Нужно бороться со злом не в области его последствий, а в области его причин, думал я, и эти мысли, в связи с целым рядом прошлых воспоминаний из моей практики, обесценивали в моих глазах деятельность Марии Михайловны, и я проходил мимо этой деятельности и не замечал ее.
Время шло. Ко мне стали доходить сведения не только внешнего характера, связанные непосредственно с деятельностью княжны Дондуковой-Корсаковой, но и сведения о ее личности и образе жизни, и эти последние сведения были так своеобычны, так новы на фоне светской благотворительности, что я невольно ими заинтересовался.
Внешняя деятельность человека, как бы почтенна и блестяща ни была, как бы широки ни были ее размеры и велика польза – всё же не отражает человека. Как много людей делает именно то дело, какое не только не отражает их нравственного облика, а заслоняет его. Важно не то, что человек делает, а то, что он собою представляет. С этой точки зрения я привык рассматривать людей и думаю, что только эта точка зрения обеспечивает правильную оценку личности. Мы призваны для дела Христова на земле, но это дело не требует от нас, чтобы мы что-то «делали» или «сделали», а требует того, чтобы мы «были» христианами и шли бы вослед Христу. «Внутреннее созидание» должно быть целью «внешней деятельности», и деятельность, лишенная этой почвы, лишена и значения. Внутреннее созидание дает в результате любовь, любовь же «долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит»… (1-е Посл. ап. Павла к Коринф., гл. 13, ст. 4–7).
И вот эту любовь – я увидел, я почувствовал всем своим существом, когда впервые встретился с княжною Дондуковой-Корсаковой.
«Я так давно, так долго жду вас, вот сядьте здесь, выслушайте меня, убогую старушку», – были первыми словами прикованной к одру болезни, лежавшей в постели Марии Михайловны, когда я вошел к ней. Это было 8 октября 1907 года. И не успел я очнуться, как Мария Михайловна нервно и торопливо стала подробно раскрывать предо мною картины тюремной жизни, рисовать быт тюремных сидельцев, их крайнюю беспомощность и насущную нужду общества придти им на помощь…
Фактическая сторона рассказа не прибавила ничего нового к тому, что известно, но новым было для меня отношение Марии Михайловны к передаваемым фактам, и рассказ, полный не только захватывающего интереса, но и глубокого драматизма, произвел на меня потрясающее впечатление.
Я не успел еще тогда разобраться во всем, что слышал, но для меня уже было ясным, что в глазах Марии Михайловны нет «преступления», есть только «несчастие», и что этому несчастию нужно идти на помощь безотносительно к тому, что его вызвало.
Так смотрят все, кто полагает свои цели не позади себя, а впереди себя…
«Возьмите эту тетрадку, – закончила Мария Михайловна свою беседу, – здесь я иногда записывала то, что видела… Прочитайте ее, и, может быть, вы захотите помочь мне»…
Этот дневник рассеял все мои сомнения относительно деятельности Марии Михайловны, указав на ту сторону этой деятельности, какая сохранит навсегда свое вечное значение, и я увидел, до какой духовной высоты может дойти человек, если он не задается «специально» этой целью, а только внимает сердцу и откликается на его просьбы.
Впрочем, нравственный облик Марии Михайловны, красота ее души стали мне видны еще раньше, чем я ознакомился с ее дневником. Эти лучистые глаза, полные глубокой сосредоточенной мысли, эти порывистые движения – признак жизни, горения духа, эта чуткая отзывчивость к участи ближнего, смешанная с желанием скрыть ее и неумением это сделать – всё это было так характерно, что мне казалось, я видел пред собою не представительницу Петербургской знати, а великую подвижницу, в тиши келии спасающую свою душу.
Впрочем, от этих последних княжна Дондукова-Корсакова отличалась лишь только своим именем.
Как ни разнообразны внешние толчки, пробуждающие дремлющую совесть человека, всё же процесс духовного роста подчиняется непреложным законам и протекает в формах, для всех обязательных.
Это положение часто оспаривается теорией, допускающей разнообразные способы усвоения в жизни христианских начал, но люди опыта хорошо знают, что едина не только истина, но и пути к истине и ощущения, связанные с усвоением истины.
Княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова родилась 9 октября 1827 года и была второю дочерью камергера Высочайшего Двора Михаила Александровича Корсакова и княжны Марии Никитишны Дондуковой, передавшей мужу свой княжеский титул. Блестящий офицер Лейб-Гвардии Преображенского полка, князь Михаил Александрович вскоре оставляет военную службу, занимает сначала должность предводителя дворянства Гдовского уезда СПБ. губернии, затем попечителя СПБ. учебного округа и заканчивает свою служебную карьеру на ответственном посту вице – президента Императорской Академии наук.
Как ни сложны были служебные занятия князя, всё же он не только находил время для семьи, но и лично руководил воспитанием своих детей, внимательно следил за их духовным ростом, прислушивался к их духовным запросам, и между ним и его детьми существовали близкие дружеские отношения. Княгиня Мария Никитишна, в свою очередь, была нежно любящей матерью. Выйдя замуж 15-лет и еще не зная большого света, молодая княгиня никогда и не интересовалась им и, отдавая всю свою жизнь семье, проводила свободные часы за чтением Евангелия, какое любила читать вслух своим детям. Воспитанная на почве глубокого уважения к религии, княгиня внесла и в свою собственную семью то религиозное настроение, какое придавало этой семье такой нежный оттенок и с особым выражением и силою сосредоточилось на княжне Марии Михайловне. Семья князя состояла из пяти сыновей, Александра[39], Николая, Алексея, Никиты и Владимира, и пяти дочерей – Веры, в замужестве графини Сиверс, Марии, Ольги, в замужестве Регекампф, Надежды, в замужестве Янович, и Софии, в замужестве графини Гейден.
Казалось бы, что окружающая молодую княжну обстановка, среди которой протекало ее детство и юность, менее всего могли способствовать выработке такого настроения, какое часто, против воли, заставляло княжну задумываться и искать ответа на вопросы, значение которых она не могла еще и не умела себе уяснить. Окруженная роскошью и богатством, вращаясь в кругу того общества, коему чужда обстановка жизни лиц, не принадлежащих к этому кругу, княжна могла искренно не знать, что на земле существует и горе и страдание… Оборотная сторона жизни была тщательно сокрыта от нее непроницаемою блестящею внешностью. Насколько мне известно, в жизни княжны не было также и никаких внешних причин, которые бы наложили на ее лицо, полное чарующей прелести, отпечаток грусти, ничего, что бы могло заставить ее тяготиться окружавшей ее обстановкой. Правда, в 17–18 лет княжна страдала нервными болями в спине, потребовавшими лечения заграницею и обращения к помощи парижских профессоров, но уже в эти годы ее настроение определилось настолько, что имело уже свою самостоятельную жизнь, хотя и тщательно скрываемую и не для всех заметную. Уже в эти годы княжна жила своею внутреннею жизнью, и эта жизнь причиняла ей тем большие страдания, чем больше требовалось усилий для того, чтобы скрывать ее. В этом отношении, несмотря, казалось бы, на исключительно благоприятные условия, княжна всё же не избежала той душевной драмы, какая неизбежна там, где сталкиваются точки зрения отцов и детей, где любовь к родителям встречает как бы препятствие в любви к Богу, где любовь к Богу заслоняет как бы любовь к родителям. Духовная жизнь княжны в эти годы протекала болезненно. Ее порывы еще не были омрачены знанием действительной жизни, не ослаблялись ни сомнениями, ни перекрестными вопросами, еще неведомыми ее юной душе. Но, задерживаясь окружающей ее внешностью, получали частичное выражение, какое едва ли удовлетворяло пылкую княжну. Незаметно для себя, но очень заметно для окружающих, княжна входила в самое себя, сделалась сосредоточенной и замкнутой и преображалась лишь тогда, когда встречалась с возможностью проявить свою деятельную любовь к ближнему. В Петербурге – посещая больницы и утешая больных, спускаясь в подвалы к беднякам и помогая им[40], в деревне – устраивая ясли и приюты для детей-сирот и всячески облегчая крестьянскую нужду. При всем том, деятельность Марии Михайловны в эти годы носила не только случайный, отрывочный характер, но и вызывалась, вероятно, смешанными мотивами. Здесь отражалась столько же обычная дань молодости, с ее общими идейными порывами, сколько и та мысль о долге к ближнему, какая нашла свое выражение лишь 4 года спустя, в 1849 году, когда княжне исполнилось уже 22 года. В этом году княжну постигла тяжкая болезнь. Паралич отнял у нее правую руку и ногу. Во время этой болезни княжна видела сон, внушивший ей желание причаститься Св. Тайн и приложиться к образу Казанской Божией Матери.
Желание княжны было исполнено. После причастия Св. Тайн, княжна поднялась с постели, подошла к столу, где стоял образ Божией Матери и, став на колени, усердно молилась. Исцеление было так внезапно, что окружающие даже не заметили, как разбитая параличом княжна встала с постели и подошла к образу Царицы Небесной. Но то, что не заметили окружающие, то оставило глубокий след у больной. С этого дня княжна решила отдать себя всецело на служение ближнему, а вера, закрепленная чудом исцеления от неизлечимой болезни, еще более поддерживала ее решение. Оставалось лишь решить вопрос о том, в какой форме осуществить идею служения ближнему. Дальнейшее, впрочем, показало, что княжна имела уже почти законченную программу такого служения. Это исцеление было для княжны весьма многознаменательным. В ее глазах это было не только исцеление от болезни, но и, что главное, молчаливый ответ на в