1909-й год был последним годом ее жизни. Мучительная болезнь – рак в груди – медленно, но упорно подтачивала ее силы.
В начале июля княжна пожелала собороваться, и желание ее было исполнено. Таинство елеосвящения было совершено Преосвященным Кириллом, викарием Гдовским. До последних дней жизни уже коснеющим языком диктовала она письма с просьбами об устройстве судьбы разных бедных. В сентябре силы ее окончательно пали и поддерживались лишь ежедневным принятием Св. Тайн. Я простился с княжною навеки за несколько дней до кончины… Как ни велики были ее предсмертные страдания, княжна всё же подозвала меня к себе и, указав глазами на стоящее подле кровати кресло, силилась что-то сказать мне… Я наклонился к умирающей и едва расслышал шепотом произнесенные слова подвижницы: «Передайте Ольге Дмитриевне, чтобы она включила в нашу записку и досрочных».
Это были последние слова Марии Михайловны, какие я от нее слышал.
«Болея душою о заключенных, княжна Дондукова, – пишет О. Д. Пистолькорс, – казалось, еще более болела за тех из них, которые по выходе из тюрьмы остаются без призора и предоставлены собственной участи. Она понимала, как тяжело положение отбывавших наказание, не способных никому внушить доверия к себе, знала, что они «были обречены на скитание и неминуемую смерть» физическую или нравственную: физическую в том случае, если пробудившаяся совесть не дозволит им вновь совершить преступление, нравственную – если они вновь окажутся на скамье подсудимых, в тюрьме, опускаясь всё ниже и ниже. Она мечтала о том, чтобы для этих несчастных была организована помощь в виде ли известного рода санатории, где бы их долечивали, давали возможность окрепнуть физически и нравственно и в то же время вновь приучали к труду, чтобы по выходе оттуда они могли бы честно зарабатывать хлеб, или же, чтобы на месте их высылки учреждались попечительства со священниками во главе, куда бы они всегда могли обратиться за помощью и поддержкой.
Вполне понимая и разделяя мысль Марии Михайловны, я с радостью принялась вместе с нею за составление записки, в которой мы и выразили все эти положения, но затем я предлагала написать горячее воззвание к обществу и широко распространить его чрез посредство газет и журналов в надежде, что найдутся же отзывчивые люди, которые откликнутся и предложат свою помощь, кто средствами, кто личным трудом, кто хлопотами по организации и т. п. Но Мария Михайловна и тут проявила свою удивительную цельность. Она всегда считала, что женщина должна работать в тишине[55], под покровом церкви, может быть вдохновительницей тех лиц, с которыми соприкасается, но отнюдь не должна выступать самостоятельно со своими проектами или являться организатором чего-либо. Ее заветным желанием было то, чтобы подобного рода призыв явился от церкви, и организаторами этого святого дела были лица из духовенства…»[56].
Ее последние слова и касались этой записки. Страдания ее постепенно увеличивались. При всем том княжна не отказала никому, кто приходил к ней, чтобы проститься с нею навеки.
Последние дни ее навещал каждый день Преосвященный Кирилл Гдовский.
«Живо помню, – пишет Е. А. Воронова[57], – одно из его последних посещений княжны; оно продолжалось долго, а состояние ее здоровья тогда было очень плохо, ожидали со дня на день ее отшествия к Господу. Я находилась в соседней комнате. Когда Владыко вышел наконец из комнаты болящей, лицо его имело светлое выражение. «Я молился по просьбе Марии Михайловны вместе с нею, – сказал он, – о Льве Николаевиче Толстом».
Даже в такие минуты, когда Мария Михайловна испытывала предсмертные муки, ее самоотверженная душа не переставала заботиться о спасении чьей-нибудь души.
А муки ее плоти были тогда очень велики. Рана на груди разрослась до того, что проела ее насквозь, она лежала на сплошной ране, ребра обнажались. И при этом ни ропота, ни жалоб. Только в самые предсмертные свои часы, когда благословляющая рука митрополита Антония легла на ее исстрадавшую голову, ее холодеющие уста прошептали: «Я очень страдаю».
Очень знаменательны и трогательны были последние моменты земной жизни Марии Михайловны.
– Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ… – проговорила старица и вдруг смолкла.
– И сущим во гробех живот даровав, – закончил преосвященный Кирилл, присутствующий здесь.
Всегдашнее желание Марии Михайловны было, чтобы Митрополит благословил ее исход из этого мира, исполнилось – он посетил ее за несколько часов до ее кончины.
Указав на молитву Марии Михайловны о Толстом, нельзя не вспомнить добрым словом ее непрестанную молитву не только о живых и усопших, но и о всех тех, кому предстояло в скором времени предстать пред лицом Господа – о всех умирающих. Вообще, непрестанной заботой княжны, выражением, так сказать, всего ее существа, была молитва о спасении души всех людей, всех без изъяна, созданных по образу и подобию Божию. Она страшилась, чтобы не затемнился этот образ в чьей-нибудь душе, чтобы не предстала она не очищенной перед Божиим судом, и, потому, каждый день утром и вечером молилась за тех, кому предстояло в этот день или ночь умереть. У нее были для них и особенные молитвы. Молитва для Марии Михайловны была ее жизнь, ее дыхание. Нередко она просила помолиться за кого-нибудь и тех, кто ее навещал. Придешь к ней, поздороваешься, хочешь заговорить о деле, за каким пришла, и… взглянув на ее лицо, остановишься.
– Вот что, милая, – скажет она, – такая-то душа требует молитвы за нее. Помолимся прежде милосердному Господу за нее, а потом я вас выслушаю.
Какое светлое выражение принимало лицо милой старушки в эти минуты ее молитвенного общения с Богом – получалось впечатление, что ее душа в это время отделяется от своей измученной плоти и непосредственно стоит перед Господом. Думаю, что все те, кому приходилось молиться за кого-нибудь вместе с Марией Михайловной, испытывали это же чувство».
Накануне смерти, в 8 часов вечера, навестил Марию Михайловну Митрополит С. – Петербургский Антоний.
Владыка долго оставался у постели умирающей, читал ей вслух любимые места из Евангелия и Посланий. Единственные слова, какие она могла уже выговорить ему, были: «Тяжко страдаю».
Скончалась Мария Михайловна, окруженная близкими, родными и друзьями.
Необычную картину представляла собою ее квартира в день ее кончины. Вся в белом лежала она в гробу, усыпанном белыми цветами… Стены комнаты были сплошь задрапированы белой материей, и эта обстановка так красиво и поэтично говорила не о смерти, а о воскресении. У гроба – любимый образ Спасителя, кисти знаменитого в свое время Макарова.
Ее последнею волею было, чтобы отпевали ее в церкви Литовского замка…
Торжественная архиерейская служба среди ярко освещенного храма и пробивавшихся лучей солнца и кроткий лик покойницы, утопавшей в белых одеждах и белых цветах, вызывали какое-то необычайное чувство благоговейного сознания, что это не обычная смерть, а настоящий переход в лучшую жизнь истинно верующей души, соединение с Христом, которому покойная так радостно послужила всю жизнь. Эта мысль нашла прекрасное выражение в надгробной речи архиепископа Антония Волынского, подчеркнувшего значение личного подвига, степень своего личного участия в нем, высоту личной жертвы…
И, может быть, не один из присутствовавших на отпевании усопшей княжны, глядя на покойницу, подумал со вздохом: «Она давала всем всё – и ничего, ничего не брала от окружавших ее, ничего не просила для себя…».
За железными решетками, отделяющими церковь от тюремных помещений, толпились тюремные сидельцы… Они плакали и, скрывая свои слезы, низко кланялись и крестились быстро, нервно. Было больно смотреть на них в эти моменты переживаемого ими горя…
Солнечные лучи, пробиваясь чрез окна, бросали снопы света, на фоне которого дым кадильный рисовал причудливые узоры… Окутанные густой пеленою дыма, свечи нерешительно мерцали, нервно вздрагивая…
«Как странна судьба этих людей, – думал я… – При жизни их никто как будто не замечает, никто не поддержит в борьбе, может быть, никто даже не заметит этой борьбы, не облегчит скрытых страданий… Но, вот они сомкнули глаза, сомкнули навеки, ушли от нас и… какою жгучею болью в сердце отзывается в нашем сознании это прежде не сознаваемое, а теперь кажущееся непростительным равнодушие, безучастие к ним»…
Тело ее перевезено в село Бурики, Псковской губ., и похоронено в ограде церкви при основанной ею общине сестер милосердия.
Приводим надгробное слово настоятеля Бурикской церкви при основанной княжною М. М. Дондуковою-Корсаковою общине сестер милосердия, священника о. Василия Сергеевского и слово настоятеля церкви при санкт-петербургской одиночной тюрьме о. Леонида Богоявленского.
Слово священника о. Василия Сергеевского пред погребением княжны М. М. Дондуковой-Корсаковой, 17 сентября 1909 года
Не напрасно собрались слушатели благочестивые ко гробу умершей и по жизни благочестивой княжны Марии Михайловны. Многому и полезному можем мы научиться у сего гроба.
Чтобы быть человеком благочестивым и угодным Богу, надобно иметь в уме и делах небесное настроение, т. е. чем бы мы ни занимались, что бы ни делали в жизни – мы постоянно должны иметь в виду небо, постоянно помышлять и стремиться к вечной небесной жизни, которая и есть единственно истинная жизнь наша. Сам Иисус Христос призывает нас к небесному настроению; Он говорит:
– Не скрывайте себе сокровищ на земле, иде же червь и тля тлит и иде же татие подкапывают и крадут; скрывайте же себе сокровища на небеси, иде же ни червь, ни тля тлит и иде же татие не подкапывают и не крадут. Иде же бо есть сокровище ваше, ту будет и сердце ваше. (Мтф. 6. 19–21).
И умершая раба Божия княжна Мария, всегда помня эти слова Иисуса Христа, постоянно воспитывала в себе небесное настроение; она, что имела, отдавала всё на пользу бедствующего человечества.