Людовик начал превращать в виллу Версаль не ранее, чем увидел у Фуке первый на французской земле и притом первоклассный образец этого итальянского изобретения. Дворцом эта королевская резиденция стала далеко не сразу.
С высоты птичьего полета видно, что в завершенном виде Версаль был многим обязан Риму. Три авеню нацелены на центр Королевского двора, как римский трезубец – на обелиск Фламинио, на этот окаменевший солнечный луч, высящийся на пьяцца дель Пополо. Роль разделяющих версальское трехлучие корпусов, о назначении которых (придворные конюшни) говорит подковоподобие их планов, аналогична роли церквей между виа дель Бабуино, виа дель Корсо и виа ди Рипетта. Королевский двор охвачен флигелями наподобие трапециевидной Piazza Retta у подножия собора Св. Петра. Тем самым приподнятый на несколько ступеней Мраморный двор Версаля сравним с папертью базилики Сан Пьетро. Если бы вам не было известно заранее, что Версальский дворец, как Палаццо Барберини, скрывает от публики приватное владение, то, оказавшись в высокомерно-снисходительных объятиях флигелей, вы вряд ли догадались бы, что за дворцом простираются необъятные парки324, спланированные столь же строго, как сад Барберини. Версальская ось, нацеленная на точку захода солнца в майские и июльские дни, – реплика Людовика XIV на солярную символику Урбана VIII, которая в свое время навела Карло Мадерна на мысль связать пункт равноденственного восхода солнца с Палаццо Барберини, обелиском «Свидетельство» и главным нефом собора Св. Петра. Версальский Большой канал затеян в подражание пьяцца Навона с ее навмахиями, учрежденными Иннокентием Х. В многочисленных версальских аллюзиях на великолепие папского Рима видна не только претензия короля-солнца на роль могущественнейшего государя христианского мира, но и его стремление поднять светский авторитет монарха выше духовного авторитета папы325.
Но самую характерную черту Версальского дворца, которой он обязан римским палаццо, – горизонталь его небесной линии, – сверху не увидишь и не оценишь. Надо вернуться на землю, чтобы понять, что Версаль – это анти-Шамбор.
Отличие же Версаля от папского Рима я ощущаю в колоссальном расширении доступных взору протяженностей острее, чем в характере фасадов. Сопоставьте величины. В старом Риме нет ничего более унылого, чем вереница корпусов Квиринальского дворца на страда Пиа, названная римлянами «Длинным рукавом» (Manica lunga), – однако Версальский дворец вместе с северным и южным крыльями длиннее «Длинного рукава». В Риме на пьяцца дель Пополо пара церквей, разделяющих трезубец улиц, удалена от обелиска на сотню метров, тогда как в Версале протяженность каменной пустыни, отделяющей придворные конюшни от памятника Людовику XIV326, – триста семьдесят метров. Размеры пьяцца Навона – длиннейшей из римских площадей – двести шестьдесят на пятьдесят метров. А Большой канал Версальского парка как длиной (полтора километра), так и шириной (шестьдесят два метра) сопоставим с венецианским Канале Гранде, от которого он и получил свое наименование. Протяженность главной оси Версальских парков немного короче четырехкилометровой римской страда Феличе, зато вместе с направленной на запад Королевской аллеей Вильпрё и отходящей от дворца в противоположную сторону авеню де Пари она достигает десяти километров!
Причины этих различий – не только в клаустрофобии Людовика XIV и в представлениях римских пап и французского короля о подобающем им величии, но и в особенностях исходной ситуации. Крупномасшабная планировочная структура Рима прорастала на плотной канве двухтысячелетнего городского палимпсеста, а Версаль возник разом на почти пустом месте. Урбанистические преобразования Сикста V, композиция Палаццо Барберини, знаменитые римские фонтаны и лестницы под открытым небом, – все это появилось благодаря тому, что в градостроительной практике стали использовать приемы, которые прежде не выходили за рамки архитектуры и благоустройства вилл. Версаль – противоположная фаза этого процесса, ибо здесь мы видим проекцию римских урбанистических принципов на единственную в старорежимной Франции сферу жизни, которую (правда, не без натяжки) можно назвать приватной, – на усадьбу короля327. Загородная резиденция Людовика – в своем роде эссенция папского урбанизма, какую невозможно было получить ни в самом Риме, ни в Париже. Версаль противопоставлен и столице католического мира, и беспокойной столице французского королевства. Населен Париж был густо, «но перед античными, ренессансными и барочными напластованиями Рима времен папы Александра VII, соперника Людовика XIV, он являл собой воплощенное в камне ничтожество»328.
В течение двадцати лет до переселения в Версаль создание парка занимало Людовика XIV в несравненно большей степени, чем обустройство скромного отцовского охотничьего замка (розовый кирпич, белый камень, голубой кровельный сланец), сооружением которого, как писал заносчивый маршал Франсуа де Бассомпьер, не стоило бы гордиться даже простому дворянину.
Версаль стал символом короля-солнца отнюдь не потому, что там стоял дом его отца. Ведь Людовик XIII владел несравненно более представительными замками Шамбор, Фонтенбло и полюбившимся его сыну Сен-Жерменом. Уникальное достоинство маленького версальского замка заключалось вовсе не в нем самом, а в его расположении на краю склона, переходящего в простирающуюся на запад долину. Этот замок был хорош в качестве точки отсчета для преобразования долины в парк, ориентированный на солнце.
Лишь на восьмом году правления Людовика XIV, когда начала вырисовываться в общих чертах солярная инфраструктура парка, Людовик решил, что отцовский замок стоит преобразовать во дворец, соразмерный парку, то есть соответствующий амбициям монарха, метафорически отождествляющего себя с солнцем. Лево принялся обстраивать старый замок с трех сторон. Для созерцания парка он возвел перед фасадом старого замка, на высоте бельэтажа, грандиозную открытую террасу, которую Ардуэн-Мансар похоронит потом под сводами Галереи зеркал. Благодаря этой террасе замок превратился в виллу, но еще не стал дворцом. Пройдет еще четыре года, прежде чем Лебрен приступит к оформлению Больших апартаментов короля в бельэтаже. Двор стал понемногу перебираться в Версаль с 1678 года, когда начали строить южное крыло дворца и, спустя год, Придворные конюшни. 1682 год стал в жизни двора решающим, потому что к этому времени южное крыло было готово и Ардуэн-Мансар заложил рядом с ним каре Большой кухни. Но во дворце еще грохочут молотки каменщиков, визжат пилы и клубится гипсовая пыль: строят Галерею зеркал. Только с завершением строительства Придворных конюшен и Большой кухни дворец начинает существовать как более или менее завершенное целое.
Миновав просторный передний двор, фланкированный флигелями канцелярий и министерств, кареты останавливались во Дворе чести (вместе с оставшимся позади он называется Королевским) перед небольшим приподнятым на четыре ступеньки Мраморным двором старого замка. Размеры Мраморного двора – 30 на 30 метров, Двора чести – 67 на 67, переднего двора – 130 на 130 метров. Как видим, выдержано, с небольшими отклонениями, модульное соотношение величин. Посередине Мраморного двора располагался фонтан. П-образный корпус, раскрытый в Мраморный и Королевский дворы, – это и есть в узком смысле слова дом короля и королевы. К корпусам, фланкирующим Двор чести, примыкают с юга и севера два крыла длиной более ста пятидесяти метров каждое. В южном – покои принцев и брата короля – герцога Филиппа Орлеанского; в северном – апартаменты знати; дворцовая церковь, заложенная Ардуэн-Мансаром в 1699 году и достроенная де Коттом, была освящена только в 1710 году. Тысячи комнат с темными и светлыми переходами, с большими и малыми внутренними дворами – таков версальский Ноев ковчег.
Людовик XIV был озабочен не столько внешним обликом или удобством Версальского дворца, сколько великолепием интерьеров, «поэтому человеком, к мнению которого он особенно прислушивался, стал не архитектор, а художник, Лебрен, возглавивший исполнение всех художественных замыслов короля»329. Чтобы составить представление о работе Лебрена, достаточно ознакомиться с опочивальней короля, Лестницей послов (ныне не существующей), Большими апартаментами короля и Галереей зеркал.
Опочивальня была, по существу, средоточием Версаля, если не сказать – всей Франции. По утрам здесь совершался важнейший ритуал «посещений», когда камер-паж, строго следуя регламенту, впускал в эту комнату поочередно шесть групп лиц, имевших привилегию войти. Они удостоверялись в том, что король пребывал в добром здравии, а он – в их верности ему. Опочивальня, выходящая тремя арочными окнами на восток, так соотнесена с Мраморным двором, Королевским двором и площадью Армий, что, подойдя к окну, король мог охватить их одним взглядом, даже не выходя на балкон. Кратчайший ход к опочивальне, вернее, к ее преддверию, каковым являлся салон Бычий глаз330, был с Лестницы королевы на левой половине дворца. Однако пользоваться кратким маршрутом значило бы сокращать символическую дистанцию между государем и подданными. Ритуал утренних «посещений» обязывал придворных совершать путь утроенной длины. Поднявшись по Лестнице послов на правой половине дворца, они проходили анфиладой Больших апартаментов короля в угловой салон Войны, откуда поворачивали в Галерею зеркал и, пройдя ее на две трети, входили в Бычий глаз, где дожидались пробуждения короля. Мы видим в королевской опочивальне стоящую за невысокой позолоченной балюстрадой331, изголовьем к стене, высокую широкую и на удивление короткую кровать под шелковым балдахином с плюмажами наверху и тяжелым парчовым пологом до пола. Стены опочивальни – с золочеными трельяжами и амурами на белом фоне, с небольшими темными картинами над карнизом и тремя доходящими до пола окнами, за которыми виден Мраморный двор и далекие перспективы.