[82].
Я пробовал цитировать эту статью, но убедился, что ее пришлось бы переписать целиком. Нет мысли, нет положения, которые бы не напрашивались на возражения. Начав о того, что до 19 февраля 1861 г. в русской деревне царило восточное спокойствие, и все помыслы праздных рабовладельцев были сосредоточены лишь на извлечении наибольшего количества выгод от своих рабов, что эти последние находились в условиях, совершенно исключающих возможность личной жизни, и что малейшее проявление личного правосознания вызывало розги, экзекуции, военные постои и ссылку в Сибирь, и что там, где власть помещика в этом отношении была недостаточна, там на помощь ему приходило правительство, автор рисует картину освобождения крестьян от крепостной зависимости и огорчается, что вызвавший столько надежд в будущем, пробудивший в такой яркой форме общественное правосознание акт 19 февраля оказался всё же бессильным удержать общество в его новых мыслях и взглядах, так как крепостническое воззрение на человека, как на объект мероприятий, стало оживать, полная реакция охватила самые широкие общественные круги, и вскоре над всем была поставлена точка.
Думаю, что не только жизнь, но и история не назвала бы помещиков «праздными рабовладельцами» столько же потому, что не нашла бы в себе гражданского мужества для этого, сколько и потому, что не имела бы данных для отрицания всего великого значения той исторической роли, какую играло поместное дворянство в истории русского государства.
Думаю также, что не розга подавляла личное правосознание, а то, что вызывало розгу, что вызывает ее теперь и что будет вызывать ее всегда, ибо пробуждение человеческой личности начинается с момента влечения ее к хорошему, а не к дурному. Что касается обвинения общества, крепостнические взгляды которого остановили якобы дальнейшие реформы и умертвили возродившиеся надежды, то для всякого, кому ясно, что событие 19-го февраля столько же вызвало освобождение крестьян, как и событие 1 марта, эти обвинения кажутся непонятными.
Далее, крайне широкими размахами пера рисуется общая картина неудачных попыток правительства усвоить характер действительных недугов деревни и найти средства для их излечения. То кажется, что деревня распущена, и нужно ее подтянуть, то, что она экономически бессильна, и нужны лесоразведение, осушение болот, орошение, укрепление песков, элеваторы и сельско-хозяйственные склады, урегулирование железнодорожных тарифов, помощь кустарям и, следовательно, для всего этого – деньги, то есть кредиты: мелиоративный, ипотечный, мелкий и пр., и что при всем том, несмотря на свое явное бессилие разобраться в действительных нуждах деревни, правительство всё же не находило нужным, благодаря «нашей ведомственной обособленности», справляться об этом у сведущих людей, вследствие чего единичные голоса земских людей никогда не достигали своей цели. И только 23 января 1902 г. правительство, мол, сознало всю важность и значение опроса местных людей и поручило им в заседаниях комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности высказать свои взгляды. Таково длинное вступление к статье, сущность которой сводится лишь к охам и ахам о подавлении и унижении личности нашего крестьянина и совершенном лишении его условий для развития личной его самодеятельности. Фейерверк разноцветных мыслей автора и лиц, им цитируемых, заканчивается перлом, озарившим всю статью ярким светом совершенного незнания деревни:
«Не в сохах, трехполье, оврагах и песках дело, не в железнодорожных тарифах, не в слабом приливе денег в деревню, не в малоземелье и общинном землевладении даже, а в том, что лишаем население возможности единственно верным путем самому бороться со стихийными бедствиями, чего ему не хватает, чтобы результаты его труда, продукты земли, могли конкурировать на мировом рынке. Крестьянин – предмет. Столетия крепостного права приучили нас так смотреть на него и его так смотреть на себя. Он был столетия объектом мероприятий помещичьей власти, без прав, без имущества, без права думать о наилучшем устройстве своей жизни, но и без обязанности жить не одной данной минутой, а заглядывать далеко вперед. Манифест 19 февраля объявил его человеком и тем открыл ему возможность человеком сделаться. Но, чтобы он стал человеком, нужно еще очень многое другое. Нужно было, чтобы прежний рабовладелец признал его лицом, и чтобы он сам сознал себя личностью, не только облеченной неотъемлемыми правами, но и несущей не перелагаемые ни на кого обязанности. Отсутствие этого сознания в крестьянстве и есть основная современная «нужда» сельскохозяйственной промышленности»… «Он и ныне находится в положении ребенка, которого со всех сторон опекают и о котором заботятся другие. Ему не позволяют выйти из общины, дабы он не впал в нищету, не позволяют жить своей семьей, дабы «дом» не ослабел, ему не позволяют самостоятельно вести свое общественное дело, так как он не понимает своих интересов; земский начальник их понимает лучше. Пока ребенка водят на помочах, он не упадет, но и ходить не научится».
Затем – следующее:
«В начале июля 1896 года в значительном районе южной черноземной части Пермской губ. и смежных частей губернии Уфимской, после двух урожайных годов сряду ожидался вновь обильный урожай хлебов и травы. Вся местность представляла любопытную картину. Деревни были окружены скирдами старого необмолоченного хлеба. Не только все амбары, житницы и кладовые, но и хлева были завалены зерном. Небрежно сложенные стоги сена гнили на лугах. Полупромолоченная солома валялась повсюду в безобразных грудах. Кто брал ее, тому говорили спасибо. Хлеб уже собранный не стоило молотить: рыночная цена не окупала одних издержек молотьбы. Лучшего качества рожь продавали по 10 и 12 коп. за пуд. Население было завалено запасами зерна. Прошло 2 года, и тот же самый район охватил жестокий голод. Рожь появилась привозная. Крестьяне платили за нее до рубля за пуд, скот кормили соломой с крыш.
Пример экономического бессилия деревни разительный».
Хотя приведенный факт и мог бы с успехом красоваться в статье, опровергающей все доводы уважаемого профессора, так как несомненно доказывает необходимость разумного руководительства крестьянами и убеждает, что ни земский начальник, ни мировой посредник, ни всякий другой «опекун» не допустили бы такого разорения крестьян; но, очевидно, автор воспользовался им как доказательством отсутствия личного правосознания крестьян. Тем более интересны выводы автора и средства, рекомендуемые им для пробуждения этого правосознания, отсутствие коего у крестьян вызвало столь печальные результаты. Что же нужно для такого пробуждения?
Нужно, во 1) подчинение имущественных отношений крестьян действию писанного законодательства;
2) полный пересмотр закона о семейных разделах;
3) отмена розог;
4) отмена ссылки по приговорам обществ;
5) упразднение института администраторов – судей;
6) реорганизация земского представительства в смысле предоставления крестьянам-общинникам и крестьянам-собственникам, так же как и другим классам населения, права участвовать в заведывании делами о местных пользах и нуждах, посредством «избираемых» лиц. Что это: насмешка или заблуждение человека, ни разу не видавшего деревни и совершенно не знакомого с нею?
Оставляя без рассмотрения первые два средства, первое потому, что и не для профессора ясна вся жестокость подчинения нашего беспомощного крестьянства действию X т., ибо несомненно, что неумение крестьянина ориентироваться в дремучем лесе статей X т. сделало бы его жертвой со стороны более смышленых, второе потому, что, указывая на необходимость пересмотра законов о семейных разделах, автор умалчивает о характере и основаниях такого пересмотра, – я, останавливаясь на последующих четырех средствах, позволю себе предложить такой вопрос: каковы были бы результаты, если бы предлагаемые проф. Кузьминым-Караваевым средства были бы действительно вызваны к жизни, т. е. наряду с отменой розог и ссылки по приговорам обществ были бы изгнаны земские начальники, а крестьянам предоставлено право заведывать делами о местных пользах и нуждах посредством «избираемых» ими лиц?
Если крестьяне признаются лишенными всякого правосознания и рассматриваются автором как существа беспомощные, хотя и вызывающие, по словам автора, царящую ныне в деревне «вакханалию произвола», то казалось бы едва ли своевременным изгонять из деревни земских начальников и предоставлять крестьянам право «заведывать делами» посредством «избираемых» ими лиц; если же крестьяне стоят уже на таком уровне развития, что всякая опека для них стеснительна, то незачем сетовать на недостаток у них правосознания. Но, вероятно, картина современной деревни действительно неприглядна, если даже автор назвал ее «вакханалией произвола». И эта вакханалия имеет место теперь при наличности всех средств, коими действие этой вакханалии может быть ослаблено. И люди, привыкшие логически мыслить, давно говорят, что если эти средства недостаточны, то нужно их усилить. Говорить же, что нужно отнять все средства для борьбы с деревенским произволом и, пробудив тем личное правосознание крестьянства, устранить произвол вовсе, значит говорить, что нужно уничтожить все законы для того, чтобы не было нарушителей их.
Единственным могучим врагом деревни был город, а в деревне – люди, воспитанные городом, ибо все городские мнения и взгляды грешат против той азбучной истины, по которой только те лекарства хороши, которые, будучи рассчитаны на болезнь, имеют в виду и индивидуальные особенности организма.
Кто же спорит, что только пробуждение личного правосознания человека даст ему определенную физиономию, заставит его более внимательно жить на земле, вызовет сознательное стремление к удовлетворению требований долга, пробудит сознание его ответственности как человека, гражданина.
Для кого не ясно, что отсутствие такого правосознания, унижая достоинство личности человека, делает его бессмысленной особью, пригодной разве только для аккомпанирования другим, более определенным людям.