Росла техника — росла буржуазия, а это вызывало новый рост техники. Развивались и науки, особенно быстро — астрономия, математика, оптика. Появилась теория флогистона, и химия наконец-то обособилась от алхимии. Зоология и ботаника накопляли материал, и как только Рэй дал определение понятия вида, оказался возможным скачок, проделанный ими во второй половине XVIII в. Но характерно для этого периода не это, характерно образование цельного мировоззрения, центр которого — учение об абсолютной неизменности природы. Неизменно — все. Кружатся по своим эллипсам планеты с их спутниками, приведенные в движение таинственным «первым толчком», и будут кружиться до скончания века. Удерживаемые законом тяготения, сверкают неподвижные звезды, и будут всегда неподвижны. Существует от века земля со всеми ее материками, горами и пустынями, и будет всегда такой. Неизменны животные и растения: каковы они есть, такими они были и такими всегда будут.
Многовековой гнет церкви и теологии сказался: наука сбросила ярмо церкви, но внутренне она не освободилась от него, — переменив шляпу, мозга не изменишь. Если Коперник упразднял теологию, то Ньютон не смог уйти от «первого божественного толчка». Целесообразность в природе, телеология Вольфа (кошки для того и созданы, чтобы ловить мышей, а мыши — чтобы служить пищей кошкам) — вот наивысшие идеи естествознания этого периода, видевшего в природе только доказательство «мудрости творца».
«Система природы»
Вольтер ехидничал и уверял, что микроскописты занимаются рассматриванием «пятен в собственных глазах». Линней считал микроскоп никчемной игрушкой: ведь мир крошек был, по его мнению, создан совсем не для человека, — «творец» приготовил его для своих занятий. Но разве насмешки великого скептика, способного, кажется, сомневаться даже в том, своя ли у него голова на плечах, разве расшаркивания и парадные приседания перед «творцом», скрывавшие за собой полное бессилие исследователя, могли остановить тех, кому хотелось знать и узнавать? Левенгук — фанатик и тяжелодум — был маниаком микроскопа. Многие оказались только «любителями» этого прибора, и для них сиденье с микроскопом заменяло — кому гоньбу по красному зверю, кому рассматривание старинных гравюр, кому послеобеденный храп в кресле.
Микроскоп явился развлечением для скучающих обитателей замков, дворцов, да и бюргерских домов, и рынок со свойственной ему сообразительностью учел это. Каких только микроскопов не делали в первой половине XVIII в.! Картонные микроскопы нюрнбергских мастеров, салонные микроскопы, украшенные причудливой резьбой и фигурами амуров, микроскопы в стиле «рококо», «мушенброковы орехи», прочие сооружения, дешевые и дорогие, но почти всегда с плохими линзами и годные только для развлечения. Их были сотни, этих «любителей», проводивших часы досуга с микроскопом, и некоторые из них, выросшие из простых любителей, в энтузиастов, оказали немалые услуги и «микрологии» и зоологии вообще.
Нюрнбергский картонный микроскоп.
Нюрнберг XVIII в. — тихий, забытый город. Поросли травой городские бастионы, превратились в пруды, покрытые желтыми кувшинками и белыми ненюфарами, глубокие городские рвы. Каких-нибудь 20 000 жителей осталось здесь, а раньше из городских ворот в годы войны выходили многотысячные отряды солдат. В этом городе часов — «нюрнбергских яиц» — и граверов, в мрачном доме с веселым цветником, жил Иоганн Рёзель фон Розенгоф (August Johann Roesel von Rosenhof, 1706–1759), «иллюстратор и миниатюрных дел мастер», как гласило его цеховое свидетельство. Прекрасный гравер и художник-миниатюрист, он увлекся натуральной историей. Городские бастионы давали ему богатый улов гусениц и бабочек, по берегам городских рвов он ловил синих стрекоз-красоток, на листьях кувшинок — жуков-радужниц, а из зазеленевшей от водорослей воды вытаскивал и мелких рачков, и крохотных червей, и гидр, и множество иных водяных обитателей, называя их всех одинаково «насекомыми». Его мало интересовал вопрос, каково положение животного в системе, и не привлекало описание внешности этих крошек. Образ жизни и развитие — вот на чем сосредоточивалось внимание наблюдателя. Этому была своя причина: исследователь искал доказательств мудрости и благости творца, и «мир малых», сказочно богатый «чудесами», был особенно удобен для такой охоты.
«Утехи, доставляемые насекомыми»[24] — так называлось нечто вроде ежемесячного журнала, который начал издавать Рёзель. Текст и множество прекраснейших гравюр на меди, часто раскрашенных, среди них — рисунки, до сих пор непревзойденные по своей точности. Составилось 4 толстых тома, содержавших свыше 2000 страниц и около 300 таблиц рисунков, частью изданных уже после смерти автора. Бабочки и гусеницы, разнообразные жуки, клопы и другие насекомые, рачки и всевозможные мелкие водяные животные — содержание томов. Рёзель дал, между прочим, прекрасное описание жизни и развития лягушки; заинтересованный опытами Трамблэ, сообщил много сведений о гидрах; проделал ряд опытов с червями-наядами и открыл, что они не только могут быть умножены в числе путем разрезывания их, но и размножаются в природе самопроизвольным делением. Он описал амебу, назвав ее «протеем», причем подробно рассказал об амебоидном движении.
И. Рёзель фон Розенгоф (1706–1759).
Второй нюрнбержец — Мартин Фробен-Ледермюллер (М. F. Ledermueller, 1719–1769), советник управления лесов и пчельников, королевский нотариус, юрист и чиновник, также увлекался микроскопом. Он глазел в свой разукрашенный «микроскопиум» — с плохими линзами, но зато выдержанный в стиле рококо, — на все, что попадалось под руку. Кристаллы соли, рачки и гидры, жуки-зерновки из горошин, капли крови и волосы, инфузории, десмидиевые водоросли, древесные волокна, челюсти насекомых, жало пчелы, угрицы, плесень, даже нервы, — чего только не рассмотрел и не описал этот последователь Левенгука. Особенно он увлекался инфузориями, причем именно им введено название «наливочные животные». Ледермюллер издал сто цветных таблиц с текстом, назвав этот сборник «Микроскопические развлечения для души и тела»[25], и хотя книга была написана диллетантом, в ней оказалось много интересного.
Описал немало мелких водяных животных[26] пастор Иоганн Эйхгорн (J. С. Eichhorn, 1718–1790); издал книгу «Избранные микроскопические открытия у растений, цветов, насекомых и другие чудеса»[27]Фридрих фон Глейхен (F. W. von Gleichen, 1717–1783), написавший еще несколько сочинений по ботанике и зоологии. Были и другие любители, увлекавшиеся микроскопией и сделавшие кое-что в деле изучения микромира.
Этот микромир был замечателен. Особенно было любопытно то, что инфузории появлялись во всякого рода настоях как бы «из ничего». Реди когда-то доказал, что «мясные черви» совсем не самозарождаются в мясе, а вылупляются из отложенных мухами яиц. Сваммердам и Мальпиги подтвердили это, а кстати показали, что все насекомые вылупляются всегда и везде из яиц. Правда, оставались спорными вши, — о них долго рассказывали, что они «родятся» из чего угодно, но это была уже мелочь. О всякого рода глистах спорили, но ни одна из сторон не могла ничего доказать и показать: развития паразитических червей толком еще не знали. И вот, столь блестящий случай — наливочные животные, они же инфузории; сенной настой кишел ими, они толклись стадами в настое из гнилых листьев.
— Они произошли из гниющих остатков сена, — заявил ирландский аббат Нидгэм, натуралист и сотоварищ Бюффона. — Они зародились из ничего.
— Они произошли из неживого, — вторил ему сам Бюффон, краса и гордость французской науки XVIII в.
Затихший было спор о самозарождении вспыхнул снова. Это было второе из трех генеральных сражений в войне, растянувшейся чуть ли не на три сотни лет: первое дал Реди, третье и последнее — Пастер.
Ученые разделились на два лагеря, спорили и шумели, обвиняли друг друга — кто в безбожии, кто в излишнем преклонении перед авторитетами, кто — в чем придется. Гарвеевский лозунг «все из яйца» ничем не мог помочь спорщикам: инфузории были меньше любого из самых маленьких яиц, а главное — не по воздуху же прилетали эти загадочные яйца инфузорий в стакан с сенной настойкой. Оставалось одно — сказать «докажите».
«Докажите» было наконец сказано, и тогда встретились представители трех стран — Англии, Франции и Италии. С одной стороны были француз Бюффон и ирландец Нидгэм, с другой — горячий итальянец аббат Спалланцани.
Серебряный микроскоп, поднесенный мастером Адамсом английскому королю Георгу III (1761).
Лаццаро Спалланцани (L. Spallanzani, 1729–1799) изучал в молодости философию, физику, математику, пробовал заняться юриспруденцией и всему предпочел в конце концов естествознание. Его имя звучало лязгом мечей, но он не пошел в кондотьеры, а постригся в монахи и был аббатом. Это не помешало ему в научной работе, и как знать — не было ли это даже известной хитростью: ряса спасала исследователя от многих неприятностей. Спалланцани изучал кровообращение у разных животных, старался узнать, как работает желудок, причем не щадил себя самого — извлекал сок из собственного желудка. Он пускал летать ослепленных летучих мышей, чтобы узнать, как они видят в темноте, и восторгался, когда слепая мышь ухитрялась пролететь по комнате, не задев ни одной из протянутых ниточек, увешанных колокольчиками.
Фронтиспис из книги Рёзеля фон Розенгофа «Утехи, доставляемые насекомыми», ч. 3 (1755).
Микроскоп доставил Спалланцани новое поле деятельности. Он принялся изучать развитие, занялся исследованием процессов оплодотворения и проделал ряд опытов и наблюдений над амфибиями, выясняя особенности наружного оплодотворения. Особенно замечательны его исследования над наружным оплодотворением у рыб; ведь Линней полагал, что у рыб оплодотворение внутреннее: самка проглатывает «молоки», и икринки оплодотворяются внутри ее тела. Спалланцани впервые произвел опыты с гибридизацией при помощи искусственного оплодотворения, пытаясь получить гибридов лягушки и тритона, лягушки и жабы. Опыт не удался, но зато удалось другое — искусственное оплодотворение тутового шелкопряда. Мало того, он произвел искусственное оплодотворение у собаки: впрыснул шприцем семенную жидкость в матку суки. Опыт удался: собака родила трех щенят.