [821], однако в постсоветское время, понятным образом, стал особенно обсуждаемым вопрос о мотивах ее выдвижения С. А. Жебелевым. Приписанные ему апокрифические слова звучат как «теперь мне большевики вот такую медаль выдадут!» [822], однако реально в небольшом мемуаре, сохранившемся в его архиве, он говорит о своей интерпретации как о вполне академическом достижении, с которым ему было бы не стыдно предстать хотя бы и перед своим учителем, основоположником древнегреческой эпиграфики в России Ф. Ф. Соколовым [823]. На сегодняшний день оценки интерпретации Жебелева разнятся от ее осуждения и неприятия как очевидно конформистской С. Я. Лурье, А. С. Коцеваловым, Л. С. Клейном [824] до ее признания не самой убедительной, но все же остающейся в рамках научного поля А. К. Гавриловым [825]. Нет сомнений в одном: выдвижение этой гипотезы Жебелевым сняло с него опалу, тяготевшую над ним с конца 1928 г., когда он обрушил на себя шквал нападок участием в эмигрантском научном сборнике и добрыми словами в нем о знаменитом антиковеде М. И. Ростовцеве, покинувшем в 1918 г. Советскую Россию и занявшим яро антисоветские позиции [826].
В. В. Струве в своей статье 1950 г., которая уже после его смерти была переиздана в сборнике его работ [827], решительно солидаризовался с интерпретацией Жебелева и попробовал дополнить ее новыми аргументами. Интересны опять же не они, а мотивы, побудившие ученого обратиться к столь далекой от него тематике. А. А. Формозов говорит, что незадолго до этого в Институте материальной культуры АН СССР состоялось специальное заседание в связи с выступлением С. Я. Лурье в 1948 г. на научной сессии в Симферополе, направленное против интерпретации Жебелева [828]. Статья Струве стала как будто итогом этого заседания [829], но все же необычайно странно, что ее написание было вверено именно ему, а не археологу или антиковеду. Однако и это не самое странное в данной публикации. Нельзя забывать, что она пишется (видимо, в конце 1949 – начале 1950 гг.) и выходит в свет на фоне притухшей, но не прекратившейся «борьбы с космополитизмом» и разворачивающейся широким фронтом борьбы с марризмом в языкознании и в целом в гуманитарной науке. Между тем в 1948–1949 гг. нападки на С. Я. Лурье как главного космополита в антиковедении стали хорошим тоном, похоже, поддерживавшимся с определенного момента уже для того, чтобы не распространять их на новых жертв, при том что Лурье после его увольнения в середине 1949 г. из ЛГУ они уже не могли причинить существенного вреда