Я почувствовал к ней за это время большую симпатию, которую, конечно, и заслуживает человек, пожертвовавший всю свою жизнь на служение ближнему или на осуществление какой-либо великой и бескорыстной идеи. В молодости своей она была знатна и богата, и вдобавок еще несомненно красавица, потому что и до сих пор у нее чудные большие глаза, которые в молодости, наверное, были ослепительны. Перед ней была блестящая будущность и личное счастье, к которому стоило только протянуть руку, но она всем пожертвовала для того, чтобы отдать свою жизнь на служение евангельской заповеди о любви к ближнему. И она с тех пор, действительно, исполняет эту свою миссию с необычайным самоотвержением. Подумать только, что на семьдесят седьмом году своей жизни она нарочно для нас жила здесь поблизости от нас целую осень, ходила к нам в дождь и непогоду, питаясь одним молоком и яйцами, так как никакой другой пищи ей не могли приготовить здесь в городе. А сколько труда и хлопот, вероятно, стоило ей разрешение посещать нас. Ничего этого она не рассказывала, да и о молоке и яйцах проговорилась лишь случайно, но, ведь, вы можете себе и сами всё это представить. По-видимому, она же уговорила и петербургского митрополита Антония выхлопотать себе разрешение посетить нас во время объезда им своей епархии. Как бы то ни было, в один прекрасный день, после первых же посещений Марии Михайловны, и он вдруг побывал у нас и, между прочим, «беседовал» и со мной с четверть часа (об условиях нашей жизни в заключении), так как спешил побывать у других. Конечно, за такой короткий промежуток времени трудно познакомиться, но на меня он произвел впечатление человека, по-видимому, с более широкими взглядами на сущность и значение религии, чем мне приходилось встречать ранее в духовной среде или составить себе понятие по проповедям, печатаемым в духовных журналах… Затем и тот, и другая исчезли с нашего горизонта, и наша жизнь потекла по-прежнему»…
«Княжна Мария Михайловна снова посетила меня несколько раз, – пишет Н. А. Морозов 6 августа 1906 года к своей матери, – и, добрая душа, уезжая прошлый раз, даже перекрестила меня несколько раз и прошептала надо мной при этом какую-то молитву, совершенно так же, как это делали вы в былые времена, отпуская меня на каникулы. Еще в прежний приезд она просила меня перевести для нее с английского небольшую статейку пастора Вильямса об Аароне (которую ей очень хотелось иметь по-русски), и я, конечно, охотно сделал это для нее. Но, как и следовало ожидать, по выражению дедушки Крылова: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник», сделал в этом переводе не одну ошибку, несмотря на то, что читаю по-английски почти как по-русски, и светские вещи, т. е. беллетристику, или статьи по знакомым мне физико-математическим наукам, перевожу обыкновенно безошибочно. Но дело в том, что для вполне хорошего перевода нужно знать не только язык, но и самый предмет, и соприкасающиеся с ним науки – иначе всегда легко дать промах, как это случилось и со мной в некоторых местах. Так слово priesthood, которое по-английски одновременно означает и священство, и духовенство, я перевел словом духовенство, а оказалось, что здесь именно нужно было сказать священство. Точно так же перемудрил при переводе слова gentiles, которое значит: язычники, а я, желая отличиться перед Марией Михайловной, перевел его словом эллины, как это сделано в русском переводе Библии… А оказалось, что тут совсем и не нужно было мудрить, а перевести это слово, как оно есть. Но Мария Михайловна всё же осталась очень довольна моим подарком, так как увидела в нем (как это и было на самом деле) доказательство моей готовности сделать для нее всякую услугу, не выходящую из пределов моих сил, или вообще того, что я имею право для нее сделать.
Я уже писал вам, дорогая, как высоко ставлю я ее по ее душевным качествам, и чем более ее узнаю, тем более утверждаюсь в своем прежнем, уже высказанном вам мнении, что в древние времена она была бы христианской мученицей и святой, а в более поздние, чем мы живем, она была бы тем же, чем и теперь, т. е. героиней самоотвержения и воплощением бескорыстной любви к ближнему[49], проявляется ли эта любовь под знаменем религии, или каким-либо другим, чисто гуманитарным знаменем. Ее религиозность (которая, замечу, не заключает в себе ничего узкого или ханжеского, а наоборот, отличается терпимостью) и известная доля экзальтации придают только особенную целость ее характеру, и я не могу не сознаться, что она мне очень нравится такой, как она есть. По-видимому, она и сама хорошо заметила это, и потому относится ко мне с большой нежностью, не требуя от меня религиозности, которой я ей не в силах дать».
Правда, приведенные отзывы принадлежат людям, не способным злоупотреблять трогательным доверием к ним Марии Михайловны, людям чутким, умевшим заглянуть в ее душу и увидать чистоту ее.
Но оставили такие отзывы о княжне Дондуковой не только эти люди…
Вот что пишет в своем очерке «Она не умерла» (памяти княжны М. М. Дондуковой-Корсаковой) Е. А. Воронова[50]:
«Я за последние три года была очень близка к почившей. Господь, так сказать, внес мою деятельность в ее деятельность – я была так счастлива, что помогала ей в ее служении узникам по мере моих сил и умения. Принимаясь за перо, я не имею намерения писать подробный некролог Марии Михайловны, ни описывать ее плодотворную деятельность, слишком жива моя скорбь об ее утрате, и не считаю себя в силах это исполнить. Найдутся другие, которые сплетут целые венки на ее свежую могилу, а я хочу возложить на нее только несколько цветков благодарной памяти и любви.
Посещать узников в местах их заключений за последние два года своей жизни Мария Михайловна была не в состоянии, но душой, мыслями она была постоянно с ними: такое горячее участие она принимала во всем, что их касалось. Лежа на постели, она составляла для них прошения, диктовала письма к различным влиятельным лицам, у которых ходатайствовала за узников, принимала родных заключенных в тюрьмах, утешала их, оказывала им материальную помощь; когда сама ничего не имела, тогда просила помочь им тех лиц, которые посещали ее. Но самая главная помощь, самое главное добро, какое Мария Михайловна оказывала всем труждающим, приходившим к ней, было то доброе воздействие на их души, которое являлось результатом ее советов, бесед и совместной молитвы с ними. Находились люди, которые осуждали иногда благостную старицу за то доверие, которое она постоянно оказывала всем приходящим к ней, говорили, что были люди, которые злоупотребляли ее добротой, даже обманывали ее. Да, действительно, были примеры, хотя и очень редкие, такого вымогательства у почившей княжны, но замечательно то, что даже и в таких случаях она умела заронить добрые семена в преступные души. Они приходили к старушке, просили помочь им, давали торжественное обещание исправиться, говорили о том, что греховная жизнь им опротивела. Мария Михайловна им верила, с любовью давала им свое материнское благословение, снабжала одеждой, выездным билетом и т. д. Как скорбела, как молилась потом старушка за этих людей, если узнавала, что они не сдержали своего слова, опять пошли по худому пути. – «Бедный мой Александр, – говорила она так про одного из таких юношей, – он опять не выдержал. Как мне его жаль, надо за него особенно горячо молиться». И вот это – то всепрощение, эта любовь и делали то, что и в сердцах тех людей, которые шли к ней с намерением ее обмануть, пробуждалась совесть. Наставления, укоры на них не подействовали бы, но перед доверием, которое оказывала им княжна, большинство из них не могли устоять, «от него у нас души тают», так выразился один из них. В Выборгской Одиночной тюрьме, в лазарете находится один вор-рецидивист, уже несколько раз побывавший в тюрьме за мелкие кражи и самовольные прибытия из высылки. В те промежутки, когда он бывал свободен, он каждый раз являлся к Марии Михайловне за материальной поддержкой, обещая исправиться, и она ему верила. Когда я увидела его в первый раз после ее кончины, то нашла его в очень угнетенном душевном состоянии. «Как меня мучит, – сказал он мне, – что я столько раз обманывал добрую старушку, она мне верила»… В том выражении, с каким бедняга произнес слово «верила», я почувствовала, что он потерял что-то дорогое, что он только теперь вполне оценил, и мне сделалось несказанно жаль его.
А другой болящий юноша, который никогда ее не обманывал, но сам не вполне доверял оказываемой ей к нему любви и бывал иногда с нею груб, после ее кончины писал мне: «Как меня мучит то, что я не могу попросить прощения у Марии Михайловны, но, если моя молитва угодна Господу, я буду молиться за нее, а добрая старушка, знаю, простит меня на том свете». Вот такие добрые чувства вызывает княжна в сердцах заключенных в тюрьмах и после своего отшествия из этого мира.
В той манере, с какой Мария Михайловна принимала всех приходящих к ней, была какая-то особая, ей одной присущая, теплота. Никто из них не тяготил ее, ко всем она относилась с одинаковой лаской и любовью. И это настроение у нее было совершенно естественно; ей не надо было принуждать себя, насиловать, она действительно радовалась, когда к ней приходили труждающиеся, обремененные и, в особенности, грешники. Их она особенно любила – не только не тяготилась ими, но, напротив, сокрушалась, если узнавала, что родные ее, оберегая ее здоровье, кого-нибудь не допускали до нее.
– Дорогая Мария Михайловна, зачем Вы так огорчаетесь, – скажешь ей иногда, – ведь, жалея вас, не допустили к Вам того или другого. Ваши силы нужны для них же.
– Знаю, милая, – отвечала старица, – знаю, что это делается из любви и заботы обо мне, но дело в том, что то огорчение, какое испытали эти люди, отходя от моих дверей, отозвалось в моем сердце, причинило ему боль…
Вообще всякий приходящий к ней радовал ее. За последние месяцы своей земной жизни старица принимала посетителей лежа, и мне не раз приходилось наблюдать то светлое выражение, какое принимало ее лицо, когда кто-нибудь из них показывался в дверях ее спальни.