евековья: их интерпретация церковной истории, как происков циничной имперской власти и продажных иерархов, опять же сводила все к знакомым им современным реалиям.
Христиане, считавшие рождение Христа в Римской империи провиденциальным событием, воспринимали гонение на христиан как трагическое недоразумение и поэтому, вполне естественно, признали Константина первым императором, понявшим подлинный смысл римской императорской власти: Римский мир был творением не августа, но Христа. Христиане прекрасно понимали, что павший мир не может быть по приказу императора чудесным образом изменен за ночь. Но конечная цель мироздания – Царство Божие – теперь стала общей для Империи и для Церкви. И до достижения этой цели имперская власть должна была обеспечить Церковь свободой и защитой, лишь постепенно "гуманизируя" все общество.
Евсевий, в самых возвышенных тонах описывая роль императора, использовал стандартный неоплатонический образный ряд, к которому и принадлежит образ идеального правителя. Евсевий лишь провозгласил, что Константин полностью соответствует этому образу. В продолжение его святоотеческого и византийского периодов образ этот принимался всеми, хотя и для любого тогдашнего человека было очевидно, что не все императоры под этот образ подходят. В богословских терминах царство (imperium) понималось, как один из даров Духа Святого, нисходящий от Бога. Именно Он, согласно тому же Евсевию, даровал императору "епископскую власть над внешними", т.е. ответственность за власть над язычниками во всей Империи, христианизацию их и, в конечном итоге, за христианизацию всего мира.
Итак, единство, вселенскость и порядок – эти основные элементы римского мира – стали неотделимыми от интересов и обязанностей Вселенской Христианской Церкви. Император не мог не заботиться об единстве Церкви и добром порядке в ней: церковные разделения означали разделения и в Империи.
Конечно, внутрицерковные вопросы были делом епископов – это признавали все. Но каждый епископ отвечал лишь за свою общину, за свою епархию, метрополию. Следовательно, обязанностью императора стала организация соборов – как поместных, так и вселенских, чтобы епископы решали на них свои внутренние дела.
Более того, "внутренние" дела в реальности были неотделимы от "внешних": внутренняя сакраментальная и дисциплинарная жизнь христианских общин зависела от единства веры, которое вырабатывалось на соборах, созванных императором, и выражалось в четких формулах, которые могли понимать не только христианские богословы, но также и римские чиновники, ответственные за организацию, процедуры и финансовую сторону соборов.
Именно поэтому богословские споры в IV в. и в последующее время проходили вокруг вероисповедных формул, в то время как доконстантиновские богословские споры сосредоточивались более на содержании (гностицизм, оригенизм); словесной форме уделялось куда меньше внимания. Но так как административная и юридические структуры требовали ясности, Церковь должна была считаться с этим.
Проблема усложнялась тем, что епископы не могли договориться между собой. Вновь и вновь императоры должны были вмешиваться, чтобы сделать выбор между враждующими группировками. Они делали это с большой неохотой (особенно вначале), но часто их призывали к этому сами христиане во главе с епископами. Наиболее известный случай подобного рода – это роль Константина в разрешении донатистских споров в Африке. Его личное решение в пользу кафолической Церкви последовало после ряда попыток решить дело на соборах в Риме и в Арле. Но, вмешавшись в эти споры, император неизбежно брал на себя часть "епископской" и, следовательно, "внутренней" церковной ответственности. Евсевий Кесарийский в своей "Жизни Константина" полностью отдавал себе отчет в этом:
"Когда в различных землях начинались раздоры, он действовал как поставленный Богом всеобщий епископ (пйб фйт кпйньт ерЯукпрпт) и созывал соборы служителей Божиих. Он не чурался присутствовать на их собраниях и сам стать одним из епископов (кпйнщньт фщн ерйукпрпхмЭнпн). Он внимал всем вопросам, которые выставлялись на обсуждение, и выступал за благотворный для всех мир Божий… Он относился с глубочайшим снисхождением ко всем, кто, как он видел, готовы следовать за большинством и подвизаться в согласии и гармонии, ибо превыше всего он наслаждался всеобщим согласием; но тех, кто отказывался согласиться на уговоры, он отвергал".
Интересно, что модель, описанная Евсевием и повсеместно принятая с тех пор, – это не эллинистический монарх, диктующий божественные откровения, но соборность: цель императора – обеспечить законный, организованный и упорядоченный триумф большинства. Именно в этом контексте следует воспринимать слова Евсевия о епископском достоинстве императора; никто и не трактовал их в сакраментальном смысле. Когда в 431 г. Феодосий II писал указания графу Кандидиану на III Вселенский Собор в Эфес, он приказывал ему "держаться подальше от проблем и споров касательно веры или догматов, ибо нежелательно, чтобы тот, кто не принадлежит к собранию святых епископов, вмешивался бы в церковные вопросы и дискуссии". Более того, аналогия с епископом предполагала ограничение власти императора: епископство не означало непогрешимости: да, император мог быть особым "другом Бога", но в собрании епископов он был одним из многих.
Итак, все христиане признавали ведущую роль императора в жизни Церкви, хотя никто не считал его непогрешимым. Такое отношение к императору существовало в равной степени на Востоке и на Западе, и ни один Папа римский не ставил эту точку зрения под сомнение. Более того, справедливости ради нужно отметить, что западные отцы обращались к императорам куда более в возвышенных терминах, чем их восточные коллеги. На Востоке императоры, выступающие за то, что признавалось Православием, награждались божественными и священными титулами, но те, кто поддерживал еретиков и гнал православных, объявлялись тиранами. Постепенно развившаяся разница между Востоком и Западом объяснялась тем, что на Востоке имперский "Новый Рим" существовал еще многие столетия, в то время как на завоеванном варварами Западе идея римского верховенства постепенно, но неизбежно нашла новое воплощение в личности "апостольского" епископа Римского.
XVI. Церковь: устройство и богослужение
Литература: Meyendorff, Imperial Unity; Chadwick; Болотов; Previte-Orton; Ostrogorsky, History of the Byzantine State; Шмеман Прот. Александр. Введение в литургическое богословие. Париж, 1961.
1. В V в. повсеместно принятая модель местной церковной структуры подразумевала лидерство единого епископа, которому помогало собрание пресвитеров и группа диаконов. Эта структура никогда не была особо оговорена или сформулирована ни одним авторитетным лицом, и терминология, описывающая церковные служения в Новом Завете и у ранних отцов, достаточно непоследовательна. Но факт, что "тройческое служение" епископа, пресвитеров и диаконов выстояло нападки гностиков, монтанистов, новатиан, донатистов и позже мессалиан – а все эти движения ставили под сомнения объективный, сакраментальный характер этого служения, – является самым убедительным знаком того, что церковные структуры основывались не только на произвольных или дисциплинарных соображениях и не просто на обычае – но что они отражали саму природу Церкви. Это не значит, однако, что существовало абсолютное единообразие в том, как епископы, священники и диаконы исполняли свои функции, и что новый порядок, установленный Константином, не принес с собой серьезных перемен. После 320 г. угроза первоначальной структуре Церкви пришла не со стороны сектантов-харизматиков, как в ранние времена; теперь она пришла в виде искушения отождествить деятельность Церкви с юридической административной моделью римского общества.
Уже к III в. епископы более не были единственными регулярными совершителями Евхаристии – их служение стало служением учительства и управления несколькими евхаристическими общинами. Вначале епископ возглавлял каждую, даже весьма малую, общину. Согласно одному из ранних канонов, для выбора епископа требовалась община числом не менее 12 взрослых человек (значит, иногда епископа хотели и меньшие группы). Община, пригласившая к себе св. Григория Неокесарийского, изначально составляла 17 человек. В африканской Церкви еще во время Константина каждая сельская община возглавлялась епископом.
К IV в. епископское служение уже было прочно связано с городом – административным и социальным центром, от которого зависела прилегающая сельская местность. Следовательно, требования к епископам стали повышаться. За исключением Константинопольского епископа, имперские власти практически не вмешивались в выборы архиереев. Процедура выборов была следующей: духовенство и миряне епархии избирали трех кандидатов, а митрополит и епископы ставили одного из них. Известен также и обратный вариант: епископы предлагали трех кандидатов, и миряне выбирали одного из этих трех. Но, в любом случае, участие в выборах мирян считалось необходимым. Избранный епископ, как правило, уже никуда не переводился. Переводы из одной епархии в другую были запрещены канонами: вспомним св. Григория Богослова и его Сассимы.
В результате в каждом городе епископ, которого практически невозможно было оттуда убрать, облеченный юридической властью, обладающий значительными финансовыми средствами и управляющий рядом благотворительных учреждений, часто, будучи единственным местно избранным должностным лицом, делался как бы воплощением городского самоуправления и идентичности.
Епископ управлял священниками, диаконами и церковнослужителями. Все они обычно набирались из местного среднего класса, и в первую очередь из земле- и домовладельцев, что усиливало концепцию местной Церкви. Такое постоянство местной клерикальной администрации обеспечивало преемственность в кризисные времена. Единство Церкви зависело от вероопределений, выработанных на епископских соборах, и императоры активно содействовали не только их созыву, но и обеспечению исполнения их решений. Это подразумевало высылку принадлежавших к оппозиции епископов.