Неудачи системы чувствовались на каждом шагу: одни были просто недовольны, другие «чуяли», — особым «чутьем» зоолога-систематика, — что системы плохи. Иоганн Спикс (J. Spix, 1781–1826), немецкий зоолог и натурфилософ, приобрел в свое время широкую известность сочинением «Цефалогенезис» (1815)[56], в котором он дал картину развития головы, начиная с насекомого и кончая человеком. Натурфилософ Спикс, конечно, сделал в этом сочинении немало сопоставлений, забавных даже для его времени. И все же тот же Спикс несколькими годами раньше опубликовал «Историю и оценку всех зоологических систем» (1811)[57], где, рассматривая все наличные системы, привел четкое разделение системы искусственной и естественной, причем его определения мало чем отличаются от современных. Здравый смысл биолога взял свое, и натурфилософ, заговорил ненатурфилософским языком.
Искали новых и новых методов построения системы, думая, что «корень зла» именно в методах, в удачном и неудачном выборе признаков. Одним из новых методов оказался «эмбриологический», а первая попытка эмбриологической системы была сделана Бэром, знаменитым русским ученым с нерусской фамилией.
Карл Эрнст фон Бэр (К. Е. von Baer, 1792–1876), по происхождению эстляндский дворянин, рос и учился в Эстляндии, сначала у отца и дяди в поместьях, позже в Ревеле. Из ревельской школы он поступил на медицинский факультет Дерптского университета, хотя и не имел большой склонности к медицине и с детства интересовался естествознанием. Окончив курс и даже получив степень доктора медицины, Бэр не рискнул начать практику врача: честный и очень добросовестный человек, он понимал, что знает слишком мало. Пришлось ехать доучиваться за границу: на дерптских профессоров Бэр не надеялся. Вена, где было столько врачей-знаменитостей, обманула его: слушать лекции и читать книги можно и дома, а к настоящей работе молодого приезжего врача не подпускали. Разочарованный Бэр вспомнил о своей первой любви — естествознании. Вена и тут подвела — ни одного хорошего натуралиста в ней тогда не было. Тогда Бэр отправился на запад, в Германию.
Карл Бэр (1792–1876).
В Вюрцбурге Бэр пришел к профессору Деллингеру (1770–1841), анатому и физиологу, хорошему микроскописту и прекрасному учителю, пропагандировавшему необходимость изучения животных. Деллингер не стал читать лекций, а сразу усадил Бэра и предложил заняться вскрыванием животных. Через 2 года Бэр, изрядно изучивший анатомию животных, оказался в Кенигсберге, в должности прозектора физиологии. С медициной было покончено навсегда.
Это случилось в 1817 г. И как раз в том же году появилась работа Пандера о развитии куриного зародыша[58]. Христиан Иванович Пандер (Ch. Н. Pander, 1794–1865), прибалтиец, недолго занимался эмбриологией и быстро изменил ей ради палеонтологии. В промежутке 1821–1827 гг. он был русским академиком, но в 1827 г. ушел из Академии и поступил в Горный Департамент, где и работал до своей смерти. Он сделал очень многое для развития русской палеонтологии и вместе с Эйхвальдом (K. E. von Eichwald, 1795–1876) может называться «отцом русской палеонтологии».
Пандер не был первым, изучавшим развитие куриного зародыша. Его изучал знаменитый Гарвей, а до него еще Фабриций Аквапенденте (Fabricio ab Aquapendente, 1537–1619), ученик Фаллопия, занявший кафедру своего учителя в Падуе и прославившийся множеством открытий по анатомии и физиологии.
Работа Пандера привлекла внимание Бэра к куриному яйцу, а основательно изучив историю развития куриного зародыша, он перешел к исследованиям раков, насекомых, млекопитающих. Ему удалось сделать замечательное открытие: он первый увидал яйцо млекопитающего (собаки) и тем — наконец-то — положил конец путанице, начатой когда-то Де-Граафом[59]. Правда, правильного определения понятия «яйцо» Бэр дать тогда не смог: для этого нехватало клеточной теории.
Изучая развитие зародышей, Бэр делал открытие за открытием. Он открыл так называемую спинную струну, хорду, — основу скелета позвоночных (хордовых). Он разобрался в зародышевых оболочках млекопитающих, во всех этих аллантоисах и амнионах, которые столь часто смущают студентов на экзаменах. Подробно описал, как мозг возникает в виде нескольких пузырей, проследил историю каждого пузыря и указал, какая часть мозга из какого пузыря образуется. Бэр установил, что у зародыша сначала появляются складки, потом они свертываются в трубки, а затем из трубок образуются те или другие органы. Он проследил, что из зародышевых слоев образуются определенные ткани тела: из «животного листка» получаются органы животной жизни (органы движения, нервная система), а из «растительного листка» — органы растительной жизни, т. е. органы питания и размножения. Перечислить все, что он видел в свой потрепанный микроскоп, это значит переписать половину его работ.
Бэр сжился с Кенигсбергом и временами чувствовал себя «настоящим пруссаком». Пандер, изучавший куриное яйцо, был русским академиком, но в 1827 г. он оставил Академию. Место Пандера тотчас же предложили Бэру: «Академия гордилась бы честью видеть Вас в своей среде», — написал Бэру академик Триниус.
Только в 1829 г. Бэр, оставив семью в Кенигсберге, прибыл в Петербург: он был медлителен и нерешителен в таких делах, как переезд и устройство «новой жизни». Петербург показался ему странным городом. Началось как будто хорошо: академики — немцы и балтийцы — были очень рады новому коллеге, — прибавился собеседник. Русские академики по-немецки не говорили, а академики-немцы, как правило, ни слова не знали по-русски. Побывав на одной-двух вечеринках, Бэр почувствовал себя «дома»: немецкая речь, большие кружки с пивом, фарфоровые трубки — все было, как в Кенигсберге. Но стоило ему пойти в Академию, как начались неприятности. Вместо зоологического музея ему показали кунсткамеру Петра I, в которой не было ни одного скелета или препарата. Зоологической лаборатории нет; ее нужно строить, значит — писать докладные записки, подавать прошения, ходить и просить, просить…
Материала для работы не было: рыбаки не понимали немецкой речи Бэра, а он не знал русского языка. Бэр так расстроился, что хотел уехать назад, в Кенигсберг. Однако его прошение о заграничном отпуске очень долго ходило из «стола» в «стол», лежало месяцами в разных департаментах, и отъезд сильно задержался. В конце концов он все же уехал, но по дороге заехал в Лейпциг, добывать у гравера таблицы к книге Палласа «Зоография россо-азиатика», давно отпечатанной, но лежавшей из-за нехватки в таблицах. Уладив это дело, Бэр отправился в Кенигсберг, откуда и написал в Академию, что он слагает с себя звание академика. Петербургские академики погоревали и выбрали академиком Иоганна Фридриха (Федора Федоровича) Брандта (1802–1879). Этот зоолог, решительный человек, расшевелил сонных академиков, добыл денег и быстро устроил зоологический музей, которого так нехватало Бэру (ср. стр. 255).
В конце 1834 г. Бэр снова оказался в Петербурге, снова академиком. Неприятности в Кенигсберге, неприятности с имением в Эстонии, болезни от сидячей жизни — все словно сговорились и обрушилось на беднягу сразу. Выход был один — уехать, и Бэр уехал. Он не засиживался в Петербурге подолгу: город не нравился ему попрежнему. Эмбриолог, не выходивший из комнат месяцами, превратился в путешественника. Бэр изучал моржа в Ледовитом океане, ловил бабочек и собирал минералы на Новой Земле, гонялся за комарами и оводами в Лапландии, изучал рыб и рыболовство на Волге и в Каспийском море, на Куре и в Севане. «Астраханская селедка», «бешенка» подарена нам Бэром: до него ее не ели, а перетапливали на жир. Уже стариком он занялся изучением черепов и разработал план измерения человеческих черепов, прославившись и как антропокраниолог. Последние годы Бэр доживал в Дерпте, полуслепой, но и тогда не перестал работать. Теперь он увлекался писательством, диктуя изо дня в день. Так появилась книга «Значение Петра I в изучении географии». Поразобравшись в географии Крыма и в содержании «Одиссеи», Бэр пришел к выводу, что Одиссей занимался своими похождениями совсем не в Италии, а в Крыму, в России.
Изучая историю развития самых разнообразных животных, Бэр выяснил, что оно бывает различным в различных группах[60]. Отсюда уже был один шаг до установления главных типов развития. Систематическая категория «тип» получила такую трактовку:
«Типом я называю соотношение в расположении органических элементов и органов. Это соотношение в расположении частей является выражением известных основных отношений в направлении отдельных проявлений жизни, например воспринимающего и выделяющего полюса. Тип совершенно отличен от степени развития, так как один и тот же тип может проявляться в различных ступенях развития, и, наоборот, одна и та же ступень развития может достигаться в различных типах. Производное от ступени развития и типа и образует отдельные крупные группы животных, которые называют классами. В смешении степени развития с типом образования и заключается, по-моему, причина многих неудачных классификаций, а ясное различение их дает достаточное доказательство тому, что различные формы животных отнюдь не представляют из себя одного единственного ряда от монады к человеку… Итак, тип есть соотношение в расположении частей… различные типы строения являются модификациями известных главных типов, у которых расположение их частей особенно характерно… существуют промежуточные формы, которые либо соединяют особенности главных типов в средний тип, либо у них в одной половине господствует один тип строения, в другой — другой».