Характерно для той эпохи, что Информационное агентство США – государственный орган внешнеполитической пропаганды – поручило миссию архитектурного представительства Соединенных Штатов на Всемирной выставке, проходившей под девизом «Человек и его мир», не архитектору, а гениальному инженеру, одержимому возможностями геодезической сферы. Объем этой конструкции по мере увеличения ее размера растет, не теряя прочности, быстрее массы, благодаря чему при очень большом диаметре она может летать, стоит лишь немного нагреть в ней воздух. «Такой шар мог бы поднять существенную массу, и это позволило бы строить летающие мини-города с населением в несколько тысяч человек. Подобные „девятые небеса“ могли бы стоять на привязи, или быть свободно парящими, или мигрировать в зависимости от климатических и других условий окружающей среды»882.
Шарообразность монреальской постройки Фуллера заставляет вспомнить рассуждение Зедльмайра о зданиях в форме шара как симптоме «первой революции против архитектуры», суть которой заключалась в отождествлении архитектуры с геометрией. «Шар – это неархитектоническая, даже антиархитектоническая форма. Куб, пирамида, цилиндр, конус являются, безусловно, в весьма смутном смысле слова „протоформами“ постройки, но никак не шар… (…) Тем более что и относительно других форм необходимо сделать ограничения, чтобы их превратить из геометрических в архитектонические базовые формы. Цилиндр является, например, архитектонической формой, только когда он стоит, а не лежит на боку. Конус – только когда он покоится на своем круглом основании, а не когда он балансирует на вершине. Тектоническим явлется то, что признает в качестве своего основания землю. Даже те архитектурные творения, что кажутся парящими в воздухе, подобно некоторым готическим или барочным постройкам, на самом деле исповедуют земное основание как ту устойчивую поверхность, на которую они спускаются или на которую они указывают, оставаясь в воздухе. Шар ее отрицает»883.
Книга Фуллера «Космический корабль Земля» вышла через два года после Экспо-67 – почти одновременно с высадкой американских астронавтов на Луну. Но и в 1967‐м, на фоне впечатляющей гонки за овладение космосом между США и СССР, вряд ли нашелся бы человек, который при виде монреальского геодезического купола не подумал бы, хоть мельком, что в девизе «Человек и его мир» «мир» – это в скором будущем не только Земля, но и Луна, и Венера, и Марс и что пионерами стремительно расширяющегося «мира» будут США.
Эта энтузиастическая мысль, если на ней хотя бы ненадолго задержаться, возбуждала не очень приятную коннотацию: геодезический купол Фуллера, как и вся его утопическая философия, был порожден заботой о необходимости выживания, пусть не здесь и сейчас, пусть в весьма отдаленных временах и местах. Канадским летом 1967 года от этой коннотации легко было отвлечься, переключив внимание на удивительные экспозиционные объекты или просто бродя под земным солнышком и располагая реально или виртуально всеми прелестями цивилизации и земной природы.
Идея выживания, которое, по Фуллеру, не сегодня завтра станет главной проблемой человечества, сближает геодезический купол с адаптивными сооружениями, которыми человечество начинало долгий путь к архитектуре: с эскимосскими иглу, с эфиопскими плетеными из прутьев корзинами, превращенными в купола, и т. п. Правда, возведение геодезического купола требует более высокого уровня квалификации. Но он по-своему настолько совершенен, что при наличии нескольких типоразмеров стержней и инструкции по алгоритму их соединения для освоения этого дела, наверно, вовсе не нужно обладать выдающимся умом. Сам Фуллер в своей инженерной деятельности исходил из идеи о разработке таких средств выживания, которые доступны человеку средних способностей, и геодезический купол этому условию удовлетворяет.
Фуллер считал себя архитектором, и золотая медаль, врученная ему в 1970 году Американским институтом архитекторов, не должна оставлять сомнений в его экстраординарном вкладе в архитектуру США. Однако геодезические купола, несмотря на их рукотворность, относятся скорее к области рационализированных и практически освоенных физических явлений, чем к архитектуре, потому что их форма обусловлена только геометрической закономерностью. Они, правда, отличаются от большинства естественных феноменов безразличием к положению солнца на небе. Но их функциональная универсальность, то есть сохранение геометрического принципа формообразования независимо от того, укрыт ли таким куполом ресторан или радарная установка, оранжерея или железнодорожное депо, – решает для меня вопрос, архитектура ли это.
Разумеется, геодезический купол – не архитектура, потому что, будучи универсален, подобно шалашу, который можно использовать и как жилище шамана, и как позицию птицелова, и как отхожее место, купол не основан ни на какой архитектурной поэтике. Он вне архитектурных жанров. В его конструкции нет желания кому-то нравиться или кого-то в чем-либо убеждать. Риторическое усилие может появиться только при переходе от конструкции к материалу и окраске заполнения ячеек: купол в Сокольниках был «золотым», потому что так его покрасили, но был бы «небесным», если бы его покрасили иначе.
Американский павильон в Монреале не имеет отношения к фантастике. Технические сооружения – а геодезический купол относится именно к этому классу объектов – вообще не могут быть «фантастическими», потому что в идеале они должны соответствовать определенным параметрам, несоблюдение которых в редких случах оказывается ценным экспериментом, а по большей части вынуждает сразу выбрасывать их на свалку.
«Фантастической» может быть только архитектура.
Техническое сооружение
Башня ветров
Ни на что не была похожа эта массивная, в семь человеческих ростов высотой, восьмигранная призма с гладкими гранями, сложенными из крупных блоков пентеликонского золотистого мрамора, опоясанная плывущими в воздухе гигантскими крылатыми мужскими фигурами в развевающихся одеждах и завершенная над невысокой пирамидой кровли вращающимся бронзовым Тритоном с палочкой в вытянутой руке. В зависимости от направления ветра острие палочки переходило с фигуры на фигуру. Под каждой фигурой был укреплен стержень, отбрасывающий тень на длинные тонкие прямые линии, прорезанные в стене. Из толщи южной грани выступала круглая башенка, а в северо-западной и северо-восточной гранях под легкими двухколонными портиками темнели двери.
Этим диковинным сооружением, поставленным около 100 года до н. э. на заметном, очень людном месте – Римской агоре и посвященным Афине Архегетис (Градоустроительнице) облагодетельствовал афинян астроном, изобретатель, меценат Андроник родом из македонских Кирр. Это первое в мире восьмигранное здание было и первой же в мире часовой башней, ибо положение тени от стержня-гномона указывало час дня, а в пасмурную погоду и в темноте о времени справлялись, зайдя внутрь, по водяным часам – клепсидре.
Флюгер-Тритон, божок морской, самим своим присутствием над башней свидетельствовал о скрытом в ней водяном механизме и, указывая то на одно, то на другое воздушное божество, помогал запомнить их имена. Фигуры ветров украсили башню как раз там, где приученные ордерным декором афиняне привыкли видеть архитравы. Перекрывая головами легкие горизонтальные членения, колоссальные фигуры, кажется, отделяются от граней башни и летят в выси против часовой стрелки, словно рассекая встречный воздушный поток, создаваемый каждым из них. Солнце же ходит по небу в противоположном направлении, и первое, что оказывается в его лучах, когда они падают на очередное божество, – его лицо.
Одно за другим опрокидывал Андроник из Кирр ожидания, сложившиеся у афинской публики в течение столетий господства архитектурных ордеров. При том что высота входов в башню – в два человеческих роста, портики по контрасту с мощной каменной призмой выглядят приставными хрупкими украшениями, никоим образом не определяющими собой тектонику здания. Колонны портиков, наподобие дорических, без баз; стволы – с желобками глубокими, как в ионическом и коринфском ордерах, а в капителях над низким венцом аканта торчат вверх упругие остроконечные пальмовые листья, смутно напоминая нечто египетское.
Все эти странности приковывали внимание к Башне ветров. При всей очевидности ее практической пользы, архитектура настраивала тех, кто осматривал ее пристально, на мистическое глубокомыслие, обладателями которого греки издревле считали своих ближневосточных соседей – египтян и вавилонян. Эта атмосфера не рассеивалась в течение многих веков. Турецкий путешественник, описывая Афины в 1668 году, сообщает: «Близ мечети Фетхие стоит большое здание для ученых мужей, которое называют павильоном Платона, – примечательное каменное строение о восьми глухих стенах, на которых изображены восемь ветров с их атрибутами»884.
Не могу взять в толк, зачем в Башне ветров устроены два входа на расстоянии каких-то пяти метров друг от друга. Зная, что она ориентирована точно по меридиану, и полюбопытствовав, в каких точках горизонта восходит афинское солнце, я убедился, что северо-восточный вход ориентирован так, чтобы даже в дни зимнего солнцестояния небесное светило на несколько минут заглядывало в башню узким лучиком. А в дни летнего солнцестояния восходящее солнце сразу же пронизывает интерьер потоком света, который не уходит почти до полудня. Но к чему второй, северо-западный вход? Неужели он существует только ради симметрии? Или тут нужно проследить за лучами луны?
В IV веке христиане начали сооружать баптистерии – многогранные в плане здания с крещальной купелью внутри. Афинским христианам, вышедшим из подполья благодаря Миланскому эдикту Константина Великого, не надо было строить специальное здание. Башня ветров с ее бассейном, сооруженным Андроником для клеп