по причине чрезмерного отвлечения на египтологические занятия. Разумеется, нельзя полностью исключить, что такая формулировка соответствует действительности. Вместе с тем, учитывая жизненную опытность Коростовцева, трудно представить себе, что он действительно запустил свои корреспондентские дела настолько, чтобы спровоцировать столь крайнюю ситуацию. Нельзя ли в таком случае допустить, что отзыв Коростовцева в марте 1946 г. был вызван не пропорцией египтологических занятий в его деятельности в Египте, а самим их наличием, ставшим по каким-то причинам для руководства ТАСС нежелательным?
На наш взгляд, стоит обратить внимание на время возникновения данной ситуации – март 1946 г., что фактически соответствует перелому в отношениях СССР с внешним миром. Уже в 1945 г. обозначились резкие противоречия между СССР и его прежними союзниками, а советские пропагандисты за рубежом столкнулись со снижением эффективности своей деятельности и сопротивлением ей [907]. Зимой 1946 г. ответным шагом СССР стало резкое «закручивание гаек» в сфере внешних связей: постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 25 февраля 1946 г. в жесткие цензурные рамки была поставлена работа в СССР зарубежных корреспондентов [908]. В феврале – марте партийными инстанциями было решено отказаться от ряда научных контактов с западным миром. Фактически произошел отказ от прежней установки военного времени на относительную открытость советских науки и культуры внешним контактам. Генеральной линией СССР было провозглашено наращивание его потенциала и обеспечение его самодостаточности на случай любых угроз [909], причем «подтверждение правильности» этого курса не замедлило последовать в знаменитой «фултонской речи» У. Черчилля 5 марта 1946 г.
В ситуации начала 1946 г. принципиально, что политико-идеологические изменения, о которых мы говорим, состоялись по сути дела бесповоротно (в том числе в восприятии компетентных сторонних наблюдателей [910]); однако во внутренней пропаганде они оставались «не проговорены» внятно еще относительно долго (до второй половины этого же года) [911]. Соответственно, не уловить эти изменения могли как раз те, кто курировал практическую деятельность Коростовцева в Каире, – вставшие на его сторону в ситуации его отзыва дипломаты и сотрудники спецслужб, находившиеся чисто территориально далеко от «кухни» советской внешней политики и идеологии. Напротив, целиком и полностью в курсе этих изменений с того самого момента, как они наметились, не могли не быть пропагандистские ведомства в Москве, в том числе и руководство ТАСС. Нам кажется правдоподобным, что в этой конъюнктуре в восприятии кого-то из функционеров ТАСС (может быть, изначально недружественного к Коростовцеву или перестраховывающегося на всякий случай [912]) могла стать внезапно и очень резко «не ко двору» инициатива корреспондента в Каире о создании советского научного представительства в Египте и даже просто его широкие и систематические контакты с зарубежными учеными. Может показаться странным (тем более при отсутствии прямых подтверждений этого в источниках), что причиной его отзыва стала лишь подобная «переоценка» его давно известных «внеслужебных интересов», однако позиция советских представителей в Каире, показывающая отсутствие у них вначале серьезных претензий к Коростовцеву, говорит, кажется, в пользу этого.
Положение Коростовцева еще более усугубилось в середине – второй половине 1946 г. Обратимся еще раз к тексту справки КПК при ЦК КПСС 1960 г.:
В июле 1946 года руководитель ТАСС т. Пальгунов [913] вновь предложил т. Коростовцеву выехать в Москву, а дела сдать заместителю. Он это предложение также не выполнил и в августе направил письмо на имя И. В. Сталина [914] с просьбой о разрешении ему в течение года оставаться в Египте для научной работы. В сентябре 1946 г. от т. Пальгунова вновь пришло распоряжение, обязывающее Коростовцева выехать с семьей в Москву и предупреждающее о том, что с 1 октября ему будут вынуждены прекратить выплату зарплаты. Тем не менее Коростовцев в ответной телеграмме сообщил, что дела сдал, выедет в Москву после окончания научной работы, а срока выезда указать не может.
Коростовцев не подчинился и указанию посланника о необходимости выезда в Москву [915].
Если в начале 1946 г. ситуация с Коростовцевым разворачивалась на фоне некоторой «непроговоренности» ужесточения политико-пропагандистской линии в СССР, то в середине того же года (особенно с августа, когда появляются знаменитые постановления ЦК ВКП(б) по вопросам культуры [916]) большинство акцентов было расставлено уже совершенно отчетливо. Однако и независимо от этого данная ситуация обрела свой собственный ход, крайне неблагоприятный для ее главного фигуранта. Если верно наше предположение о том, что на начало 1946 г. за Коростовцевым не числилось серьезных «грехов», то логика развития ситуации представляется следующей. Исходно ученый, недооценивая остроту конъюнктуры, рассчитывал изменить позицию московских инстанций в опоре на поддержку в Каире; однако, потерпев в этом неудачу (к тому же, как мы видим, выявившуюся не сразу), он автоматически оказался виновен в серьезном нарушении дисциплины. Если изначальным мотивом Коростовцева вполне могло быть нежелание покидать Египет, естественное для египтолога, то далее к этому, безусловно, прибавилось и опасение репрессий. В то же время, оставаясь в Египте, чтобы избежать репрессий, Коростовцев усугублял вину, за которую они должны были последовать; закономерно, что при этом он лишился и поддержки своего каирского начальства. Письмо к Сталину, по всем понятиям того времени, было ultima ratio советского человека в острой ситуации; чрезвычайно показательно, что Коростовцев пишет его в августе 1946 г., когда появились первые явные признаки ужесточения обстановки в СССР и ему лично стало понятно, что в этих условиях занятая им позиция не останется без тяжелых последствий. О поведении Коростовцева в начале осени 1946 г. сообщает опять же справка КПК при ЦК КПСС: «Сдав дела по работе в ТАСС, он перестал бывать в посольстве, замкнулся, стал избегать встреч с советскими работниками, завел разговор о том, что вынужден будет искать в Египте сдельную научную работу» [917].
Трудно сказать, в какой мере Коростовцев на самом деле задумывался о судьбе «невозвращенца из Египта», небеспрецедентной на то время в истории отечественной египтологии [918]; но, как видно, его руководство считало, что такие планы у него были. Основание для них давало и отсутствие ответа на его обращение к главе советского правительства; реакция на него, но не от адресата, а от Президиума АН СССР последовала лишь 21 октября 1946 г. Справка КПК при ЦК КПСС уточняет обстоятельства появления этого документа: «Не видя в то время возможности заставить Коростовцева вернуться в Советский Союз, в октябре 1946 года по договоренности с руководством Академии наук ему посылается письмо от имени Академии…» [919].
Не возникает сомнений, что, несмотря на отвлекающие цели этого письма, оно все же было составлено в Академии (подписано оно высшими должностными лицами АН СССР – президентом С. И. Вавиловым и академиком-секретарем Н. Г. Бруевичем). Затрагиваемые в нем сюжеты достаточно существенны, поэтому мы приведем значительную часть этого документа:
Президиум Академии наук СССР сообщает Вам, что Ваше письмо на имя товарища И. В. Сталина рассмотрено Академией наук СССР и принято решение согласиться с Вашим предложением о научной командировке в Египет.
Президиум Академии наук СССР готов предоставить Вам возможность завершения начатой Вами научной работы в Египте и считает целесообразным использовать Ваше пребывание в этой стране для выполнения научных заданий Академии наук в связи с проблемами пятилетнего плана работ Академии наук по древней истории (история эллинизма, город и поместье в Северной Африке в римскую эпоху, просветительный век Римской империи), по истории Востока (история держав Ахеменидов, географическая литература арабов).
Ваше пребывание в Египте на положении командированного Академией наук лица для научных работ позволит собрать и подготовить важные и полезные материалы по этим проблемам, а также внести в пятилетний план работ Академии наук проблему изучения Египта.
Президиум Академии наук просит Вас сообщить, что практически можно сделать по этим проблемам, представить план Ваших работ, а также ориентировочную смету их финансирования, включая личные расходы на период Вашего пребывания в Египте.
Рассчитываем, что Вы примете личное участие в разработке Отделением истории и философии подробных планов по проблемам древней истории, истории Востока. При Вашем участии также будет дополнен пятилетний план Академии проблемами научных работ по Египту и составлен наказ Президиума Академии экспедиции в Египет [920].
Письмо завершалось установлением Коростовцеву «до утверждения… сметы» ежемесячного содержания в 100 египетских фунтов и дополнительно единовременной выплаты такой же суммы на приобретение литературы для Академии [921].
Прежде всего данное письмо создает определенное представление о содержании обращения Коростовцева к Сталину. Трудно сказать, шла ли в нем речь о научном представительстве СССР в Египте, но если и шла, то, видимо, лишь как о перспективе. Непосредственно это обращение содержало, видимо, просьбу о научной командировке, которую Президиум АН СССР вроде бы удовлетворил, причем с предоставлением командируемому весьма высокого статуса: с привлечением его к организационной работе и установлением для него отдельной сметы расходов. Обратим внимание, что это письмо внятно намекает на необходимость приезда Коростовцева в СССР: трудно представить, чтобы под «личным участием» в составлении научных планов Отделения истории и философии имелась в виду лишь корреспонденция Коростовцева из Египта.