417 и, вместе с тем, закрепляет размежевание публичной и приватной зон Малого Трианона.
Аристократический адресат виллы, ее квадратный план, ее размер (24 на 24 метра), три этажа, выступ средней части фасадов – знай я только эти характеристики Малого Трианона, я бы подумал, что Габриэль копировал виллу Ротонда. Мог ли он знать произведение Палладио? Не только мог, а обязан был знать хотя бы по трактату великого итальянца. Не является ли Малый Трианон контритальянской декларацией, какой в свое время был Шамбор? Вилла, построенная для маркизы де Помпадур, не прячется за портиком, не выдвигает вперед всходы на бельэтаж, не велит поднимать взгляд к завершениям фронтона и купола, ибо нет у нее ни портика, ни высокой лестницы, ни фронтона, ни купола; ее фасады различны, пилястры и колонны объединяют верхние этажи, а стенки террас разграничивают ближайшее окружение. Все не так, как у Палладио.
Еще резче контритальянство Габриэля проявляется, когда сравниваешь планировку интерьеров piano nobile виллы Альмерико и бельэтажа виллы Помпадур. В центре итальянской виллы находится самое крупное парадное помещение; в сердцевине французской – ванная комната размером три на три метра. Итальянец располагает внутренние стены в соответствии с членениями фасадов – француз озаботился этим только в протянувшейся вдоль западного фасада анфиладе передней, столовой и Малого зала и сделал столовую главным залом виллы (побочный аргумент в пользу этого фасада, как главного). Палладио совместил оси окон и анфиладных дверей – Габриэль спланировал бельэтаж так, что ни одна из оконных осей (а их тут десять) не дает сквозного визуального просвета: сквознякам не разгуляться. На piano nobile виллы Ротонда есть четыре комнаты с отношением длинной стороны к короткой более полутора к единице; на бельэтаже Малого Трианона таких комнат только две: очевидна забота архитектора о комфортных пропорциях помещений. Помимо обычных парадных и приватных покоев, обращают на себя внимание библиотека в бельэтаже и бильярдная в юго-восточном углу нижнего этажа.
Внешний облик Малого Трианона в гораздо большей степени подчинен отношениям формального порядка (прежде всего симметрии), нежели интерьер. Его фасады – четыре разных маски, архитектурными средствами выдерживающие единую линию аристократического этикета. В интерьерах же главной ценностью оказывается не столько общий bon ton (хотя, конечно, в парадных помещениях это очень важно), сколько возможность обитателей и гостей вести себя непринужденно. Отсюда планировка интерьеров, не считающаяся с формальным порядком фасадов.
Шарлоттенхоф
В Шарлоттенхофе, «английском» парке на южной окраине Сан-Суси в Потсдаме, есть своя Древняя Греция и свой Древний Рим. И то и другое – совместное творение прусского кронпринца Фридриха Вильгельма418 (благодаря ему, как мы помним, на Дворцовой площади в Санкт-Петербурге высится колонна, а не обелиск) и его друга Карла Фридриха Шинкеля. О Греции вспоминаешь перед построенной в 1826–1829 годах виллой. О Риме – в Римских банях, появившихся на берегу Рыбоводного пруда в 1829–1840 годах.
Трехсотметровой длины дорожка между ними вьется вдоль берега – уж не Средиземного ли моря? Но вряд ли кронпринц согласился бы с такой гиперболой. В Шарлоттенхофе, подаренном ему отцом, королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом III, он хотел видеть себя вместе с женой, Елизаветой Баварской, как бы в Сиаме, ибо, по тогдашним представлениям европейцев, не было на свете страны свободней и прекрасней Сиама.
Недаром прозвищем Фридриха Вильгельма в близком кругу было But («Камбала»419) и многие свои эскизы к Шарлоттенхофу он подписал тройным именем Fritz-Siam-Butt («Фриц-Сиам-Камбала»)420: ведь камбала глядит только вверх. Выбор Сиама как страны обетованной было одним из многочисленных проявлений «прусского экзотизма», история которого простиралась от китайской чайной Фридриха Великого в его дворце Сан-Суси до оперы Гаспаре Спонтини (музыкального директора Берлинской оперы при Фридрихе Вильгельме III) «Нурмахаль, или Праздник роз в Кашмире» по мотивам «Лаллы-Рук» Томаса Мура – одной из любимых книг кронпринца. Чтобы читать в подлиннике «Шакунталу» Калидасы, он изучал санскрит, а в 1816–1817 годах сочинял роман «Королева Борнео». Закрыв глаза на неприглядные стороны колониализма, он блуждал в воображении по населенной прекрасными людьми стране фантастического богатства и поразительной красоты. На своем «Борнео» будущий король Пруссии осуществлял грезы о восстановленной Священной Римской империи и всемирном распространении христианства421. Роман остался незавершенным, и, думается, одной из причин могло быть смещение области ориентальных увлечений Фридриха Вильгельма с острова Борнео на Сиам – нынешний Таиланд.
Рискну предположить, что импульсом послужил выход в свет в 1818 году трактата Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Немецкий философ считал свою систему взглядов новым выражением мудрости, однажды преподанной Буддой. Не знаю, читал ли Фридрих Вильгельм Шопенгауэра, но бездоказательно уверен, что он был по меньшей мере наслышан об идеях автора знаменитого трактата и мог принять в качестве собственного кредо мысль Шопенгауэра об эстетическом наслаждении как оазисе в пустыне жизни. Сиам был тогда единственной страной Индокитая, не подпавшей под контроль европейцев, ибо оказался «ничьим» между владениями Англии и Франции. Поэтому знали в Европе о Сиаме меньше, чем о соседних колонизованных странах – о том же Борнео, Бирме, Малайе, Лаосе, Камбодже, Вьетнаме,– или о великих культурах Востока: индийской, китайской, японской. Сиам тем легче поддавался романтической сублимации, что был страной буддийской, а буддизм благодаря Шопенгауэру стал вызывать у романтически настроенных немецких интеллектуалов благорасположенный интерес.
Двухэтажная почти белая вилла Фридриха Вильгельма состоит из двух пересекающихся тел: меридионально ориентированного корпуса двадцать семь на тринадцать метров и широтного, немного более высокого, двадцать метров на девять. Восточной стороной она примыкает к террасе, насыпанной из земли, вырытой для Рыбоводного пруда.
Восточный фасад – одноэтажный благодаря тому, что уровень террасы совпадает с высотой нижнего этажа. Широтный корпус выходит сюда глубоким портиком на четырех безупречно дорических колоннах. Это-то я и воспринимаю как отсылку к Древней Греции, впрочем, она опосредована здесь Древним Римом. Хотя Палладио приучил европейцев украшать портиками виллы, односторонняя колоннада под фронтоном первоначально была принадлежностью римских храмов, и эта аллюзия неизбежно возникает, стоит взглянуть на любую колоннаду под треугольным фронтоном. Почему бы не вообразить за портиком виллы Шарлоттенхоф вход в некое святилище? Существует же в пригороде Киото вилла, которая стала буддийским храмом, – Павильон Феникса! Я вовсе не считаю Павильон Феникса прообразом виллы в прусском Сиаме, где, разумеется, ничего не могли знать о японском храме. Мне важно указать на поистине «буддийскую» непринужденность, с которой в Шарлоттенхофе соотнесены интерьер и экстерьер, ибо вместо характерного для греческих и римских храмов узкого входа мы видим в глубине портика три высокие остекленные двери.
Если и вообразить за портиком, занимающим треть фасада, вход в святилище, то, вопреки Витрувию, предписывавшему оформлять дорическим ордером храмы Минервы, Марса и Геркулеса, здесь перед нами семейное святилище любовного согласия. Вместо мужественной череды триглифов и метоп над каждой колонной – венок. Над дверьми фриз: в квадратные обрамления заключены светлые силуэты танцовщиц на черном фоне в духе краснофигурных красавиц Мидия. Судя по аналогичному мотиву в кабинете Елизаветы, в декоре виллы это ее тема. В простенках на голубом фоне – гротески: круглые «камеи» с портретами современных представителей прусского и баварского королевских домов сосуществуют с псевдоантичными аллегориями воды, земли и воздуха, представленными фантастическими архитектурными и скульптурными формами, морскими и земными животными, птицами, а также аркадскими девами и юношами. Нет-нет да и мелькнет среди них резвый пухлый крылатый малыш с луком.
С этой стороны вилла имеет, вместе с дверными проемами, девять осей. Ставни покрашены в бело-голубую полоску: геральдические цвета Баварии.
Повернувшись к портику спиной, упираемся взглядом в экседру высотой немного выше поднятой человеческой руки, окаймляющую полукруглую каменную скамью. Между портиком и экседрой стелется газон длиной в полсотни шагов с фонтаном-чашей посередине. Ось газона отмечена каменными желобками, по которым вода бежит к малым полукруглым фонтанчикам. В жаркий день, сидя в экседре под тентом, хозяева и их просвещенные гости вспоминали описание виллы Тускум у Плиния Младшего: «широкий, выступающий вперед портик», беседку «с мраморной белой полукруглой скамьей»422. За стенкой экседры, внизу – розовый сад. Фонтаны навевали размышления в духе Шопенгауэра о родстве архитектуры и гидравлики.
Это идеальное место для созерцания виллы. Слева к ней примыкает увитая листвой пергола шириной в три шага. Справа терраса ограничена травяным откосом, спускающимся к бассейну с двумя фонтанами и поднимающейся из воды колонной. Вдали виднеется Новый дворец. Любуясь сочетанием ближнего и дальнего видов, слыша плеск фонтанов, вспоминаешь не только Плиния и Шопенгауэра, но и Альгамбру, и видишь, как непохож рай прусского кронпринца и его жены на рай гранадских эмиров. Контраст был бы не меньшим, если бы Шинкель сработал в мавританском стиле. Европейцам нужны виды на объекты, тогда как в Альгамбре даже самый крупный объект, башня Комарес, – лишь фон для аркады и галереи Миртового двора. И все-таки искусно создаваемые тени, журчание фонтанов и доносимый ветерком аромат роз сближают творение Фридриха Вильгельма и Шинкеля с романтически воображаемым Востоком. Сиам!