Иной кажется деревня из города.
Пред ним – громадная арена. Как муравьи, копошатся там 80 миллионов крестьян, оборванных, голодных, темных. Посреди – праздные рабовладельцы, занявшие там лучшее место. Вокруг – мужички. Со всех сторон их хлещут кнутами разные кокарды и полицейские Держиморды, потирая руки, ходит подле них священник, «яко лев рыкайяй, иский кого поглотити», в разных местах, на возвышении – земские начальники, дирижирующие оркестром подчиненных им должностных лиц, в целях облегчить грабительство народа и не дать ему этого заметить, а над ними – сам губернатор, самодовольно улыбающийся, убаюкивающий себя гармонией сладких звуков заведенного им оркестра.
При таком взгляде на положение вещей нет ничего удивительного ни в городских взглядах на деревню, ни в характере средств, предлагаемых для спасения ее. Ясно, что если деревню нужно спасти от земских начальников, то нужно их выгнать; ясно, что если священники грабят народ, то нужно хотя бы чем-нибудь их принизить, ибо нельзя же их совсем выгнать, нехорошо же будет, если трупы станут валяться по дорогам и издавать запах, в признании которого неприятным сходятся люди даже противоположных взглядов и направлений.
И вот эта буря общего недоверия ко всем активным деятелям деревни обрушилась всей тяжестью своею на голову безмолвного, беззащитного сельского священника.
Причины – понятны: у нас еще не выработался тип «земского» священника, а есть пока священники православные. Но даже признавая, что многие и многие из православных священников наших не соответствуют своему назначению, а некоторые способны оскорблять и носимый ими священный сан, я в то же время думаю, что и худший из них, рассматриваемый только как чиновник государства, в праве требовать к себе должной аттенции потому, что носит рясу. Являясь же служителем алтаря, он обязан требовать к себе особенного уважения, ибо неуважение его, как такового, оскорбляет религиозное чувство всякого верующего христианина.
Те причины, которые обыкновенно приводятся в защиту положений, подрывающих кредит нашего в духовенства вообще, а сельского в частности, кажутся мне неискренними, во-первых, потому, что нами не только ничего не предпринимается для того, чтобы устранить эти причины и сделать священников лучше, чем они есть, а, напротив, делается всё для того, чтобы они были хуже, и во-вторых, потому, что причины эти хорошо известны всякому живущему в деревне, как известно и то, что редкие из них существуют по вине нашего духовенства.
Как бы тяжел ни был труд сам по себе, но есть одно великое средство сделать его легким.
Это то средство, которое позволило Спасителю всего мира сказать: «Иго Мое благо и бремя Мое легко» (Матф. 11, 30).
Это средство – отношение к труду, настроение.
Но достаточно только бросить беглый, поверхностный взгляд на жизнь нашего сельского священника, чтобы сказать, что этим средством он никогда не пользуется и не знает, каково оно. Вся горемычная жизнь его в селе полна условий, убивающих в нем веру даже в милосердие Божие. Положение его в селе – самое двусмысленное. Он даже не полноправный человек. В глазах народа священник – наймит, обязанный по первому требованию и во всякое время являться на зов прихожанина.
Он должен «править» обедню, всенощную, крестить, венчать, хоронить, служить молебны, панихиды, акафисты и пр. и выслушивать, вдобавок, еще наставления и указания, как править; к нему являются не с просьбами, а с требованиями, вступают словно в сделку, торгуются, обставляют эту сделку всевозможными условиями, иногда поразительно абсурдными.
В высшей степени характерно такое отношение крестьян к священнику. Спросите их о характере обязанностей уездного исправника, станового пристава, даже земского начальника, формально относящегося к своим обязанностям и к народу не близкого, или ближайших к ним – старшины, старост, и они скажут, пожалуй, что свободно обошлись бы без них, что если эти лица и работают для них, то затем, чтобы штрафовать их или садить под арест.
Иное отношение к обязанностям священника. Он существует для них и обязан беспрекословно повиноваться их желаниям, подчиняться их требованиям. Никто, конечно, не спорит, что было бы в высшей степени желательно, чтобы крестьяне имели верное представление о характере обязанностей каждого должностного лица. Привычка смотреть на всякую власть с точки зрения доставляемых ею выгод и внешних преимуществ, а не с точки зрения связанных с нею обязанностей и ответственности еще крепко сидит в природе русского человека. Но едва ли в этом грешны одни только крестьяне. Вот проехал в карете расшитый золотом чиновник, и уже готова фраза, что он «разъезжает» в каретах, а загляните ему в душу, посмотрите, так же ли беззаботно бьется его сердце под этим золотым мундиром, как того, кто никогда даже не пытался садиться в карету, так же ли радуется он этим торжествам и парадам, как и тот, кто любуется ими со стороны. Встречая вечное к себе недоверие, и сердце чиновника теряет свое сходство с сердцем человека, прячется всё глубже и редко показывается, ибо необходимость быть всегда настороже поневоле заставит всякого чиновника прятать его, делаться сухим, черствым. Но покажите ему, что вы только понимаете его, и пред вами будет уже не чиновник, а человек, и значение этого человека станет не только несомненным, но и безусловным. Пока же с понятием о чиновнике будет соединяться представление о баловне фортуны, до тех пор не ждите такой метаморфозы. Но и при всем том, как ни желательно, чтобы каждый человек имел верное представление о характере обязанностей всякого должностного лица, всё же, я думаю, ни один чиновник государства не допустил бы, надеюсь, того, чтобы ему говорили: «Не я для тебя, а ты для меня». От такого вмешательства гарантирует его внешнее служебное положение. Но этой гарантии лишен один только сельский священник. Каждый прихожанин чувствует за собою право на такое вмешательство.
Отсюда характер дальнейшего отношения к пастырю. В известное время года священник разъезжает по своему приходу с молитвой и собирает дань. Как унизительны должны быть эти разъезды, как должно страдать самолюбие человека при одном сознании, что он вынужден продавать свою молитву, таинства, слова «мир дому сему». Сколько мужества нужно иметь для того, чтобы не замечать того неудовольствия, с которым прихожане суют ему в руку одну или две копейки и дают кусок хлеба, подчеркивая при этом, что кормят и содержат его.
Но в то же время до какого нравственного падения нужно дойти, чтобы не замечать преступности такой продажи и не только быть в состоянии принимать деньги за продаваемые таинства, но и жаловаться на дешевую продажу того, что не имеет никакой цены, что слишком дорого и свято. Будучи узаконена, преступность эта кажется лишь обычаем; но как велика способность этого обычая вырывать в корне сознание безнравственности такой продажи, убивать нравственное чутье и приучать самого пастыря не уважать того, преклоняться пред чем он требует от своей паствы.
И вот здесь особенно ярко отражается как настоящее отношение прихода к своему пастырю, так и бессилие последнего смягчить суровость такого отношения к себе. Момент отправления служебных действий является для священника часто тем единственным моментом, который гарантирует его от обиды и оскорбления.
Вне сферы этих действий он даже не человек.
Отношение к нему не отражает в себе даже простой вежливости. При встрече с ним далеко не всякий снимет и шапку. И вот, не имея никакой помощи со стороны внешних прерогатив своего положения, находясь в условиях совершенной зависимости от крестьянства, священник вынужден завоевывать к себе уважение только личными своими качествами, но действительность деревенская говорит, как недостаточно такое средство, как мало понятны простому люду даже выдающиеся нравственные качества личности. Ибо как бы совершенен человек ни был, но одно только подозрение в возможности с его стороны взять деньги вселяет уже недоверие к нему крестьянства. Смешно думать, поэтому, об уважении к тем, кто не только берет, но, силою горьких условий, вынужден даже просить, чтобы ему их дали. Всякий человек должен завоевывать уважение к себе личными своими качествами, и святым можно быть при всяких условиях. Напротив, всякий настоящий труженик будет радоваться препятствиям, чтобы в борьбе с ними еще более выработать в себе силу сопротивления. Как это верно! Но ко всем ли людям в равной степени? В том и беда, что требования, предъявляемые к священнику, рассчитаны именно на героев, а не на ординарных средних людей, и, конечно, невыполнимы слабыми силами среднего человека. Там, где герой ищет борьбы и с честью выдерживает ее, там средний человек, изнемогая в борьбе, падает и не имеет сил подняться. Вот почему хороший священник является в то же время и незаурядным человеком и вдвойне чувствует всю тяжесть окружающих его условий и сознание совершенного одиночества.
О материальном положении священника я и не буду распространяться, а ограничусь лишь фактами. Слишком оно известно каждому живущему в деревне. Достаточно взглянуть на священника в тот момент, когда он расписывается в получении трех-четырех рублей, и взгляд его встречает улыбку старшины или старосты, вероятно, думающих, что большего он и не заслуживает, чтобы судить о самочувствии священника.
Священники получают казенное жалованье в размере от 90 до 300 рублей и ружную землю в количестве 33 десятин. Величина жалованья соразмеряется с величиною прихода и относительной его доходностью. Доходы ружной земли неопределенны, но едва ли могут быть признаны достаточными, если принять во внимание, что, при существующем трехполье, обрабатывается только 22 десятины, то есть две трети, из коих половина идет на содержание причта.
Ясно, что в лучшем случае доход священника не может превышать 100 руб. в год.
Таким образом, в самом основании допущена крупнейшая ошибка, обусловившая главный источник дохода священника сборами с прихожан, предоставившая широкий простор аппетиту его и в то же время поставившая священника в исключительно зависимое положение от паствы. Основание, во всяком случае, настолько шаткое, почва настолько неустойчивая, что заставляют падать и лучших священников, а упавши – всегда трудно подняться. И над этим стоило бы подумать, ибо переход от нравственной нечистоплотности к совершенной безнравственности часто незаметен.