Внутри купола на фреске «Апофеоз Вашингтона» начертан девиз государственной печати США E PLURIBUS UNUM («Из многих единое»). Снаружи он повторен на ленте, опоясывающей шар, на котором, увенчивая купол, стоит статуя Свободы. «Многие» – штаты, «единое» – объединяющее их государство.
Дворец Советов
Выдвинутая Кировым в 1922 году идея построить в Москве здание, которое «должно явиться эмблемой грядущего могущества, торжества коммунизма, не только у нас, но и там, на Западе», довольно долго не имела практических последствий. Даже необходимость ударить коминтерновской альтернативой по начатому в Женеве в сентябре 1929 года строительству Дворца Наций661 не побудила Сталина к решительным действиям. И вдруг – известие из Америки: в самый неожиданный момент, на пике столь радостной для советского руководства Великой депрессии, начавшейся с обвального падения цен акций на нью-йоркской бирже 24 октября 1929 года, Эмпайр-стейт-билдинг устанавливает мировой рекорд высоты. Сталина держат в курсе заокеанских событий. Но у него самого непредвиденные проблемы: из‐за коллективизации села в стране начинается голод; вводятся продовольственные карточки. Стремительное, наперекор кризису, возведение американцами высочайшего на земле здания наводит его на мысль, что для поддержания позитивного настроя полуголодных строителей социализма надо развернуть в Москве архитектурную стройку всемирного масштаба. 1 мая 1931 года, когда завершается предварительный тур конкурса на проект Дворца Советов, президент Гувер, нажав кнопку в Вашингтоне, включает освещение Эмпайр-стейт. То, что в «городе желтого дьявола» (Горький назвал так Нью-Йорк, имея в виду не доллары, а обилие искусственного света662) выбрали для этого события праздновавшийся у нас День международной солидарности трудящихся, – горькая пилюля. Реакция судорожная: 18 июля 1931 года «Известия» и «Правда» публикуют задание открытого международного конкурса на проект главного здания страны. Подачу проектов назначают на 20 октября, при том что еще не взорван храм Спасителя, на месте которого решено строить Дворец Советов. Темп строительства предписан с оглядкой на американское чудо: приступить к отделке готового здания к концу 1932 года!
Не буду излагать известную по множеству публикаций хронологию самого амбициозного в мировой истории, после Вавилонской башни и башни Татлина, архитектурного проекта. Замечу лишь, что в голове Сталина, по-видимому, с самого начала его пропагандистской затеи вырисовывался смутный образ чего-то сверхвысокого. Иначе не опубликовали бы сразу после сноса храма Спасителя стишок Демьяна Бедного: «Скоро здесь, где торчал / Храм-кубышка, / Засверкает, радуя наши сердца, / Всемирно-пролетарская вышка / Советского чудо-творца!» – и еще не объявив результаты международного конкурса (это произойдет 28 февраля 1932 года, и ни один проект не будет принят к исполнению), не начали бы рыть котлован и закладывать фундамент диаметром 160 метров под высотное здание. Я согласен с Дмитрием Хмельницким, считающим, что все этапы конкурса были нацелены на то, чтобы их участники (или единственный, сразу намеченный в победители, – Борис Иофан, чья мастерская располагалась в Кремле) усвоили, наконец-то, что хозяину нужна «всемирно-пролетарская вышка», приняли эту идею как свою и подсказали ему ее конкретный облик663.
Меня интересует проект Иофана-Щуко-Гельфрейха, принятый к исполнению 19 февраля 1934 года. Судя по тому, что вопреки лихорадочному началу, строительство к этому моменту так замедлилось, что на XVIII съезде партии срок окончания работ отложили на 1942 год, Сталин увидел в этом проекте столь важные для него преимущества перед «американо-небоскребным эклектизмом»664, что можно было не спешить. И даже не гнаться за высотой, потому что, как замечает Андрей Бархин, «в Нью-Йорке в любой момент мог быть достроен ребристый 104-этажный небоскреб, по проекту превосходящий Эмпайр-стейт-билдинг, – это Метрополитен-иншуренс-билдинг»665. В годы войны, совершенствуя проект Дворца Советов, авторы уменьшили его высоту с 415 до 270 метров.
Не знаю, сохранился ли макет 1934 года. Судя по написанной в 1937‐м картине Гавриила Горелова, изобразившего смотрины проекта, устроенные в Ренессансном дворике ГМИИ для Сталина и его свиты, макет был исполнен в масштабе 1:100. Он стоял на полу. Гости (среди них Горький, скончавшийся годом раньше создания картины) видели его таким, каким могли бы видеть настоящий Дворец Советов с расстояния в пару километров и с высоты метров в шестьдесят. Что же касается перспективного изображения проекта, то оно предлагает зрителю приблизиться, но далеко не вплотную, а вообразив себя воспарившим над Большим Каменным мостом метров на тридцать. Как объемное, так и плоское изображения не дают представления о том, каким мог бы быть Дворец Советов не с точки зрения великанов ростом в тридцать или шестьдесят метров, а в глазах обыкновенного человека, который осмелился ступить на гигантскую площадь, раскинувшуюся перед ним, и стал приближаться к… дворцу?
Написав «дворец», я вызываю в воображении чей-то импозантный дом, развернутый по горизонтали и более или менее приветливо глядящий на меня своими окнами. Здесь же окон нет, поэтому невозможно говорить и о многоэтажном доме, ибо на фасадах Дворца Советов этажи не выявлены. Разрез позволяет насчитать максимум тридцать этажей, считая вместе с теми, что окружают Большой зал. Получается, что средняя высота этажа (лучше сказать – уровня) равна десяти метрам, что говорит об отказе авторов от функционального понимания проектируемого объекта в пользу символического.
Разумеется, это не дворец, а постамент памятника стоящему наверху оратору. Значит, мой воображаемый зритель и я сам приближаемся к монументу. Но два обстоятельства обескураживают нас. Во-первых, оратора, словно в насмешку над ним, поставили так высоко, что чем более мы к нему приближаемся, входя в роль слушателей, тем хуже видим его из‐за возрастающей остроты ракурса. Если он к кому-то и обращается, то лишь к тем, кто приблизиться к нему не захочет. Во-вторых, оратор, не меняя позы, вращается наподобие манекена, демонстрирующего мужскую тройку работы «Москвошвеи». Благоговение, с которым ступаешь на площадь, исчезает. Тем более что глядеть надо уже не вверх, а под ноги: перед нами стометровой ширины лестница высотой в шестьдесят ступеней, не одолев которую, в здание не войти. Пока я, борясь с одышкой, поднимаюсь, мне не до рельефов, протянувшихся над вогнутой колоннадой; когда же я, наконец, взобрался, ракурс не позволяет их разглядеть.
Увидеть такое сооружение – событие, сбивающее с толку, незабываемое. Можно описывать это событие как столкновение двух поэтик, дурно сказавшееся на них обеих. Жанр памятника внес неясность в идею небоскреба, жанр небоскреба извратил идею памятника. Но такое понимание предполагает, что Дворец Советов – всего лишь невразумительный жанровый гибрид, а это не сообразуется с очевидной целостностью и энергийностью сооружения, удовлетворившими Сталина.
Дворец Советов, с одной стороны – это всем известные макет и перспективный вид. Но с другой – никому в действительности не знакомый фантасмагорический мегаобъект на берегу Москвы-реки рядом с Кремлем. В первой ипостаси это скульптура и изображение скульптуры. Мы видим сравнительно небольшую, изящную вещь. Горелов на своей картине хорошо это почувствовал и передал, отделив макет от Сталина со свитой отчетливой дистанцией, как если бы незримая черта не позволяла им подойти ближе, так что они видят нечто не выбивающееся из человеческого масштаба. Уменьшение пошло бы этой вещи только на пользу. Такой Дворец Советов был бы особенно хорош в качестве отлитого из блестящего металла настольного украшения в кабинете большого советского начальника в качестве, скажем, пресс-папье. Вероятно, эта вещь Сталину понравилась.
Но несравненно более глубокое удовлетворение доставил ему этот проект тем, что архитекторы, преодолев классово чуждые ему интеллигентность, европейство и американизм, сумели-таки уловить и выразить то, что я, вслед за Шарифом Шукуровым, назову атавистическим проявлением архаического «храмового сознания»666. В этом отношении все те бессмысленные, казалось бы, затруднения, которые испытывал бы каждый живой человек, направляющийся во Дворец Советов, заведомо получали оправдание, ибо храмовое сознание отторгает практические жизненные требования к архитектурному объекту, требуя от человека переключения на сублимированный режим чувств, мыслей и поведения.
Дворец Советов – не небоскреб и не памятник. Это башня в том глубинном смысле слова, который указывает на принципиальное отличие башни от здания, закрепленное во многих языках. Латинский различает turris и aedificium, итальянский – torre и edificio, французский – tour и bâtiment, английский – tower и building, немецкий – Turm и Gebäude. Согласно Библии, в самом происхождении нынешних языков, дружно отличающих башню от здания, виновата именно башня, а не здание. Силуэт Дворца Советов – как у самой знаменитой из башен мира – Эйфелевой, и вогнутая колоннада, встречающая тех, кто взошел на подиум, – горизонтально положенный эквивалент арки, на которую опирается башня Эйфеля.
Здание Национальной ассамблеи в Дакке
Луис Кан позаботился о том, чтобы подлинная грандиозность здания Национальной ассамблеи Республики Бангладеш в Дакке осознавалась посетителем шаг за шагом, постепенно. Парламентарии и всякого рода ВИПы направляются к нему с севера, с Президентской площади, остальные – с Южной. Других подходов нет. Издали и с той и с другой площади вы увидите восемь сгруппированных симметрично башен. Навстречу ВИПам выдвинуты две разделенные узким интервалом призмы; навстречу остальным, смотрящим с юга, – два цилиндра с таким же интервалом. В интервалах темнеют входы. Высотой все башни равны, но благодаря тому,