Повлияло ли на вас какое-либо направление в социальной теории?
Одно время я был вовлечен в структурный функционализм. Года полтора-два довольно много читал Парсонса и другие работы, связанные с этим направлением (Леви, Шилз, Беллах, Айзенштадт, французские функционалисты, переводчики и интерпретаторы Парсонса). Здесь сказалось сильное влияние Левады, который в своем секторе, еще в ИКСИ, очень много сделал для перевода Парсонса на русский язык. Переводили Галя Беляева, Леонид Седов и другие сотрудники левадовского сектора, вышли два ротапринтных сборника, многое осталось в машинописных томах (часть этого недавно издана в томе «О структуре социального действия», в других книгах). Но мое отношение к структурному функционализму было скорее отстраненное. Чем больше читал, тем больше меня это охлаждало. Самую общую рамку, идею социального института, идею выраженности функции в структурных формах, я примерно уяснил, и это нашло явное выражение в нашей с Гудковым работе по социологии литературы. Во всяком случае, литература рассматривалась нами именно как социальный институт. Приходилось кое-что читать и по феноменологической социологии, прежде всего Альфреда Шютца, это иногда было очень остроумно, но в целом меня совсем не привлекало. Очень много я читал по социальной и культурной антропологии — от Малиновского и Редфилда до Виктора Тернера и Клиффорда Гирца, по «антропологии современной жизни» — французских постструктуралистов Оже, Маффезоли, «Систему вещей» Бодрийяра. У Гирца в культурной антропологии имеется постановка чрезвычайно интересной проблемы — бытование пластов традиционных верований в модерной ситуации (а проблема модерности, как и контрмодернизации, меня всегда интересовала и с годами интересует все больше). Индонезийский таксист работает в огромном современном городе, но каждое утро ставит под капот машины блюдечко с рисом, потому что надо принести жертву богу. В известном смысле все мы живем в таком мире. Мне казалось, в культурной антропологии открывается необычная, но важная для социологии культуры проблематика и оттуда можно кое-что «потянуть». Оказывается, не так уж много. Поскольку я никогда систематически не учился социологии, то брал отовсюду — в одном месте, в другом, как многие мои сверстники и коллеги. У некоторых из нас есть последовательная, твердая школа. Вот Гудков: он собственными силами, да еще в глухие годы, от начала до конца прошел неокантианскую социологию. У меня же более эклектическая, более любительская картинка…
Не возникало ли желания бросить это все и уехать подальше?
Нет. Хотя иногда складывались какие-то странные ситуации, связанные с работой за границей. Жизнь вообще протекала странно, на нескольких этажах одновременно. Как-то раз, в середине 70-х, был фантастический план у моих старших друзей и коллег вырастить из меня переводчика-унгариста, то есть заслать меня на несколько лет в Венгрию — учиться венгерскому языку и культуре, чтобы потом я приехал в Советский Союз и на хорошем, качественном уровне переводил бы венгерскую словесность. Но, поскольку все системы были бюрократизированы, надо было решать этот вопрос через Союз писателей, а Союз писателей меня не знал и знать не хотел. Это с одной стороны, а с другой стороны, он имел своих молодых функционеров, которые туда и поехали за милую душу. Что они там делали, не переводя ни строчки с венгерского, как говорится, не нашего ума дело, но поехать поехали. В общем, могла быть и такая — заграничная — карьера…
Был и другой эпизод. На последнем курсе университета пришли «купцы» — люди из радиокомитета. Смотрели, не подойдем ли мы в качестве дикторов для передач на зарубежные страны. Я попробовался по югославской линии и подошел, они были готовы заслать меня в Югославию поучиться года два, чтобы потом вещать отсюда, из Союза, на Югославию. Опять-таки на каком-то бюрократическом уровне это оборвалось. Так что в принципе более или менее длительные выезды на границу могли быть. Но желания, что называется, бросить и уехать никогда не было. Жена сильно уговаривала меня — не уговорила. А потом одно время радовалась: «Хорошо, что не уехали». А теперь опять: «Эх, не уехали, я тебе говорила».
Куда? Зачем? Дети большие. Младший — здесь, кажется, за рубеж не собирается. Старший сейчас работает во Франции, но и он натурализоваться там вроде не думает, а уж нам как будто и совсем ни к чему.
Литература как социальный институт
Динамика печати и трансформация общества
За несколько последних бурных для нашей страны лет прошли — не очень замеченными — два события, для прошлого, настоящего и будущего нашей культуры немаловажных. Это — конец книжного дефицита и спад журнального бума. Фактически оба этих исторических финала сошлись на пространстве одного 1990 г. Таким образом, в пределах активной жизни одного поколения — последних пятнадцати — двадцати лет — мы стали свидетелями трех революций.
Пик первой — середина 70-х; назовем ее революцией дефицитаризации: это оформление достаточно широкого и одновременного интереса к сравнительно небольшому (если брать фоном ресурсы мировой литературы) количеству книг и авторов, повлекшее за собой оттеснение и закат «воспитующе-уравнительной» модели книгоиздания и понемногу надстроившее над ней — или, точнее, за нею — модель перераспределительную, дефицитарную. Героем этой революции стала книга — в определенной форме издания, серии или библиотеки. Напомним тогдашнюю «Библиотеку всемирной литературы» для «чистой» публики, макулатурную серию — для новых собирателей, только приобщающихся к книжной культуре, и библиотечную серию — для малоимущих, завязанных на систему бесплатного гособеспечения через массовые библиотеки.
Вторая — уместилась в три года: 1987–1989. Опять-таки миллионы людей устремились «мимо» склеротизирующейся сети черного книжного рынка — знакомств, перепродаж, обменов — к полутора десяткам центральных журналов, начавших день за днем учиться говорить свободно и приходить в себя от глубокой лоботомии. Героями эпохи стали ежемесячные и некоторые еженедельные («Огонек», «Московские новости») издания, вынесшие запас накопленных за годы молчания и двуличия идей на сравнительно широкую аудиторию регулярно читающих. Произошла революция мобилизации.
И, наконец, с 1990 г., особенно после принятия Закона о печати и подъема альтернативной периодики, с одной стороны, и при усилившемся идеологическом и административном давлении на массовую прессу и телевидение — с другой, обозначился спад единодушного интереса к большинству прежних флагманов перестройки, все более эксплуатирующих уже наработанный уровень идей и набор имен, отстающих от убыстряющегося хода времени и динамики возникновения новых инициатив и инициативных групп. Наступивший — хотя мы лишь в его начале — период можно назвать революцией дифференциации. Его героями стали новообразованные еженедельники («Столица», «Мегаполис-Экспресс», «Демократическая Россия» и др.) и выходящие более часто — от трех до пяти раз в неделю — газеты с тиражами в несколько сот тысяч экземпляров (скажем, «Независимая газета», «Куранты», «Час пик»). Общий фон при этом образуют сохранившие массовый тираж «Комсомольская правда», «Труд», «Вечерняя Москва», «Московский комсомолец».
Грамотный человек никогда не спутает журнал, газету и книгу: разницу их функций он чувствует, так сказать, автоматически. Исследователю же этого безоговорочного знания мало: это знание нужно сначала осознать как проблему, чтобы потом зафиксировать в понятиях. Обойдемся минимумом, приняв два простых постулата.
Представим общество как сложное целое, включающее по меньшей мере три уровня: саму большую целостность (этот уровень обычно называют социетальным) в совокупности соответствующих действующих лиц, действий, символов; ансамбль относительно дифференцированных по ценностям, интересам и сферам действия институтов и групп — от политики и науки до семьи, дружеского кружка или образующейся партии; самоуправляющегося полноценного индивида в совокупности его мотивов и ценностей.
Договоримся, что взаимодействие этих уровней — их независимость и связь — обеспечивают особые культурные устройства, коммуникативные посредники, причем в соответствии с уровнем и характером взаимодействия посредники эти разнятся. Исторически сложилось так (по крайней мере на Западе), что уровень социального целого обслуживают оперативные средства массовой коммуникации (радио, телевидение, из печатных средств — ежедневная газета); журнал консолидирует институты и группы, вместе с тем вынося их идеи и ценности на общий суд и обеспечивая этим межгрупповое и межинституциональное взаимодействие; построение наиболее сложного целого — самостоятельного и ответственного индивида — прерогатива книги, приобщающей к самым глубоким или, иначе говоря, долговременным значениям, образцам и традициям.
Чем шире охват тем или иным коммуникативным средством, тем жестче набор передаваемых им смыслов, но тем они настоятельней, императивней; у´же, соответственно, и репертуар каналов вещания данным способом. Чем индивидуальней, напротив, пользование данным источником, тем богаче набор передаваемых по нему сообщений и тем насыщеннее соответственный уровень культурной памяти, тем она развитей и сложнее, тем, наконец, обобщенней и отвлеченней (идеальней) передаваемая информация. Полюс широты — газеты, полюс разнообразия — книги; ритм воспроизводства и обновления газетного образа мира — дни (недели), журнала — месяцы, книги — годы (поколения). Для полного цикла признания книги (автора) у нас и требуется срок активной жизни одного поколения — пятнадцать — двадцать лет. Радио- и телеинформация по широте охвата сопоставима с газетной, выигрывая, пожалуй, лишь по двум значимым характеристикам — оперативности (одновременности с событием) и наглядности (настоятельности и общепонятности, непосредственности содержания).
Итак, через д