В интервью, данном 11 января 2020 года, в трехлетнюю годовщину открытия Элфи, Херцог осторожно заметил: «Возможно, больше красоты возникает в недемократическом контексте»832. Демократична комфортная среда Элфи, но не архитектурная риторика Херцога и де Мёрона, превознесших музыку в ницшеанском ключе как искусство сверхлюдей, которых Ницше противопоставлял «возвышенным» людям или «героям»833. «Героями» философ мог бы назвать хозяев Мессберга и Шпайхерштадта. Музыка же – горняя страна, оставляющая далеко в низинах и их коммерческие подвиги, и демократическую плоскостность Хафенсити. Венчающие Элфи пики – музыкальные акценты, восклицания, ликование, экстаз.
Искателям стилистических аналогий Херцог и де Мёрон преподнесли два подарка. Первый – перекличка пиков Элфи с неоготикой Шпайхерштадта. Второй – их родство с «Альпийской архитектурой» Таута. Для экспрессионистов – участников эпистолярной акции «Стеклянная цепь» – сверкающие вершины были «символами устремленности к свету, где царит гармония и человек обретает себя, растворяясь в единстве с Богом и преобразованным миром», – пишет современный исследователь, замечая при этом, что мотив «вершины» был у них тесно связан с метафорикой Ницше834. Но одно дело утопические видения и совсем другое – реализованная идея. Херцог и де Мёрон подчеркивают, что здание, воздвигнутое ими на Эльбе, еще в конце ХХ века было бы технически невозможно построить. Что уж говорить об экспрессионистских мечтаниях вековой давности.
Стеклянным стенам, которые у Миса и его последователей были бы зеркальными плоскостями, расчерченными в клетку и честно удваивающими окружение, Херцог и де Мёрон придали фактурное и тональное разнообразие, оставив вполне прозрачными только овалы, при взгляде издали напоминающие просветы, которые мы оставляем теплым дыханием на заиндевевших оконных стеклах, и распределив в непостижимом порядке десятки лоджий с похожими на камертоны белыми обрамлениями и сотни волною изогнутых стекол, образующих на стыках с плоскостью зазоры наподобие жабр. Грани грандиозной призмы вспыхивают мириадами бликов в ответ на солнечные лучи и светлые облака и распыляют отражения грозных туч неисчислимыми капельками темноты. Роскошное, непредсказуемое зрелище.
Эльбфилармони – неожиданный, сильный ход Гамбурга (крупнейшего в Западной Европе нестоличного города, в этом отношении сопоставимого с Петербургом), пробудившегося после десятилетий локального самодовольства, чтобы отстоять свою культурную исключительность в соревновании с Берлином835 и другими европейскими столицами.
В 2015 году Тимотеус Вермейлен и Робин ван ден Аккер в «Заметках о метамодернизме» упомянули еще не завершенное тогда здание Эльбфилармони среди архитектурных образцов свойственной метамодерну неоромантической чувственности, которую они определили как «раскачивание между противоположными полюсами». У Херцога и де Мёрона, считают голландские философы, романтическая чувственность проявилась в попытках согласовывать постоянное и преходящее, при том что архитектура – искусство «постоянного», она не может не быть конкретной, в отличие от романтизма – настроения преходящего. Эта попытка, по мнению Вермейлена и ван ден Аккера, решительно безуспешна, «поскольку строения, очевидно, не уравновешивают разные полюса, а раскачиваются между ними». «Elbe Phillarmonic Hall похож на огромный айсберг, который прибило к берегу», – на исчезающее природное явление, подвергающее сомнению твердость структуры, построенной на века836.
Я не нахожу рассуждение Вермейлена и ван ден Аккера основательным. Невозможно «раскачиваться» между твердостью структуры и каким бы то ни было настроением, потому что первое принадлежит архитектурному объекту, а второе – впечатлению от объекта. Может быть, авторы просто не потрудились четко различить противоположные впечатления? Ведь в восприятии любого объекта у нас действительно могут преобладать впечатления то его твердости, то эфемерности. Но эти изменения не похожи на «раскачивание», когда за признанием одного качества непременно должно последовать признание другого, а затем снова первого и так далее. Разнообразие впечатлений создает архитектура всех времен и народов, независимо от причастности тому или другому направлению. Ошибочен, стало быть, сам постулат о «раскачивании». Что же конкретно об Элфи, то Вермейлен и ван ден Аккер, полагаясь на сравнение верхней части здания с айсбергом, то есть с природным явлением, обреченным исчезнуть, приняли это впечатление за «преходящее», с которым, как они думают, Херцог и де Мёрон безуспешно попытались согласовать «постоянное». Но вот я считаю более адекватным образ вечно ледяных вершин, а не айсберга, и даже если допустить, что я не прав, важно признать, что образ айсберга не является в данном случае единственно возможным. То, что Вермейлен и ван ден Аккер приняли за эфемерное, другой человек увидит как постоянное, и тогда «раскачивание» окажется невозможным, даже если наблюдатель, в принципе, был бы готов принять этот постулат. Отцы метамодернизма правы, что авторы Элфи создавали свой проект в рамках парной оппозиции. Но это не та полярность, о которой пишут Вермейлен и ван ден Аккер, а описанная мной полярность обыденного и метафизического, то есть, грубо говоря, противоположность ритуала «селфи» и культа великой музыки. Архитектура Элфи не «раскачивается» между этими полюсами, а с ницшеанской пристрастностью их разводит. Возможно, если бы авторы «Заметок о метамодернизме» подумали, ради чего и в каком архитектурном контексте построена Эльбфилармони, они не стали бы включать ее в число удобных для себя примеров.
Выставочное сооружение
Хрустальный дворец
Даже в наше время намерение построить стеклянное здание длиной в полкилометра, шириной более ста метров и высотой с десятиэтажный дом, вмещающее пятьдесят тысяч человек, возбудило бы общественное любопытство, в какой бы стране это ни происходило. Любопытство переросло бы в настороженный интерес одних, азартное ожидание других, едкий скепсис третьих, если бы стало известно, что проект предложил не архитектор и не инженер, а садовник, который берется построить гигантское здание за четыре месяца и быстро разобрать его, когда оно станет ненужным.
Перенесем эту ситуацию на сто семьдесят лет назад в Лондон, где вознамерились развернуть первую в мире Всемирную выставку под девизом «Пусть все народы работают над великим делом – совершенствованием человечества»837. Идею инициировало Королевское общество покровительства искусствам, производствам и торговле. Образованную в январе 1850 года специальную комиссию возглавил президент общества принц Альберт, супруг королевы Виктории. Выставку решили разместить в Гайд-парке в грандиозном павильоне, построить его на деньги, собранные по публичной подписке, открыть 1 мая следующего года и демонтировать в октябре. Павильон должен был отражать современный уровень развития строительной техники в Англии, то есть быть как можно дешевле и проще при возведении и демонтаже. Объявили открытый международный конкурс. Однако среди 245 поданных предложений, включая 38 заграничных, не нашлось ни одного, соответствовавшего требованиям: готика, Ренессанс, классицизм, – всё это было слишком монументально и дорого. Тогда комиссия опубликовала свой проект: кирпичные аркады, огромный железный купол. Но критики не оставили от него камня на камне. Положение складывалось отчаянное.
Честь Британии спас Джозеф Пакстон, управляющий садами герцога Девонширского в Четсворте. 11 июня 1850 года он вручил члену парламента Джону Эллису листок розовой промокашки с небрежно нацарапанной на нем схемой выставочного павильона. Тот передал бумажку – ныне один из драгоценных экспонатов Музея Виктории и Альберта – в комиссию принца-консорта. Там поняли, что идею Пакстона можно осуществить без безумных затрат, а главное – быстро. Она заключалась в том, чтобы возвести металлический каркас, перекрыть его ребристой стеклянной крышей и оградить стеклянной оболочкой.
Я думаю, на руку Пакстону сыграло и то, что члены комиссии увидели в наброске развитие идей, осуществленных им в «Лилейном доме» Четсворта – оранжерее, построенной для только что открытой одним британским ботаником в Южной Америке гигантской водяной лилии, которую он в честь королевы Виктории, ботаникой увлекавшейся, назвал Викторией амазонской. В «Лилейном доме» Виктория распустила свой первый европейский цветок, и 17 ноября 1849 года в The Illusrated London News появилась гравюра, изображающая маленькую дочку Пакстона, стоящую на листе Виктории в бассейне «Лилейного дома». Ее Величеству должно было польстить, что Всемирная выставка пройдет в павильоне, конструкция которого отчасти обязана оранжерее, косвенно связанной с ее именем. Комиссия принца Альберта приняла схему Пакстона, обязав его подготовить рабочие чертежи за девять дней. Ему потребовалось две недели838.
Но к строительству приступили 26 сентября 1850 года – только после того, как проект был одобрен общественностью. Из доставлявшихся в Гайд-парк стандартных деталей заводского изготовления – пустотелых чугунных стоек, железных ферм, листового стекла (все конструкции были кратны листу стекла 120 на 25 сантиметров, выпускавшемуся фабрикой братьев Ченс в Смитвике) и деревянных рам – две тысячи монтажников, ежедневно сменяя друг друга, собирали на прямоугольном фундаменте 564 на 124 метра трехэтажную ступенчатую в разрезе галерею с главным нефом шириной 23 метра и высотой 19,5 метра, пересеченную таким же трансептом, перекрытым стеклянным полуцилиндром на деревянных арках. Благодаря этому своду, введенному в проект перед самым нач