уместность или благопристойность зданий). Чуда не произошло, да и не могло произойти, потому что каждый из этих экспериментов требовал и требует соблюдения новых требований и правил игры любой ценой, хотя бы и ценой пренебрежения уместностью зданий.
С другой стороны, размеры современных зданий превосходят все, что строилось прежде, ибо архитекторам трудно устоять перед ошеломляющими соблазнами строительной техники. Действуя совместно, эти два фактора – утрата чувства уместности и крупномасштабность сооружений – создали благоприятную почву для все более частого возникновения зданий, которые кажутся обывателям не сообразующимися с реалиями современной жизни, «футуристичными». Хотя, помня, что в ретроспекции архитектурные попытки предугадать будущее обычно выглядят смехотворно, я предпочитаю говорить не о футуристичности, а о причудливости современных архитектурных «икон» и о китче.
Радикализм модернистов – зачинщиков в цепи потрясений архитектурного сознания – имел серьезные основания: инженерно-техническое (новые материалы, новые конструкции, новая строительная техника, новые методы строительства), социально-экономическое (строительство общедоступного жилья для масс как социально-ответственная реакция на урбанизацию), санитарно-гигиеническое (соблюдение стандартов здорового образа жизни), идеологическое (вера в то, что «современное» тождественно «рациональному»). Но и антимодернистские направления заряжены, заражены радикализмом не в меньшей степени, чем доктрины «пионеров современного движения», потому что требуют от своих адептов верности тем или иным догмам.
Но какими бы основаниями, внешними по отношению к архитектурному творчеству, не оправдывался модернистский и/или антимодернистский радикализм, его более глубоким, универсальным, охватившим профессиональное самосознание архитекторов убеждением было возникшее на рубеже XIX–ХХ веков и быстро распространившееся сначала среди теоретиков, а затем и у самих зодчих убеждение, что они проектируют, организуют, создают не архитектурные формы, а пространства. Послушайте разговоры архитекторов, возьмите пару страниц любого современного текста об архитектуре – и вы убедитесь, что это убеждение сегодня актуально, как и сто лет тому назад.
Я считаю, что это убеждение является главной причиной упадка архитектурного красноречия. Ни инженерно-технические, ни социально-экономические, ни санитарно-гигиенические, ни идеологические факторы, которыми задаются внешние ориентиры архитектурной работы, сами по себе, даже вместе взятые, не могли бы привести к катастрофическому упадку архитектурного красноречия, если бы архитекторы не уверовали, что смысл их творчества состоит в организации пространств.
Эта вера проникла в современное сознание так глубоко, что нам кажется само собой разумеющимся, что пространство – вечная тема творческих раздумий архитекторов и архитектурных переживаний всех тех, для кого они творят. Но это не так. Ни в Античности, ни в Средние века, ни в эпоху Возрождения вообще не существовало термина, эквивалентного современному пониманию слова «пространство»1002.
Витрувий словом spatium, хотя его и можно перевести как «пространство», обозначал зазор, просвет между конструктивными деталями, то есть место, в которое что-то вставляется, например место для метопы между триглифами1003.
Но и во внеархитектурной мысли римлян категория архитектурного пространства, как понимаем его мы, тоже отсутствовала. Это видно по описанию храма Юноны в «Энеиде». Рассматривая этот фрагмент, Леонид Таруашвили обратил внимание на то, что, говоря об Энее, вошедшем внутрь храма и рассматривающем детали его убранства, Вергилий определяет местонахождение героя выражением sub ingenti… templo, т. е. буквально – «под огромным храмом»1004. «„Под храмом“ употреблено тут вместо более обычного „в храме“ (templo или in templo), – писал Таруашвили. – Такое употребление здесь оборота с семантикой субессивности (так сказать, под-нахождения) вместо ожидаемого оборота с семантикой инессивности (внутри-нахождения), при том что подразумеваемая ситуация (Эней в храме) от этого не меняется, означает лишь одно: что сам термин templum намеренно употреблен в более конкретном, чем обычно, смысле, т. е. не в смысле, включающем как самое постройку, так и объемлемое ею пространство, но в смысле, исключающем это внутреннее пространство»1005.
Получается, что для Вергилия находиться в храме значило быть огражденным стенами и крышей храма как колоссального предмета. Не правда ли, это удивительно, ибо какую из древних архитектур можно поставить вровень с римской по блеску решения пространственных задач? Ни слова нет у Вергилия ни о пространственной организации храма, ни о пространственных впечатлениях Энея. В ожиданье прихода Дидоны герой разглядывает в храме картины. Вергилий не рассказывает, в какой они технике выполнены и как представлены. Но пытаясь вообразить Энея за этим занятием, я вижу его глядящим на изображения, так или иначе представленные на стенах. Он видит стены и картины на них, но не пространство, в котором находится.
Альберти тоже не имел понятия о современном значении слова «пространство». Когда, например, в описании гавани он упоминает портики, «тянущиеся кругом на далекое пространство»1006, ясно, что речь идет не о характере пространства, а о том, что портики длинные. В сочинении «О душевном спокойствии» он восторженно описал флорентийский собор Санта Мариа дель Фьоре, ни разу не использовав слово «пространство»1007.
Но разве мы не видим пространств, созданных древними зодчими? И разве их современники, пусть не зная слова «пространство», не испытывали физического и психического воздействия этих пространств? – спрашивает читатель.
Сошлюсь на эксперимент, поставленный мной в этой книге. Описывая множество пространственных ситуаций, в которых находятся здания, и множество пространств в самих этих зданиях, я ни разу не использовал слово «пространство», допустив его несколько раз только в цитатах из чужих текстов. Первоначальное мое опасение, что рассуждать об архитектуре, не упоминая о пространстве, окажется невозможно, вскоре рассеялось, и первый случай, когда я воспользовался этим понятием, – заголовок раздела, который вы сейчас читаете: «Пространство и стена». Следует ли из этого, что, отказавшись от фундаментального понятия архитектуроведческих текстов, я упустил главное в рассматриваемых произведениях? Отнюдь нет. Подыскивая «пространству» замену всякий раз, когда оно по инерции напрашивалось в текст, я не только не утрачивал смысла того, о чем хотел написать, но выражал свои наблюдения и соображения конкретнее и точнее, потому что шел не от некоего абстрактного всеохватного пространства, по-разному конкретизированного в произведениях, а, наоборот, от разнообразных свойств самих произведений. Я надеялся, что читатель моего текста без труда вообразит то, что другие авторы называли бы «пространствами». Просто вместо того, чтобы писать «здесь тесное пространство», я писал «здесь тесно», вместо «высокого пространства» – «высота помещения десять метров», вместо «за дверью темное пространство» – «за дверью темно» и т. д.
Нечто подобное, я думаю, имело место в архитектурном творчестве и при восприятии архитектуры на протяжении большей части истории человечества. Где современный архитектурный ум усматривает пространство, предшественники современных зодчих видели нечто другое, конкретное, обладавшее множеством неповторимых чувственных и мыслимых свойств. Они видели местность, ее простор и ширь. В местности – место. Видели город большой или малый, окруженный стенами с башнями и воротами. В городе видели крепость, улицу, галерею, портик, угол на перекрестке, площадь, квартал, дом, мост. На улице – галерею, в галерее – лавку, мастерскую. На площади – дворец, храм, базилику, театр, цирк, термы, триумфальную арку. Во дворце – вестибюль, лестницу, залы. В храме они видели купол, алтарь. В доме – атриум, столовую, спальню, двор. За городом – дорогу, монастырь, виллу, ограду… Продолжать можно долго. Короче, вместо пространства они создавали стены, опоры, перекрытия, воспринимаемые снаружи и изнутри проемы, которыми отмечены, размечены, разделены, соединены места разного назначения и разной формы, в которых они видели не пространство, а самих себя и других людей на разных расстояниях от преград и проемов.
Теоретическая линия развития концепции архитектурного пространства возникла несколько раньше практической, а с появлением последней они поддерживают друг друга.
Роджер Скрутон, критически относившийся к идее сущностной связи между архитектурой и пространством, указывает, что она широко распространилась начиная с работ Генриха Вёльфлина. В общем виде логика вёльфлинианцев такова: «Архитектура, в сущности, есть пространство; следовательно, пространство, пространственные отношения и игра взаимосвязанных пустот суть истинные объекты архитектурного переживания». Скрутон уточняет, что это утверждение не надо понимать буквально: согласно Бруно Дзеви, «сущность архитектуры не в материальном ограничении пространственной свободы, а в организации пространства, приобретающего благодаря этому ограничению преисполненную глубокого смысла форму; преграды определяют периметр того, что можно видеть, а не охваченную взором „пустоту“»1008.
Чтобы убедиться, что Вёльфлин терял чувство меры, используя слово «пространство», я беру наугад абзац из его книги «Ренессанс и барокко», изданной в 1888 году, и выделяю слово «Raum» («пространство») и производные от него жирным шрифтом: «In seiner höchsten Leistung, in den Innen