что здание вписано в квадрат, повернутый к площадям на 45 °, кажется, что башни на скошенных углах квадрата, будучи якобы значительно выше остальных, возглавляют выстроившуюся клином свиту.
Если бы квадрат был обращен к площадям не углами, а сторонами, наш взор упирался бы в сомкнутый ряд равновысоких башен. Объемы, выстроившиеся стеной, не вызывали бы мысль о чем-то, скрывающемся за ними. Иное дело постоение, воспринимаемое с угла. Поскольку стороны клина не расходятся до бесконечности, мы невольно допускаем, что, переломившись в крайних точках, ряды невидимо для нас начнут смыкаться. Между ними должно находиться нечто ими обрамляемое, и это нечто будет важнее обрамления.
Голые бетонные стены, ни одного окна. Но в башнях «свиты» как слева, так и справа, сделаны гигантские прорези: круг, узкий треугольник, прямоугольник. Что темнеет за знаками этой криптограммы? Издали не понятно.
Нездешность, таинственность, многозначительное молчание. Чудо, тайна, авторитет. Можно ли заставить архитектуру выражать присутствие верховной власти сильнее, чем сделал Кан? Он называл здание Ассамблеи «цитаделью»667. Может показаться, что это гигантская машина, принимающая законы, не нуждаясь в человеческом участии. Либо что в нем проходят встречи мифических «председателей земного шара». И хотя за призмами скрывается вестибюль для избираемых народом законодателей, а за цилиндрами – их домовая мечеть; хотя северный и южный полюсы здания Национальной ассамблеи суть метафоры светского и религиозного начал бенгальской культуры, – мне кажется, что архитектурные критики, пытающиеся убедить нас в том, что это здание воплощает ценности демократического общества668, выдают желаемое за действительное.
Уже издали видна на стенах сетка белых линий, чередующихся с тонкими водоотводными карнизами. Каждая горизонталь опоясывает периметр всех башен. Сетка придает стенам членораздельность, будто они не отлиты в опалубке, а сложены из плит. Мнимая бетонная плита представляется соразмерной человеческим силам, поэтому истинную величину здания не чувствуешь. На деле же – между линиями целый этаж. Благодаря их горизонтальности стены уплотняются. Вообразите вместо горизонтальных пропорций вертикальные – башни бессмысленно устремятся вверх.
Благодаря восходящему наклону площадей, надо подняться, приближаясь к Ассамблее, на шесть метров, прежде чем убедишься, что это здание – не что иное, как остров на искусственном озере. Вода и основания башен были скрыты, как ha-ha в английском пейзажном парке, и перспектива скрадывала тридцатичетырехметровую высоту башен, будто стоящих на самой площади и оттого казавшихся не очень высокими. Для организации такого архитектурного спектакля Кану потребовалась огромная экспозиционная дистанция. С севера от Озерного проспекта к зданию ведет ось длиной сто семьдесят метров, а Южная площадь вместе с газоном простирается до Рубинового проспекта на двести семьдесят метров. Ширина территории правительственного комплекса со зданием Ассамблеи в центре – восемьсот метров. Земля использована очень расточительно. Однако для главного здания страны с населением с населением в 60‐е годы в шестьдесят миллионов человек (ныне втрое больше) такое расточительство оправдано.
Но вот мы поняли, что перед нами остров. Вспоминаются выступающие из воды стены Гравенстена и Шильонского замка. Впрочем, Ассамблея не столь сурова. Что издали представлялось расшивкой, оказалось полосами белого мрамора – как бы негативом обыкновенной кладки, в которой камни эстетически ценнее раствора. У Кана, наоборот, вместо раствора – благородный камень, вместо камня – затвердевшее цементное месиво. Это зрительно облегчает стены; без жесткого мраморного каркаса бетон казался бы косной массой. Теперь это скорее панцирь, чем литая масса. Не меняя своих горизонталей, мраморные линии входят и внутрь здания, поэтому площадки, галереи, коридоры, переходы будут восприниматься в интерьере как плотно обстроенные городские улицы и площади.
Теперь уже можно что-то различить за гигантскими кругами, треугольниками и параллелограммами, прорезанными в бетонном панцире башен, стоящих на границах исходного квадрата. Оказывается, в углу каждой башни есть освещенный через эти отверстия квадратный двор, на который выходят все девять этажей офисных помещений. Панцирь каждой башни надет на тривиальный Г-образный в плане офисный корпус с вертикальными окнами. Из-за полускрытости окон они, кажется, выглядывают из прорезей панциря, защищающего их от солнечного света – прямого и отраженного водой (в Дакке даже январская температура может достигать тридцати градусов). Снаружи, как говорил о своих зданиях Мис, «кожа», однако в прорезях Кан показывает не «кости» здания, а его плоть. Бетонная «кожа» аристократически тонка. Прямоугольные изломы и плавные изгибы обеспечивают ей вертикальную жесткость аналогично тому, как изгибы и складки придают жесткость поставленному на ребро листу бумаги. На изгибах бетонная оболочка кажется упругой.
Прорезав отверстия, не считаясь с расчерчивающими стены мраморными линиями, Кан будто отворил в первоначально сплошных, глухих стенах отверстия для света дня, впустил день в интерьерную тьму. Как если бы существовала на земле, в городе Дакка, антитеза свету – замурованная в бетон непроницаемая тьма. Но пришел творец с кругом, треугольником, параллелограммом в руках, обвел их и аккуратно вырезал отверстия космическими ножницами: да будет свет! Вот что значит закон для бенгальцев. Эта метафора столь убедительна, что не хочется соотносить просветительскую риторику Кана с реальным положением дел в Республике Бангладеш, погрязшей в коррупции. Адресат вдохновенной архитектурной речи Луиса Кана всечеловечен.
Потоки света внутри здания – архитектура, которая состоит не из вещества, а из световых тел, в сечении круглых, сегментарных, треугольных, прямоугольных. Современный исследователь удачно назвал свет, трансформированный архитектурой Кана, «архитектурализованным»669. Световые тела подобны лучам прожекторов в интерьерной ночи, только направлены они не вверх, а вниз. Падая на внутренние поверхности и ребра, отражаясь, преломляясь и рассеиваясь, создавая на них светотень и заставляя их отбрасывать тень на другие элементы твердой архитектуры, световые тела образуют подвижную светотеневую атмосферу.
Кан расставил зрительные акценты на углах здания. Два из них – уже упомянутые призмы при входе ВИПов и цилиндры, за которыми скрыта мечеть. Два других, на широтной оси, не симметричны. На восточном конце этой оси выходит на озеро широкая квадратная в плане башня рекреаций. Прорезь в ее бетонном панцире – круг диаметром двадцать метров, в котором Кан оставил две горизонтальные перемычки, – напоминает негативный снимок низко стоящего над горизонтом солнца, диск которого пересечен слоями облаков. Под кругом вырезан треугольник с основанием, равным диаметру круга, отчего кажется, что «солнце» стоит над пиком горы, высовывающейся из-под воды. В тихий день эти фигуры удваиваются водяным зеркалом. На западную часть озера выходит пара разведенных в стороны министерских полуцилиндров, обращенных выпуклостями на север и юг. В выпуклостях прорезаны огромные треугольники, стороны которых прогибаются из‐за кривизны стены. Итак, главные, угловые объемы здания не повторяют друг друга, тогда как выстроившиеся на границах исходного квадрата четыре пары единообразных призматических башен, раздвинутых узкими зазорами, аккомпанируют угловым акцентам.
Совмещение диагонали исходного квадрата с меридиональной осью симметрии воспринимается, как поворот квадрата относительно тривиально ожидаемого прямого, «нормального» положения. Иллюзия кругового вращения усилена октагональным, относительно близким к кругу, планом зала заседаний Ассамблеи. Будучи осью воображаемого вращения, эта сердцевина в ограде башен самой своей неподвижностью заявляет о главенстве над ними. Палата заседаний – госпожа, а башни, расположившиеся вокруг квадратом, – слуги. Они ее охраняют, обеспечивают всем необходимым, украшают, налаживают ее отношения с окружающим миром. Четверо различаются только расположением, четверо других индивидуальны, но выше обязанностей каждого – объединяющее их согласие, выраженное Каном в их упорядоченности общим средоточием. «На третий день я выскочил ночью из постели с мыслью, ставшей с того момента путеводной идеей плана. Она возникла просто из осознания трансцендентной природы ассамблеи. Люди собрались, чтобы приобщиться к духу сообщества», – вспоминал Кан о главном формообразующем импульсе проекта670. Не забудем, что «план» был для него не просто разметкой будущего здания на поверхности земли, а знаком трехмерной структуры – материальной и световой.
Над многобашенной структурой, все члены которой, не исключая широкой восточной башни с «солнцем», имеют вертикальные пропорции, высится шестнадцатиметровой высоты корона, хорошо видимая издали. Она состоит из восьми трапециевидных в плане призм, чьи внешние грани прорезаны кругами диаметром тринадцать метров. Грани призм суть стенки световых колодцев, пронизывающих здание сверху донизу и работающих как вентиляционные шахты.
Восьмистенный зал заседаний Ассамблеи имеет тридцать три метра в диаметре и тридцать шесть в высоту. В нем 354 места. Голые бетонные грани расчерчены все теми же беломраморными линиями. Это самая неинтересная часть здания. Думаю, таково и было намерение Кана: место и время законотворчества – не для архитектурных восторгов. Правда, перекрыт зал симпатичной восьмиконечной звездой, составленной из сходящихся к центру параболических лопастей, из-под которых льется свет. Но не сидеть же, часами задрав голову и щурясь на слепящее сияние.
Бесподобная способность Кана создавать завораживающие светотеневые эффекты посредством комбинаторных сочетаний элементарных геометрических фигур и тел проявлена в полную меру в главных полярных объемах – вестибюле и мечети.