. В результате на испанском троне оказался тиран, то есть, по определению Альфонсо Мудрого, правитель жестокий, овладевший королевством «силой обманом или предательством». Таким образом, Партиды юридически оправдывали сопротивление французам. Использование средневекового права в современных политических целях было не только риторическим приемом. После воцарения новой династии судьба прежнего законодательства была неопределенной, вакуум власти означал и правовой вакуум, что и приводило к поиску законодательной опоры в прошлом. В такой ситуации «Книга законов» XIII века трактовалась как правовая реальность.
Доказательства противозаконности акта абдикации этим не исчерпывались. Коль скоро речь шла о признании новой династии, то нужно было выяснить, требовалось ли оно согласно «фундаментальным законам», и если да, то в какой форме? Казалось, на этот вопрос ответ уже был найден: признание подданных выражается их представителями, собранными в кортесах, и Байоннские кортесы признали Жозефа королем Испании и дарованную им конституцию. Однако публицисты предпочитали трактовать эту проблему более широко и более гибко.
Рассуждая в рамках династического права, они утверждали, что акт отречения сам по себе не требует созыва кортесов, потому что монарх передает власть законному наследнику, которому уже принесена клятва верности: «Не нужен никакой другой совет или собрание, чтобы вложить скипетр в руку Фернандо, а только воля и подпись его отца и признание, которое сей акт уже получил во всех классах нации»[916]. Юристы ссылаются на прецедент 1724 года, когда Филипп V передал корону Луису I. Тогда кортесы не собирались; законность отречения удостоверял Совет Кастилии как высший апелляционный суд королевства. Совет Кастилии, настаивал один из авторов, может и подтвердить факт провозглашения монарха, опросив каждого из депутатов кортесов, но не созывая их. Эта версия отклонялась от реальной политической практики, но она создавала возможность для риторического маневра. Дело в том, Новейший свод законов не предусматривал созыв кортесов для решения «вопросов насущных и серьезных»[917]. Общеиспанские кортесы как представительство трех сословий собирались в 1713 и в 1789 году, и оба раза речь шла о законе о престолонаследии (хотя в 1789 году этот факт не был предан гласности). В случае присяги наследнику Совет Кастилии запрашивал мнение т. н. Депутации кортесов — представителей городов, которые постоянно находились при дворе; депутаты же от духовенства и дворянства созывались и приносили присягу в соборе Сан-Херонимо. То есть кортесы собирались, но только для присяги наследнику и не в полном составе; законосовещательными функциями кортесы не обладали. Публицисты же балансировали между фикцией и реальностью; они косвенно соглашались, что признание кортесов для легитимизации монарха требуется, но отрицали необходимость их созыва в случае абдикации. Поскольку Жозефа памфлетисты не считали законным государем, то и Байоннские кортесы для них были ничем иным как «сборищем частных лиц в обозе Бонапарта»[918], не имеющих никаких полномочий.
Как видно, помимо кортесов, важным и более действенным политическим институтом монархии был Совет Кастилии[919]. Именно он регистрировал и тем самым санкционировал акты отречения Бурбонов. Естественно, эти действия публицисты считали предательством, свидетельством «коррумпированности Высшего Трибунала», который должен был соблюдать «фундаментальные законы», а не нарушать их[920]. Это мнение не изменилось даже тогда, когда Совет Кастилии отказался от своих действий. 11 августа, через два дня после ухода французов из Мадрида, члены Совета объявили абдикацию Бурбонов недействительной. 22 августа Совет издал «Манифест», в котором оправдывал свое «предательство» «чрезвычайными обстоятельствами насилия и угроз», утверждая, что их мнение Мюрат проигнорировал и издал документы об отречении по своей воле[921]. Публицисты этот документ оставили без внимания, видимо, потому, что его содержание не отвечало общему направлению их рассуждений.
Их цель заключалась в том, чтобы доказать неприемлемость власти Бонапартов согласно не только букве, но и духу закона. В данном случае речь шла о «фундаментальном законе» или «конституции» монархии, который описывал бы источник верховной власти и, следовательно, носителя суверенитета. Понятие soberanía и его производные употребляются в публицистике 1808 года в одном контексте с понятием «легитимность», поскольку нужно было определить, какая именно власть в наступивший период безвластия является законной и при этом верховной.
Публицисты опирались на традицию испанской общественной мысли XVII–XVIII веков, согласно которой гражданская власть была основана на договоре между правителем и подданными[922]. Общее представление о фундаментальном законе сводилось к следующему. Бог создал человека и общество, Бог является источником всякой власти Люди по воле Бога объединились в общество и ради собственного блага избирают себе правителя для осуществления гражданской власти то есть для правления согласно законам, человеческим и Божеским, и осуществления правосудия. Такова суть «гласного или негласного» договора, который заключен между правителем и подданными. При этом «хотя короли и создаются народом, это не значит, что они правят по воле народа — они правят по воле Бога»[923]. Верховная власть в гражданских законах принадлежит представителям определенного, избранного рода, семейства, династии, следовательно именно они являются суверенами «в действии» (in actu)[924].
Эти общие принципы проецировались на испанскую политику и составляли «историческую конституцию». Ее основами были католицизм, монархия, территориальная целостность и единство, закон о престолонаследии (обеспечивавший преемственность и стабильность власти) и необходимость совместных решений правителя и подданных в «насущных и серьезных вопросах». Последний принцип был дискуссионным, поскольку предполагал участие подданных в осуществлении власти, что приводило испанских интеллектуалов к обсуждению роли кортесов как института политического представительства[925].
К 1808 году такие более или менее системные представления стали уже общим местом испанской просветительской публицистики и интеллектуальной литературы. Памфлетисты использовали их избирательно. Только в одном из всех изученных сочинений (и самом раннем) изложена договорная теория: «человек рождается свободным, и сама природа склоняет его к сохранению драгоценного дара свободы, полученного от создателя… сама необходимость побудила свободного человека объединиться с другим человеком и уступить эти права ради блага этого союза и общества; но поскольку люди обременены грехом… стремление избежать дурных страстей ради собственного блага побудило их установить вождя общества, который защищал бы их, но который не имел бы над ними большей власти, нежели та, которую ему вручило общество и каковая необходима для общего блага»[926]. Другие авторы избегают общих рассуждений и сразу начинают анализировать документы об отречениях Бурбонов.
Все публицисты, тем не менее, считают необходимым изложить («напомнить») основы «исторической конституции» в качестве главного аргумента в свою пользу. В их сочинениях постулаты фундаментального закона представлены как нечто хорошо известное «каждому испанцу», как политическая аксиома, древняя и неизменная, над которой короли не властны[927]. Следовательно, новая конституция, тем более дарованная иноземным государем, неприемлема. Авторы в разных вариациях называют одни и те же базовые конституционные принципы — религия, монархия, целостность государства и таким образом, на первый взгляд, ни в чем не противоречат манифесту об отречении Карла IV и профранцузской пропаганде. На деле публицистов интересует только природа монархии, которую они обсуждают в контексте договорной теории; католицизм и неделимость государства остаются на втором плане. К июлю 1808 года в числе конституционных принципов появляются «разумная свобода», «права и привилегии» подданных, «неотчуждаемость власти над этими королевствами», «неприкосновенность собственности и целостность законов»[928].
В рассуждениях о договоре акцент переносится на обязательства короля и подданных, причем подчеркивается их взаимность: «хотя короли и правят по воле Бога и от его имени вершат правосудие, они осуществляют власть народа, который и делает их королями согласно закону или по поручению… дабы управлять и поддерживать справедливость законной власти»[929]. При этом первичный, древний договор «поручения» приобретает в трактовке памфлетистов безотзывный характер: Испанией могут править только представители одного и того же рода, которому подданные обязаны «подчинением и повиновением»[930]. Им принадлежит верховная власть, они являются суверенами (soberanos). Закон о престолонаследии таким образом превращается в один конституционных принципов, что ставило под сомнение и содержание королевского манифеста об абдикации, и профранцузскую публицистику.
Памфлетисты настаивали, что конституция (и/или фундаментальные законы) в равной степени обязательны для короля и подданных Король обязан хранить, соблюдать и действовать в соответствии с ними по мере своих сил. Монархический принцип неизменен, каковыми не были бы представители династии, со «слабостями их человеческой природы», «капризами и страстями» и «недостатками управления»