Мы начали с разговора о том, что внешние мотивации и внешние давления исключаются новым понятием и пониманием культуры, которое, собственно, и дает рождение новому смыслу воображения, новому смыслу литературы, искусства и т. д. В этом плане что делает воображение? Что делает искусство, опирающееся на воображение? Оно постоянно отодвигает образ «я» в его искомом и недостижимом единстве с Другим. Это постоянное отодвигание, собственно, и является моментом творческого усилия. В чем, собственно, состоит творческая сила? Видимо, вот в этом отодвигании важнейшего момента, когда «я» един с другими и с нашим общим миром, что не отменяет того, что они — другие и «я» в мире, а не мир во мне.
Следующий важный мотив — это момент игры. Игра в данном случае обозначает опять-таки свободу, независимость, самодостаточность, потому что игра — это игра по правилам, однако правила здесь не внешние, они внутри самой игры. Когда Гадамер вслед Канту говорит: «Играет сама игра»[558], — он имеет в виду именно этот момент. В связи с проблематикой искусства важно подчеркнуть, что эта игра, как уже говорилось, всегда осуществляется по законам моего представления (предъявления) другим. «Я» в данном случае выступаю как видимый другими, и вот это разворачивание жизни, творчества, действия в перспективе того, что меня сейчас видят другие, составляет некую театральную клеточку воображения, клеточку искусства. Метафора мира как театра старее, чем романтизм, и тем не менее по-настоящему разыграна именно в культуре Нового и Новейшего времени. В этом смысле театр — не только особое культурное изобретение (институт), но и клеточка, матрица существования нового индивида, нового эго в мире культуры и в мире свободной игры — в мире, где человек переживает себя как Другого, потому что он видится в горизонте других. Та энергия, о которой мы говорили выше, это ведь не просто индивидуальное усилие для преодоления разрыва между «внешней» реальностью и моим воображением — это энергия становления самого «я», энергия эго-созидания. «Я» в этом смысле тоже не дано, а задано, и энергия его созидания — это и есть творческая сила воображения, творческая сила искусства.
Сведем сказанное в одно и попробуем обобщить. Как я пытался показать, в понятии воображения, его семантике соединяются и соотносятся такие смысловые планы (значения):
— иерархичность или принципиальная разнопорядковость;
— свобода (в смысле непредзаданности, непредсказуемости, непременной новизны; это глубокий мотив: в данном случае новое обозначает не предписанное, ждущее открытия, твоего собственного действия, — категория новизны здесь фиксирует значение твоей ответственности за поведение в мире, за состояние общего мира);
— целостность (гармоническая целостность без замкнутости, целостность большого смыслового мира, который творится здесь и сейчас у нас на глазах и нашими собственными усилиями);
— форма (в связи с категориями представленности, видимости, визуальности, театра, показа, разыгрывания на глазах других и в горизонте других);
— игра (напомню цитированные выше слова Канта об игре, «которая сама себя поддерживает и сама укрепляет необходимые для этого силы», — вот формула, которая соединяет в себе форму и самостоятельность, энергию и целостность без замкнутости);
— интенсивность (сила, вовлекающая нас в творчество, в переживание, в построение мира здесь и сейчас, сила нашего действия, ожидающего содействия);
— бесконечность, неисчерпаемость, то есть одновременно и самодостаточность воображения, его свобода от внешних ограничений и влияний, но вместе с тем постоянное превосхождение себя (предположу, что эта самодостаточность в соединении со свободой и может быть реализована только через добровольное, открытое и постоянное превосхождение себя).
Собственно, по конструкции воображения это все, что я хотел бы сейчас сказать. Дальше нужно было бы разворачивать способы эмпирической работы с материалом воображаемого. Здесь уже требуется подробное изложение на том или ином конкретном материале (скажем, литературы, изобразительного искусства, театра). Но в принципе ходы мысли понятны: поскольку мы раскрываем воображение через фигуры Другого, других, то дальше открывается возможность средствами социологии знания, социологии литературы, рефлексивного культурологического искусствознания работать с этими образами других в содержательном плане — выделять и анализировать их семантику (синтезируемые смысловые элементы), типы (уровни) представленной реальности, модусы ее изложения/предъявления, формы пространства-времени, механизмы причинности и т. д.
В названии моего сообщения говорится о коммуникации. В общепринятой, доведенной до шаблона теории коммуникаций принято во всем рукотворном, в том числе — в произведении искусства, видеть сообщение. Спорить с этим я сейчас не буду, хотелось бы только вернуть слову его этимологический потенциал. «Со-общение» — это не просто передача готового смысла, а обращение: обращение — в значении «интенциональное обращение к…», направленный к нам призыв, который в ответ (обращенным образом, возвратным путем) ожидает от нас — читателей, зрителей, исследователей — встречного отклика. И, вместе с тем, это при-общение, обретение сопричастности и связи с тем, что мы сейчас воспринимаем и переживаем. Собственно говоря, без того и другого, без обращения и приобщения, не было бы и самой категории смысла, со-мыслия.
В этом плане искусство всегда ново, однако никогда не начинает с нуля (но, напомню, и повторяет без инерции): возможность его действия, взаимодействия между нами обеспечена тем, что мы уже вступили в круг обращения и отклика на это обращение, приобщения и возвращения другим нашей сопричастности к ним. Завершу еще раз словами Канта: «Деятельность воображения связана с таким многообразием частичных представлений, для которого единое понятие найдено быть не может… оно позволяет примыслить к понятию много неизреченного; чувство этого неизреченного оживляет познавательную способность и связывает дух с языком, который без этого остался бы всего лишь буквой»[559].
Человек символический: к исторической антропологии социогуманитарных наук
1. Речь пойдет не столько о самóм круге социально-гуманитарных дисциплин, сколько об антропологических предпосылках их оформления, институционализации, специализации в Новейшее время — принципе деятельной субъективности, конструкции активного смыслополагания с учетом смыслов, которые вкладывают в свои действия другие, модели человека, формирующейся в условиях раннего модерна: каков его образ мира, представления о других, понимание себя. В данном случае я выделю лишь один аспект темы — потребность и способность человека создавать, понимать и толковать символы, оперировать ими в интеллектуальной деятельности и практической жизни. Центральным для меня, соответственно, и будет понятие символа.
2. В функциональном плане символ можно понимать как знак перехода к иной области значений, более того — к принципиально иному их типу[560]. Модельным здесь выступает переход от нормы как жесткого регулятора обязательного поведения в наличном кругу «своих» здесь и сейчас к ценности как условному регулятору действий как бы везде и всегда в горизонте «обобщенных других», воображаемом кругу «всех», представленных фигурой универсального партнера, обобщенного третьего лица. Соответственно, в семантическом плане символ соединяет план представления, который фиксирует значения данности, наглядной предъявленности (зримое, очевидное), и подразумеваемый план воображения, вводящий условия и порядок воспроизводства этих значений в универсальных смысловых рамках (время, точнее — совокупность различных времен). Иными словами, символом обозначается переход с одной временной шкалы («малого» времени достижения конкретных целей, непосредственного опыта, которые чаще всего передаются в пространственных образах расстояний и дистанций — «далекое — близкое», «низкое — высокое») на другую — включение в «большое» время культуры, историю. Символ вводит обобщающее начало, меняя систему измерений, точки отсчета, в терминах Ю. А. Левады — переводя самопонимание и самопредставление с категорий «опыта» в категории «культуры»[561].
3. Символ — «открытая структура». Если в сфере нормативной регуляции (рассматриваем идеальный случай) N значит N и ничто иное, императив здесь: делай так, а не иначе, с соответствующими жесткими санкциями за неисполнение, то в плане символических опосредований всё означает всё и действующий волен выбирать. Поэтому символы и ценности, опосредуемые символами, требуют интерпретации и не только несут со-общение, но, что гораздо важнее, предполагают приобщение: мы в ситуации не только communication, но и communion. Символы обозначают границы общностей и уровни воображаемого приобщения к ним — от данных и наглядных ко все более подразумеваемым и общим (общим в смысле и «обобщенным», и «разделяемым многими», в потенции всеми). Иными словами, символ никогда не одиночен, а предусматривает место в ряду символов — как по смысловой горизонтали (семейство), так и по вертикали (иерархия). Поэтому он сохраняет значение незавершенности, неокончательности данного, потенциальной бесконечности, которая и воплощает генерализованное начало субъективности.
4. Потребность в такого рода сложных, многосоставных конструкциях непрямой ориентировки и регуляции поведения, с разными уровнями общности и условности их планов и т. п. возникает в условиях, когда многообразие смысловых ориентиров и образцов поведения начинает стремительно, лавинообразно расти. Именно такой процесс запускается на первых стадиях модернизации европейских обществ. Ведущую роль в нем играет письменная (печатн