[860]. В этом нам пришлось убедиться на материале выступления Струве в дискуссии о природе восточного общества, проходившей в Ленинграде в 1931 г.: отстаивая номинально тезис о существовании на древнем Востоке «азиатского способа производства», он, очевидно, с расчетом на возможное изменение идеологической ситуации подал его так, что небольшая переакцентировка позволяла превратить его в обоснование как рабовладельческой, так и феодальной природы этих обществ [861]. Думается, что в разгар идеологических кампаний конца 1940-х – начала 1950-х гг. он допускал, что их морок не вечен и что, когда он спадет, ему предстоит иметь дело с учеными как пострадавшими в ходе них, так и, как минимум, имеющими к нему претензии в связи с официозной ролью, которую он играл на протяжении сталинского времени (одним из таких ученых, причем необычайно талантливым и, безусловно, превзошедшим Струве по вкладу в науку, как раз и был Дьяконов). В таком случае Струве был, безусловно, заинтересован в том, чтобы наглядно продемонстрировать чисто научный характер своих концептуальных взглядов, включавших признание высокой роли классовой борьбы рабов в древности, а также человеческую порядочность в непростое время. Аргументированное отстаивание в статье гипотезы Жебелева, повлиявшей и на его построение, а также корректная полемика с ее противниками, по всем понятиям того времени заслужившими идеологические громы и молнии, предоставляла для этого хорошую возможность.
Древняя история и советская политическая повестка 1940-х гг.
13. Египтолог М.А. Коростовцев и его инициатива по созданию научного представительства СССР в Египте (1943–1947 гг.)[862]
Воздействие официальной идеологии на развитие отечественной науки, в особенности гуманитарной, на протяжении всего советского периода общеизвестно: как формы этого воздействия, так и его интенсивность и степень ограничений вследствие него исследовательской свободы варьировались на разных этапах, но в целом отрицать наличие этого фактора в развитии советской науки или не придавать ему значение будут лишь немногие [863]. Вместе с тем наличие этого фактора, во всяком случае в его грубо-принудительных формах, по большей части отрицалось собственно партийно-государственным руководством СССР в тех случаях, когда оно представляло сводную картину научной и культурной жизни страны, особенно в «экспортном» ее варианте.
Необходимость максимально ярко позиционировать успехи советских науки и культуры была для руководства СССР вплоть до конца 1940-х годов несопоставимо более острой, чем в дальнейшем. Возникновение после Второй мировой войны «лагеря народной демократии» привело к тому, что СССР как в самосознании его руководителей, так и в восприятии (в том числе и совершенно искреннем) своих сателлитов (и руководства этих стран, и достаточно широких слоев их населения) стал бесспорным лидером, ведущим за собой огромную часть мира, в своих геополитических пределах во многом самодостаточную. В этих условиях, сформированных прежде всего ролью Советского Союза в победе над фашистским блоком, необходимость для него как-то обосновывать это лидерство и моральное право на него резко сократилась. Однако до войны у СССР практически не было стран-сателлитов, а добиваться своих международных целей ему приходилось в контактах со странами, относившимся к его идеологическим ценностям и средствам, использовавшимся для их претворения в жизнь, в лучшем случае нейтрально. Соответственно, на советском руководстве лежало серьезное бремя обоснования полноценности внутренней жизни своей страны перед общественным мнением, да в какой-то мере и перед руководством западных государств, к сближению с которыми СССР стремился (как известно, с 1934 г. он стал членом Лиги Наций, в 1935 г. заключил военные союзы с Францией и Чехословакией) [864]. Необходимость в этом, очевидным образом снизившись в 1939–1941 гг. на фоне прагматического и в целом безразличного к культурно-идеологическим реалиям взаимодействия с Третьим рейхом [865], вновь стала насущной (более того – пожалуй, максимальной за все время существования СССР) с 1941–начала 1942 гг., когда СССР оказался в реально действовавшем военном союзе с державами, провозгласившими в Атлантической хартии и Декларации Объединенных Наций общедемократические цели войны против «оси». Стремление продемонстрировать свое соответствие этим целям было для советского руководства, как и в 1930-е годы, не доктринерским, а сугубо практическим: как известно, вплоть до конца 1943 г. оставался нерешенным вопрос об открытии второго фронта, в чем СССР был в буквальном смысле кровно заинтересован. Между тем в англосаксонских государствах этот вопрос стал предметом достаточно широких общественных дебатов; и позиционирование СССР как полноценного демократического государства, неконъюнктурно разделяющего цели своих союзников в войне, стимулируя симпатии к нему, позволяло по крайней мере пытаться усилить общественное давление в этом вопросе на правительства Великобритании и США. Этот же «позитивный имидж» СССР мог быть полезен ему и на заключительном этапе войны, и в послевоенные годы на фоне уже начавшихся противоречий с прежними союзниками; однако целенаправленность и длительность усилий советского руководства по сохранению этого имиджа зависела от его внешнеполитических приоритетов в сложившейся конъюнктуре.
Среди форм поддержания данного имиджа СССР важное место должна была занять пропаганда его успехов в сфере, всегда значимой в восприятии элиты и среднего класса Запада, – в академической науке. В свою очередь, это было невозможно, по крайней мере без относительной открытости советской науки контактам с Западом. О том, каким мог бы быть «максимальный эффект» этих контактов, достижимый, по понятным причинам, лишь по прекращении войны, свидетельствуют документы конца 1945 – начала 1946 г., в которых в практической плоскости ставились вопросы о длительных командировках во Францию и в США математиков А. Н. Колмогорова и П. С. Александрова [866], о проведении советско-американской научной конференции по широкому спектру естественнонаучных дисциплин [867]. Показательно, что, хотя в итоге эти вопросы были решены партийным руководством отрицательно, исходно их положительное решение поддерживалось не только АН СССР, но и внешнеполитическим ведомством в лице В. М. Молотова.
Настоящая статья посвящена одной из попыток такого «открывания» советской науки контактам с Западом – инициативе, выдвинутой крупнейшим представителем московской школы египтологии, впоследствии академиком АН СССР, Михаилом Александровичем Коростовцевым (1900–1980) [868]. Разумеется, эта инициатива Коростовцева имела, как мы убедимся, и сугубо субъективную мотивацию, однако развитие событий вокруг нее и ее конечный исход (печальный для самого египтолога), как нам кажется, связаны не в малой мере именно с эволюцией приоритетов советской внешней политики и пропаганды в середине 1940-х гг.
1 октября 1943 г. в Москве состоялось объединенное заседание Отделения истории и философии и Отделения языка и литературы Академии наук СССР по вопросам востоковедения [869]. Во вступительном слове вице-президент АН СССР В. П. Волгин прямо сказал, что вопрос о проведении такого мероприятия «был поставлен перед Президиумом Академии наук» (очевидно, руководством страны) [870]. И надо сказать, что время его проведения и его тематика довольно понятны именно во внешнеполитическом и военном контексте.
К этому времени, после Сталинграда и побед союзников в Северной Африке, стал уже бесповоротным перелом в ходе войны в пользу антигитлеровской коалиции, и ее лидеры все больше задумывались о том, каким станет послевоенный мир. При этом именно Восток стал ареной проявляющейся в разных формах, но повсеместно весьма напряженной освободительной борьбы (как против европейских колониальных держав – на Ближнем Востоке и в Индии, так и против собственных олигархических режимов – в Китае, так и против японской оккупации – в Восточной и Юго-Восточной Азии). Заинтересованность советских лидеров в ситуации на Востоке была неизменной, но до Второй мировой войны она проявлялась прежде всего в постоянном вмешательстве во внутреннюю борьбу в Китае [871]. Однако в ходе войны наметились новые тенденции в гораздо более близком к Западной Европе регионе Востока – на Ближнем Востоке, в Леванте и в Египте. Мандатные территории Франции Сирия и Ливан, в ходе противоборства между вишистами и голлистами, а также между последними и присутствующими на Ближнем Востоке британцами, получили в 1941 г. формальную независимость и начали добиваться ее подлинной реализации [872]. В 1944 г. эти новые и еще не вполне независимые государства установили дипломатические отношения с СССР [873]. В британском мандате Палестине на фоне войны и происходящего в Европе холокоста все больше консолидируется «ишув» – община еврейских эмигрантов, обрастающая военизированными структурами и фактически готовая к предъявлению по окончании войны требования о государственной независимости [874]; примечательно, что как раз в октябре 1943 г. Палестину посещает посол СССР в Великобритании И. М. Майский