Чтобы поделиться со мною своею радостью свидания с шлиссельбуржцами, Мария Михайловна прислала мне, 14-го августа, часть подарков, полученных ею накануне от В. Н. Фигнер: букет цветов, два огурца и корзинку ягод (крупная земляника, клубника, черная смородина и малина). Осенью того года различные подарки заключенных Марии Михайловне сыпались как из рога изобилия: от В. Н. Фигнер – изящная шкатулка, от Н. А. Морозова – прибор для определения положения созвездий на небе в любое время года, от М. В. Новорусского – точеный костяной крест. Кто спешит ей передать первые крупные яблоки, кто – кропотливо сделанный гербарий, кто – точеную коробочку, кто – вазу. Они старались каждый по-своему выразить свое внимание и благодарность неутомимой княжне за ее старания внести в их жизнь какую-либо отраду.
Несмотря на свои почтенные годы, в это время Мария Михайловна поражала своих знакомых бодростью и энергией. Кто бы мог подумать, что эта высокая восьмидесятилетняя старуха, делающая пешком большие концы по городу, в молодости была не один раз приговорена врачами к смерти. Встречаемые ею препятствия не только не ослабляли ее энергии, но, напротив, окрыляли ее новыми силами и давали ей повод к более смелым и решительным шагам. С настойчивою и умною княжною трудно было бороться.
Посещая заключенных в Шлиссельбургской крепости, Мария Михайловна не забывала и другую цель – устройство для них церкви. Собственно, она не настаивала на постройке новой церкви и не указывала на одну из имеющихся в стенах крепости. Этот вопрос она всецело предоставила решать самой администрации. Для нее было важно, чтобы заключенные присутствовали на богослужении.
В сентябре 1904 г. страшная пасть Шлиссельбургской крепости снова раскрылась, чтобы выпустить еще троих узников: В. Н. Фигнер, М. Ю. Ашенбреннера и В. Гр. Иванова. Однако, радость Марии Михайловны по этому поводу была опечалена известием: Вера Николаевна ссылается в холодную Неноксу, Архангельской губернии.
В октябре месяце княжна была снова огорчена: ссылаясь на перемену министра, тюремная администрация опять не пустила ее в Шлиссельбургскую крепость. Снова хлопоты, опять хождения в министерство внутренних дел… И хотя не так скоро, Мария Михайловна все-таки разорвала все препятствия и в декабре месяце она снова едет навестить своих друзей в Шлиссельбургской крепости.
Между тем Мария Михайловна не забывает и ссыльную В. Н. Фигнер. Сначала она вступает с ней в переписку, а затем 17 января следующего 1905 года княжна отправляется к ней в далекую Неноксу. Она застала сосланную страдалицу больною от цинги и расстройства нервов. Оторванная от старых друзей, Вера Николаевна очутилась под постоянным надзором солдат в холодном селении на берегу Белого моря. К тому же немало ее огорчали местные интриги досужих людей. Например, распустили несообразный слух, что священник в Неноксе за царским молебном во всеуслышание произнес многолетие В. Н. Фигнер. Казалось бы, на такие вздорные слухи не следовало обращать никакого внимания, между тем в Архангельске ему придали серьёзное значение, пошли запросы, поднялась переписка. Мария Михайловна встревожилась и поехала в Архангельск, а оттуда в Петербург (19 марта) засвидетельствовать лично пред власть имеющими, что ничего подобного не было в Неноксе, и священник там – образец скромности и смирения.
Раз появившись на берегах Невы, понятно, Мария Михайловна опять ищет свидания с заключенными в Шлиссельбурге. Ей разрешили, но с некоторыми, к ее печали, ограничениями: беседовать с заключенными можно только в присутствии коменданта, а приносимые ею книги отдавать ему на цензуру.
В это время Мария Михайловна провидела для них нечто лучшее: пора для шлиссельбургских узников назначить определенные сроки. А так как максимальный срок каторжных работ в нашем законодательстве – двадцать лет, то следовательно, все они должны быть выпущены теперь же немедленно. С этою мыслью она едет к одной из великих княгинь, обращается к разным сановникам. Но… в высших сферах нашли, что в настоящее тревожное время нельзя выпустить старых поборников свободы, увенчанных ореолом мученичества.
В Шлиссельбурге тоже не всё обстояло благополучно. Там княжне довольно-таки прямо заметили, что авторитет тюремной власти, после ее посещений заключенных, поколебался. Они, дескать, позволяют себе выходить из послушания, опираясь на защиту в С. – Петербурге.
Опять конфликт, опять новые переговоры в министерстве…
Я не рассказываю всех перипетий борьбы Марии Михайловны во всех подробностях. Это привело бы меня к длинному описанию, с одной стороны, разных некрасивых придирок, канцелярских закорючек, вежливых обещаний, а иногда и резких отказов, с другой – хождений по министерствам, усиленных просьб, нравственных мук за других и молчаливого перенесения личных обид… Ежедневно к вечеру княжна ужасно изнемогала и физически и нравственно; но на другой день рано утром, «забывая свое метрическое свидетельство», она уже идет по новым мытарствам.
Но я продолжу свой рассказ о дальнейших хлопотах почтенной старушки, предпринятых ради шлиссельбургских узников.
Если нельзя выпустить из тюрьмы сразу всех заключенных, то, может быть, возможно освободить их поодиночке. Первым на очереди считался Н. П. Стародворский. Помогла ли ему княжна, я не знаю; но только Н. П. Стародворского вскоре увезли из крепости в С. – Петербург. Вдруг, 12 августа, Мария Михайловна узнает, что Николая Петровича опять отправили в Шлиссельбург. Что такое? – Произошла какая-то ошибка, – объяснили ей.
Накануне манифеста 17 октября 1905 г. Мария Михайловна неожиданно вернулась из Шлиссельбурга, чтобы подать прошение Государю об освобождении политических заключенных. Дня через четыре, 21 октября, была объявлена амнистия, которая и коснулась, как я говорил выше, девяти шлиссельбургских старожилов.
Что же – кончилась хлопотливая деятельность Марии Михайловны относительно шлиссельбургских узников? Напротив! В эти дни освобождения ей пришлось поработать для них еще более. Она с непонятной энергией для ее лет принимает деятельное участие в розыске родственников их и одновременно ведет переговоры с высшею администрациею. По вечерам квартира ее родной сестры, у которой Мария Михайловна живет в настоящее время, представляла место свидания прибывших родственников освобождаемых… В это время застать дома одну Марию Михайловну очень трудно. Вот только что пришла и раздевается в передней почтенная старушка – мать одного из узников, в гостиной сидит брат другого, а в кабинете княжны – сестра М. Р. Попова. Так было почти каждый день, пока не разъехались все освобожденные к своим родным. Но могли ли они навсегда расстаться с княжной, после дружеского общения в стенах Шлиссельбургской крепости в продолжение целого года? Конечно, нет! Множество писем, полученных ею в последнее время, ярко свидетельствуют, как дорога им память о милой старушке, так скоро сделавшейся им родною.
«Я думаю, – пишет один из них 29 октября из Петропавловской крепости, – что вы, с обычной вашей деликатностью, предоставили первые дни (свиданий) моей матери, сестрам или брату, хотя и знаете, что занимаете в моем сердце место наравне с ними».
Вообще все письма, получаемые Марией Михайловною от разосланных в разные концы России ее друзей – шлиссельбуржцев, дышат неподдельною ласкою, искреннею любовью, глубоким уважением и вечною благодарностью к этой исключительной в наше время женщине.
Другой заключенный, Н. А. Морозов, в своей книге «Письма из Шлиссельбургской крепости» пишет следующее:
«…В конце прошлого лета совершилось одно событие, которое неожиданно нарушило однообразие моей жизни, а затем пронеслось или пронесется в будущем куда-нибудь мимо, оставив по себе лишь одно воспоминание. Какая-то волна поднялась за пределами моего кругозора и принесла к нам необычную посетительницу. В один июльский день вдруг отворяется моя дверь, и комендант спрашивает меня:
– Не желаете ли видеть княжну Дондукову-Корсакову?
– Очень рад, – отвечаю я, стараясь ничем не обнаружить своего смущения от такой неожиданности. Но, признаюсь, что я до того одичал, прожив в одиночестве более половины своей жизни, что сердце у меня так и застучало в груди. Я ожидал, что ко мне войдет какая-нибудь из тех дам-патронесс, о которых я читал где-то в романах, и начнет мне задавать различные официальные вопросы, в роде «всем ли довольны», «хорошо ли с вами обращаются» и тому подобные слова и фразы, на которые я не мог бы даже ответить ей искренно, так как наиболее жалким делом считаю жаловаться кому бы то ни было на свою участь. Но, можете же представить себе, как удесятерилось мое изумление, когда, вместо ожидаемой величавой фигуры, с целой свитой таких же величавых спутников, ко мне вошла одна, и без всякого страха, замечательно милая и ласковая старушка и, протягивая мне руку, произнесла с улыбкой:
– Здравствуйте, Николай Александрович. А я много слышала о вас от Ивана Павловича. Помните его.
От всего этого сразу повеяло на меня чем-то давно забытым. Всё мое смущение мгновенно прошло, и я почувствовал себя с ней почти так же, как если б кто-нибудь из вас, родных, неожиданно явился ко мне. Я усадил ее в кресло, сделанное для меня одним из товарищей, а сам поместился напротив, на табуретке…
Она сейчас же рассказала мне, что зовут ее Мария Михайловна, что ей семьдесят семь лет, и что с самого раннего детства завет Христа о «посещении больных, страждущих, плененных и заключенных в темницы» произвел на нее чрезвычайно сильное впечатление, так что она еще девочкой решила посвятить исполнению этой заповеди всю свою жизнь и с тех пор делает в этом отношении всё, что может. Затем, разговор перешел на мою личную, главным образом, внутренную жизнь и на семейные обстоятельства, причем мы рассуждали с ней обо всем, кроме политики, о которой ей, очевидно, было запрещено говорить с нами… В религиозном отношении она поразила меня своей терпимостью, и много раз говорила, что не считает себя вправе обращать в христианство иноверцев или неверующих, так как если они существуют, то, очевидно, настолько же нужны Богу, как и христиане.