В Европе дождливо (смотрите футбольный обзор)
Неделю подряд: от Атлантики и до Урала.
В такую погоду хороший хозяин на двор
Собаку не гонит… (И курево подорожало.)
В такую погоду сидит на игле взаперти
Прославленный сыщик — и пилит на скрипке по нервам…
(И водка уже вздорожала — в два раза почти:
На 2,43 по сравнению с 71-м[672].)
И общее мненье — что этого так бы не снес
(Ни цен этих, то есть на водку, ни этой погоды)
Хороший хозяин: не тот, у которого пес,
А тот, у кого посильнее, чем Фауст у Гете…
Финансово-экономическая система в СССР складывалась поэтапно (но не по единому и последовательному плану) в течение 1918–1931 годов и затем многократно модернизировалась и реформировалась вплоть до распада СССР в 1991 году.
После консолидации в 1931 году всех денег в промышленности в руках государства (полного огосударствления банков и финансов предприятий[674]) и принципиального изменения способов финансирования промышленности (от долгосрочного коммерческого кредита к бюджетному финансированию, то есть плановым беспроцентным кредитам и изъятию практически всей прибыли предприятия в карман государства) возник длинный список существенных вопросов, на которые каждое поколение советских хозяйственников должно было постоянно искать ответы. При этом оно, разумеется, должно было учитывать постоянно меняющуюся политическую и экономическую ситуацию и, в частности, достаточно частые реформы административных институтов.
Как партия и государство должны оперировать этими финансами во всех пяти крупных составляющих своей финансовой системы — государственном бюджете, средствах государственных банков, средствах предприятий, средствах кооперативных собственников (артелей, колхозов и жилищных кооперативов) и наличном денежном обороте, необходимом для стимуляции труда работников? Какую роль должны играть традиционные инструменты, регулирующие движение финансов, — эмиссии, налоги, кредиты, цены, зарплаты? Кто будет отвечать и как, если государственные средства из банковской системы будут потрачены на заведомо убыточные и нереализуемые индустриальные проекты, и каковы критерии прибыльности, убыточности и рациональности в этом случае? Что будет происходить, если из созданной системы государственных финансов средства будут уходить на частный рынок в виде зарплат в объемах больших, чем «запланировано»? Что будет, если там будет создаваться резерв накоплений, превышающий возможность их «отоваривания»? Возможна ли в таком случае в плановой экономике инфляция и что с ней делать? На каком уровне надо держать цены и как их балансировать с зарплатами и «нормативами», чтобы не допустить протестной активности, разрушающей мифологию о «единстве советского народа» или о «пролетарском характере власти в СССР»? Как сложить и чем обеспечить неизбежную иерархию потребления в условиях бесконечного товарного дефицита, чтобы хватило тем, кому нужно или невозможно отказать, и не выступали те, кому мало достается?
Ответы на эти вопросы должна была давать система планирования советской экономики. Однако, как сказано выше, она работала совсем не так, как предполагали ее устроители. В этой главе мы рассмотрим, как именно распределялась ответственность между государственными (и отчасти партийными) институциями в финансовой сфере и как она зависела от изменений во внутренней политике в 1965–1985 годах.
Секретность бюджета и «резервы»
Состояние национального бюджета было одним из основных «секретов» в СССР. Формально им управлял Совет министров СССР, действующий по рекомендациям Госплана СССР. Реально, как говорилось выше, его наполнением занимался Совмин СССР, а утверждением и расходованием в значительной мере занималось Политбюро, на котором представители Совмина СССР были одними из многих игроков, вынужденных учитывать интересы и других участников заседания.
Михаил Горбачев передает атмосферу этих заседаний в начале 1980-х годов:
[На фоне ставших краткими и формальными рядовых заседаний Политбюро] исключение по продолжительности и активности дебатов составляли заседания Политбюро, на которых утверждали проекты годовых планов и бюджета, ибо тут затрагивались интересы всех, кто курировал ту или иную отрасль либо регион. И в этих случаях заседание обычно начиналось с выступления генсека. Он довольно сбивчиво зачитывал текст представления, затем открывал прения.
Говорили всегда одно и то же. [Первый секретарь ЦК КПУ Владимир] Щербицкий — о необходимости реконструкции основных фондов Донбасса, «иначе металлургия и шахты этого региона поставят на колени энергетику не только республики, но и всей страны». [Первый секретарь ЦК Казахстана Динмухамед] Кунаев беспокоился о состоянии целины, развитии Экибастузского энергетического узла, просил увеличить ассигнования. [Первый секретарь Московского городского комитета КПСС Виктор] Гришин, как всегда, вещал нечто расплывчатое, обтекаемое и тоже просил дать больше денег столице. Столь же постоянной была тема [первого секретаря ЦК Узбекистана Шарафа] Рашидова: однобокое развитие Среднеазиатского региона, проблемы занятости, расширения числа рабочих мест и, конечно, орошение.
Хотя все эти вопросы являлись важными и сложными, никаких дискуссий, обмена мнениями, споров не возникало. Я уж не говорю, что не было ни одного случая, когда проект плана и бюджета завернули бы, отправив на доработку. Честно говоря, все это смахивало на профанацию и самообман.
В конце концов для проработки решений по отдельным вопросам было создано более двух десятков постоянных и временных комиссий, которые готовили заключения, а Политбюро просто утверждало их. Комиссия по Китаю, комиссия по Польше, комиссия по Афганистану, комиссии по другим внутренним и внешним проблемам. Все они обязательно заседали в ЦК, никогда не собирались за его пределами, дабы Черненко мог осуществлять надзор за их деятельностью. По существу, комиссии эти стали подменять и Политбюро, и Секретариат. Со временем заседания Политбюро становились все менее продуктивными[675].
Из этого следует, что, хотя заседания Политбюро по бюджету и были формальностью, они, с одной стороны, позволяли оглашать заявки на потребности тех или иных крупных лоббистов (более мелкие имели возможность также выступить на пленумах ЦК КПСС, которые были посвящены вопросу бюджета), с другой — прикрывали мир реальных договоренностей между членами Политбюро, которые проходили частным образом (о чем тот же Горбачев много пишет — и мы к ним вернемся ниже) и в составе комиссий. Однако само по себе утверждение бюджета было для членов Политбюро важным делом, поскольку демонстрировало их прямую причастность к управлению не только партией, но и государством, а также позволяло надеяться, что их интересы будут так или иначе учтены при его составлении.
На вершине «бюджетной пирамиды» находился Генеральный секретарь ЦК КПСС. Именно он знал (как ему казалось) реальное состояние бюджета и содержание скрытых его статей. Он распределял знание об этих параметрах среди политической и экономической верхушки. Так, новоизбранный Андропов в ноябре 1982 года отказался «пустить в бюджет» (то есть познакомить с его реальным содержанием) даже своих ближайших сподвижников — Горбачева и Рыжкова, которым сам же поручил дело, связанное с бюджетными вопросами[676].
Валентин Павлов в мемуарах пишет:
…Хранителями наиболее важных тайн всегда и повсюду являются финансисты, ибо ни одно явное или сокрытое деяние не обходится без финансирования. Опытный финансист-профессионал моментально соображает, что к чему, почему и отчего. <…> И не случайно, например, в бытность мою министром финансов СССР один из документов (позже он поясняет, что это документ о денежной реформе 1991 года. — Н. М.) был положен мною на стол Горбачева в рукописном (!) варианте. Такой уровень секретности не снился никакому КГБ[677].
Вопросы распоряжения золотовалютным запасом действительно входили в узкий круг документов, которыми члены Политбюро обменивались через 1-й сектор Общего отдела ЦК КПСС. В нем работал специальный курьер, лично объезжавший (нередко с рукописными документами) московских членов Политбюро и показывавший им документы из своих рук для наложения резолюции[678].
Однако и у Генерального секретаря имелись ограничения. Горбачев утверждает, что некоторые «секреты бюджета» стали ему известны незадолго до оставления этого поста[679]. Утверждения Горбачева подтверждаются и другими источниками[680].
Как минимум с середины 1960-х годов Совет министров СССР, который реально собирал доходы и формально утверждал расходы (в целом определенные Политбюро), и отдельно Министерство финансов имели свои финансовые резервы (как рублевые, так и валютные), которые были неподконтрольны даже Брежневу.
Упоминавшийся выше первый заместитель министра финансов СССР Виктор Деменцев в интервью вспоминал, как Минфину удалось накопить «колоссальные резервы», не ставя об этом в известность ни ЦК, ни Политбюро, ни даже (формально) председателя Совмина СССР. Для реализации постоянно возникающих особо важных государственных задач требовалось экстренное финансирование, поиск которого постоянно перекладывался Политбюро и Совмином на Минфин.
В результате уже в середине 1960-х глава Госплана Байбаков, министр финансов Гарбузов и Деменцев создали секретный комитет, руководивший «резервом Минфина и Госплана». То есть к 3 %-ному официальному резерву бюджета они за счет укрытия средств в официально утвержденных статьях создали дополнительный тайный резерв. Начав с 0,5 %, он в некоторые годы доходил до 5 % бюджета. Косыгин знал или догадывался о его существовании, но, по всей видимости, не знал его размеров, однако учитывал «возможности Минфина по поиску средств» в особо важных случаях. Руководство Минфина в свою очередь периодически обращалось в Политбюро и Совмин с просьбой поручить им «изыскать средства» на решение тех или иных особо важных проблем, рассматриваемых на заседаниях, но не обеспеченных финансами, то есть тратило секретный резерв на цели, которые само (в рамках парадигмы, заданной Косыгиным) считало приоритетными[681].
В отношении валютных резервов сложилась похожая ситуация. Помощник Косыгина по международным вопросам Юрий Фирсов вспоминал, что по мере нарастания дефицита валюты в 1972 году был образован официальный Валютный комитет при Совмине СССР[682]. Он действовал под председательством самого Косыгина, утверждавшего все наиболее крупные сделки, и под оперативным руководством его заместителя Ивана Архипова — одного из членов «днепропетровской хунты», который до 1974 года был первым замом в Госкомитете по внешнеэкономическим связям. Одновременно Косыгин разрешил министру по внешнеэкономическим связям Николаю Патоличеву создать секретный валютный фонд, информация о котором не должна была быть доступной Брежневу. Однако тот в итоге рассказал генсеку о нем, что «ослабило его страховые функции»[683].
Отдельной темой было использование валюты для стабилизации внутреннего денежного обращения и сдерживания инфляции. Торговля западными потребительскими товарами на внутреннем рынке приносила хорошие доходы бюджету и использовалась как резерв в случае острой необходимости стабилизации денежной массы и выполнения кассового плана. За это был ответственен тот же Минфин во главе с Гарбузовым. Когда здесь возникала потребность, именно он писал записку на имя Косыгина или Брежнева и ехал с ней к «первым лицам».
Он ставил перед ними вопрос о продаже на мировом рынке энного количества золота, бриллиантов, других ценностей, чтобы на полученную выручку через импортные закупки товаров привести в соответствие доходы и расходы населения[684].
Кредиты предприятиям и валюта
Бюджет СССР составлялся Минфином при согласовании с отделом финансов, себестоимости и цен Госплана СССР и, как говорилось выше, утверждался Политбюро во главе с генсеком. Однако непосредственное движение средств не могло проходить без еще двух документов общесоюзного значения — кредитного и кассового плана, подготавливаемых Государственным банком СССР и утверждаемых Совмином СССР и его председателем.
Кредитный план составлялся для планирования общих расходов на поддержку функционирования экономики. В нем фиксировалось, сколько какими отделениями Госбанка должно быть дано кредитов государственным предприятиям. При этом закладывались общие лимиты расходов этих отделений. В кассовом плане закладывались доходы отделений, в том числе получение ими наличных средств от предприятий торговли, общественного питания и бытового обслуживания.
Кредитный план составлялся в Госбанке СССР, утверждался в правительстве Союза, затем разбивался по отраслям и совнархозам, а ими уже доводился до объекта — предприятия и т. д. Процесс этот сам по себе был очень сложным и трудоемким, длительным во времени. Но своей цели — надежного обеспечения кредитными ресурсами промышленного производства, сельского хозяйства, торговли и сферы услуг — в конечном счете не достигал. Жизнь не накатанная дорога, на жизненной магистрали множество ухабов, рытвин и объездов. Кредитные планы, которые составляли «наверху», абсолютно не учитывали мнения самих предприятий — сколько, когда и на что им нужно взять взаймы у государственного банка. Предприятия, фирмы, объединения не участвовали в составлении кредитных планов…. В то время (1960-е годы. — Н. М.) ставка кредита в промышленности была 2 %, в сельском хозяйстве — 1 %, в строительстве — 0,5 %. <…> Кредитный план Российской конторы Госбанка был построен в форме баланса. С одной стороны, в нем были отражены ресурсы банка, а с другой — направление этих ресурсов,
— рассказывал об этом глава Российской конторы Госбанка СССР (1959–1973) Михаил Зотов[685].
В 1960-е годы, по его уверениям, предприятия смогли уже сами давать предварительные заявки на кредиты, участвуя в составлении плана кредитования, однако не очень понятно, насколько эта практика прижилась[686].
При этом устройство самой системы кредитования в СССР подразумевало возможность активного наращивания невозвращаемых кредитов, которые затем списывались за счет средств бюджета, без всякой реальной ответственности лиц, их выдававших. Последний глава советского Госбанка Виктор Геращенко описывает ситуацию так:
Система МФО [межфилиальных оборотов] была фактически большой советской тумбочкой и могла эффективно действовать до тех пор, пока вся банковская система была государственной. Наличие счетов МФО позволяло производить бюджетные расходы на местах независимо от поступивших доходов. Балансирование же доходов и расходов союзного бюджета производилось в Госбанке СССР. Существовавшая практика позволяла каждой конторе Госбанка выдавать кредиты независимо от имеющихся у него ресурсов, на основании разрешения (лимита) вышестоящего органа (то есть брать деньги в «семейной» тумбочке). Однако лимиты определялись в соответствии с ежегодно и ежеквартально составлявшимися кредитными планами в целом по стране. Такая практика, безусловно, снижала ответственность банковских работников за своевременный возврат кредитов, а о привлечении ими ресурсов речь вообще не шла. Непогашенные кредиты регулярно брали на себя вышестоящие организации, относя убытки на счет бюджета. Особенно часто это делалось в сельском хозяйстве[687].
Аналогичным образом функционировала вся экономика в целом. Государство, контролирующее денежный оборот, было финальным ответчиком по долгам государственных предприятий. Последний руководитель Госбанка РСФСР Георгий Матюхин рассказывал, что обнаружил, придя на этот пост:
Когда одно предприятие отгружало продукцию другому и тут же выписывало платежное требование, не заботясь о том, есть ли у предприятия — получателя продукции деньги на счету или нет. Если у последнего не было денег, то платежное требование попадало в картотеку 2-го банка, обслуживающего предприятие, и затем подлежало оплате по мере того, как поступали деньги на его счет. Предприятие-получатель особенно не расстраивалось из-за роста картотеки, так как, будучи государственным, всегда выбивало у государства кредиты для погашения картотеки, или ему списывали долг. Такие зачеты платежей проводились регулярно и были привычными[688].
Наличный оборот денег контролировался кассовым планом. Зотов описывал его так:
В нем определяются суммы поступления наличных денег в кассы банка и их выдачи. Кассовый план, предусматривающий все поступления и выдачи, непосредственно основывался на соответствующих заданиях народно-хозяйственного плана. Попросту говоря, снизил выпуск продукции, продал меньше товара, оказал меньше услуг — касса банка это покажет мгновенно. В районе, области, крае, автономной республике. На основе пятидневной, декадной, месячной отчетности мы не только контролировали ход выполнения кассового плана, но и анализировали состояние работы промышленных предприятий. Каждый месяц мы начали докладывать правительству, как идет выполнение кассовых планов, формирование денежных потоков. Рассмотрение этого вопроса было очень важным; чтобы укрепить рубль и соблюсти жесткую эмиссионную дисциплину, приходилось тут же изыскивать возможности увеличения выпуска товаров народного потребления, повышения производительности труда. С 1960 года кассовый план стал в руках правительства РСФСР надежным инструментом оперативного влияния на развитие экономики[689].
Отчет о выполнении кассового плана представлялся в Совет министров СССР и аппарат ЦК КПСС каждые пять дней. Он сопровождался отчетом об изменениях в продажах соли, хлеба, мыла «и еще нескольких продуктов»[690].
Невыполнение кассового плана, то есть дефицит наличности у региональных банков, приводило их к зависимости от объемов выручки торговли и межрегиональных и межреспубликанских трансферов. Проще говоря, выплата зарплат на предприятиях зависела от того, поступят ли в местные банки из региональной торговли наличные рубли из прошлой зарплаты, потраченные на водку, молоко, хлеб и сигареты, а также положенные на счета в сберкассах. Если что-то в этой цепочке сбивалось (например, местный ликеро-водочный завод вставал на ремонт), то возникал дефицит наличности, который должен был преодолеваться либо задержкой выплаты зарплаты на части предприятий, либо трансфертом наличности из Москвы или республиканского центра[691]. Например, Российскую республиканскую контору Госбанка СССР регулярно просили выделить достаточно крупные суммы наличности на покрытие дефицита наличности в республиках[692].
Однако часто денег «из центра» не доставалось или они задерживались. Тогда местным отделениям Госбанков приходилось решать — кому из клиентов давать наличные на зарплату. И тут начинали действовать списки приоритетных предприятий и менее важных. Последними в списке были сельскохозяйственные предприятия, поскольку считалось, что их работники сами могут себя прокормить[693].
Павлов говорит о том, что Минфину приходилось организовывать сети региональных хранилищ денег, аккумулирующие резервы на сезонные повышенные выплаты (например, отпускные), и специальные денежные транспорты, которые возвращали средства, потраченные отпускниками (например, из много зарабатывающих северных регионов) на юге, обратно в региональные хранилища[694]. Поскольку часть наличности в любом случае накапливалась у граждан, а также уходила крутить колеса теневой экономики, то процесс допечатывания наличных, раскручивающий маховик инфляции, был неостановим.
Однако все это планирование и резервы упирались в реальную стратегию работы министерств и их отдельных предприятий.
На заседании Президиума Совета Министров СССР рассматривалось выполнение плана развития народного хозяйства в апреле. А. Н. Косыгин был возмущен тем, что в I квартале 1976 года все министерства СССР и республик занизили планы, что обнаружилось уже в апреле. Это привело к перерасходу фонда заработной платы, который составил 650 млн руб. Среднесуточное производство в апреле было ниже, чем в январе — феврале. Выполнение плана производства в апреле по ведущим министерствам составило от 84 до 96 %; в капитальном строительстве — 93 %, Минэнерго — 95 % от уровня прошлого года, Мингазпром — 88 %, Минцветмет — 98 %, Минхимпром — 98 %. Не выполнен план по вводу мощностей, особенно по Минэнерго, не выполнен план по угольной и газовой промышленности[695].
По оценке Егора Гайдара, ссылающегося на свои и чужие подсчеты (в том числе данные Госкомстата СССР), размеры неудовлетворенного спроса выросли почти вдвое с 1970 по 1980 год и затем более чем удвоились за следующие пять лет (17,5 млрд рублей в 1970-м, 29 в 1980-м, 60,9 в 1985-м, или 4,6, 4,7 и 7,8 % от ВВП соответственно)[696]. То есть если в 1970-е годы неудовлетворенный спрос был стабилен и в целом соответствовал росту экономики, то в первой половине 1980-х он вошел в стадию интенсивного роста.
Таким образом, несмотря на наличие кредитного и кассового планов, бюджет постоянно принимался в условиях дефицита и довольно значительной инфляции, вызванной высокими темпами роста зарплат, опережающими планы и рост производительности труда, что, собственно, приводило к «разбалансировке» бюджета. Госплан СССР по этому поводу непрерывно воевал с Минфином. Первый стремился обосновать абсолютно необходимые расходы и инвестиции, второй — отстоять, насколько возможно, бездефицитность бюджета[697].
С 1970-х годов приоритетным направлением деятельности Министерства финансов СССР стала борьба с инфляцией,
— пишет в мемуарах его первый замминистра[698]. По свидетельству заместителя начальника планово-экономического управления, затем начальника управления кредитования оборонных отраслей и машиностроения Госбанка СССР Вячеслава Соловова,
перед внесением документов в правительство СССР разногласия с министерствами и ведомствами по суммам кредитов обсуждались межведомственной комиссией с участием представителей Госплана СССР, Минфина СССР, Госбанка СССР. Обсуждение разногласий нередко проводилось в стенах Минфина, обычно в кабинете первого заместителя министра финансов В. В. Деменцева[699].
Тянитолкай между Госпланом и Минфином на тему того, какой основной плановый документ более важен — годовой народно-хозяйственный план (особенно в части капитальных инвестиций) или бюджет, — происходил ежегодно, и в финальном окончательном согласовании участвовал Алексей Косыгин[700].
И хотя Минфин в итоге всегда проигрывал давлению Госплана и Политбюро, все же его позиция помогала существенно экономить, особенно при ответе на просьбы менее влиятельных инстанций о финансировании.
На письменном же столе министра [финансов Гарбузова] стоял подаренный ему искусно вырезанный из дерева кукиш. Он действовал отрезвляюще на отраслевых министров, приходивших просить деньги[701].
По тем же мотивам Гарбузов (лично получавший высокую зарплату) три десятилетия не давал согласия на увеличение зарплат сотрудникам своего ведомства или на смену спартанской мебели в их кабинетах[702]. Что, впрочем, не мешало его первому заму активно заниматься жилищным строительством для сотрудников министерства (быстро получавших большие квартиры в Москве) и удовлетворять любые запросы подведомственных ему или относящихся к сфере финансов институций, например научных и образовательных[703].
На 1976 год дефицит общесоюзного бюджета, согласно более позднему документу, подписанному министром финансов, составлял всего 1 млрд рублей[704], или примерно 0,3 % бюджета. Минфин же отвечал за выпуск дополнительных денег — эмиссию, оговаривая сроки ее обращения и возврата денег. Подготовленные им решения по эмиссии утверждались Политбюро[705]. Дефицит бюджета на 1979-й планировался Минфином в 2 млрд рублей (250 млрд расходов, 248 — доходов)[706].
Секретариат ЦК КПСС в информационном письме руководителям обкомов 11 июня 1979 года откровенно писал о причинах своего очередного решения повысить цены на группы дорогостоящих товаров:
ЦК КПСС и Совет министров СССР пошли на эти вынужденные меры в связи с трудностями в сбалансировании роста денежных доходов населения с объемом производства товаров народного потребления и услуг, а также необходимости упорядочивания торговли дефицитными товарами и усиления борьбы со спекуляцией и взяточничеством[707].
Тот же Горбачев, рассказывая о своих дискуссиях с министром финансов СССР Василием Гарбузовым в начале 1980-х годов, формулирует эту проблему так:
Василий Федорович не был плохим человеком или противником села. Но он знал реальное состояние бюджета. Все держалось на таких источниках дохода, как скрытое повышение цен, наращивание производства водки и, наконец, нефтедоллары. Но Гарбузову уже не удавалось, как прежде, латать дыры и сводить концы с концами. Для покрытия дефицита Минфин прибегал к кредитам Госбанка за счет сбережений граждан[708].
Валентин Павлов утверждает, что вообще советская экономика встала бы без сбербанковских сбережений граждан.
По статистическим данным 55 % оборотных фондов промышленности, сельского хозяйства, транспорта покрывалось кредитом, за которым стояли вклады населения в сберкассах и счета прибыльных предприятий[709].
В начале 60-х годов три года подряд принимались закрытые решения ЦК КПСС о том, что Госбанк в виде исключения должен выделить бюджету помощь в форме кредита. На один год брали деньги из системы Гострудсберкасс, вначале по несколько миллионов, затем десятков миллионов. Потом исключение сделали правилом, и в 80-х годах процесс вышел из-под контроля. Брать стали миллиардами. В балансе эту строчку о заимствовании денег у населения не публиковали, о ней знали всего несколько человек. Так что даже в совершенно секретном балансе Госбанка название этих расходов не упоминалось,
— пишет об этом заместитель начальника (потом начальник) управления денежного обращения Госбанка СССР (1976–1990) Арнольд Войлуков[710].
То есть у самих предприятий почти не было оборотных средств. Сбербанк брал их у населения под низкий процент и через Госбанк СССР отдавал под более высокий процент предприятиям. «В результате общая совокупная потребность денег в стране минимизировалась»[711]. Это был сложный механизм, за работой которого следили профессионалы, прошедшие большую школу работы в регионах и на низовых должностях[712].
Другим важным последствием дисбаланса бюджета, правда связанным уже с фундаментальной проблемой отсутствия конвертируемости рубля, был постоянный недостаток валютных средств при острой и увеличивающейся потребности в них на оплату текущих расходов[713]. То есть импортируемые товары, продаваемые в СССР за рубли гражданам, позволяли пополнять бюджет и сокращать навес необеспеченных рублей. Однако они были получены за счет экспорта советских товаров (преимущественно сырьевых), за которые с производителями власть в СССР расплачивалась рублями. И, наконец, СССР закупал на Западе за валюту, полученную от экспорта, технологии, оборудование и услуги.
Распределение валюты, даже для внешнеторговых операций, было во многом продиктовано политическими соображениями. И это касалось не только определения приоритетов политическим руководством, которое решало, что для страны важнее (закупки зерна, конкретных технологий), но и включало в себя широко распространенную практику финансовой поддержки политических союзников («друзей») через их внешнеторговые фирмы[714]. Помощник Андропова по Политбюро (1973–1979) Игорь Синицин, в 1960-х работавший в бюро АПН в Швеции, со знанием дела рассказывал в мемуарах о четырех вариантах подобной помощи. Помимо прямой и тайной помощи «друзьям» наличными через каналы КГБ, осуществлялась либо покупка по завышенным ценам у «друзей» услуг (например, печати в этой стране советской пропагандистской литературы в типографии местной компартии), либо закупка у них товаров по ценам выше рыночной, либо продажа им ценных советских товаров за бесценок[715].
Так, например, в 1972 году ради поддержки на выборах Социалистической партии Японии (второй по значимости политической партии богатой страны) Секретариат ЦК КПСС распорядился закупать японские текстильные изделия у фирм, входящих в Ассоциацию японо-советской торговли, чтобы те затем перечислили 100 тыс. долларов из своей прибыли в партийный фонд[716]. Очевидно, что, когда Министерством внешней торговли по подобному поводу руководит де-факто заместитель заведующего Международным отделом ЦК КПСС, являющийся автором инициативы и всей подготовленной документации[717], — это внеэкономические способы принуждения и по факту — волюнтаризм.
Все эти три страты не были связаны между собой через процесс конвертации рубля, а управлялись директивно — через Политбюро и Совмин СССР. Соответственно экономической и политической логике каждый из получателей иностранной валюты старался увеличить свою долю от общего валютного бюджета и не имел рациональных оснований для балансировки своих интересов с «общегосударственными», что в итоге создавало ситуацию перманентного дефицита валюты и чрезмерного «резервирования» оной или купленной на нее продукции в руках более сильных игроков. Например, министерства, особенно оборонные, могли закупать большое количество импортного оборудования, пока у них была политическая возможность выбить средства на него, но потом совершенно не торопились вводить его в действие, поскольку его не надо было окупать во внутренней, рублевой экономике[718].
Неэффективная ценовая политика и инфляция
Ведь хлеб и мясо является монополией государства, как и водка.
В отличие от многих других аспектов советской экономической политики, в которых мотивацию ключевых экономических агентов нам приходится восстанавливать по фрагментарным или косвенным источникам, по теме политике ценовой у нас имеется два компетентных и, как нам кажется, вполне достоверных источника личного происхождения. Первый источник — это мемуары упоминавшегося выше председателя Госкомцен СССР (1965–1974) Владимира Ситнина, работавшего в Госбанке и Минфине на различных должностях с 1928 года. В своих не слишком продолжительных, но насыщенных воспоминаниях он выстраивает лично известную ему последовательность реформирования кредитной и финансовой системы с конца 1920-х годов по 1960-е годы, оговаривая при этом некоторые аспекты ценовой политики[720].
Во многих аспектах его работу продолжает бывший советский премьер-министр Валентин Павлов, восходивший по той же карьерной траектории с 25-летним отставанием. Он занимал в 1960–1980-е годы поочередно посты начальника ключевых отделов Министерства финансов СССР, Госплана СССР (отдел финансов, себестоимости и цен, 1979–1986), первого заместителя министра финансов (Ситнин был им в 1960–1965-м, Павлов в 1986-м), председателя Государственного комитета СССР по ценам (Павлов в 1986–1989-м), министра финансов СССР. Вскоре после перестройки, в 1995 году, опубликовал весьма подробные и убедительные мемуары. В них от лица фактически ключевого движителя и идеолога финансовых реформ в стране он изложил основную проблематику советской финансовой политики этого периода и рассказал о мерах, которые предполагались (и в итоге частично принимались) для ее корреляции[721].
Павлов считал себя (на 1995 год) убежденным рыночником и действительно принадлежал к кругу прогрессивно настроенных молодых финансистов 1960-х годов. Пройдя все посты в советской финансовой иерархии, Павлов в мемуарах кратко, но жестко сформулировал суть советской ценовой политики:
Полезно взглянуть на сталинскую экономическую стратегию ускоренной индустриализации в целом. …Она базировалась на бесплатной природе и на эксплуатации избыточной дешевой рабочей силы. Такие установки реально воплощались прежде всего в стоимостной структуре народного хозяйства: нулевые цены на землю и полезные ископаемые, низкие цены на жилье, низкий уровень зарплат и пенсий — зато очень высокие цены на конечную продукцию промышленности, в том числе на добротный ширпотреб. Все это сводило жизненный уровень населения почти к физиологическому пределу. Понятно, что при такой ценовой структуре — а она, как известно, в несколько смягченном виде сохранилась к началу восьмидесятых годов — никакие экономические рыночные реформы невозможны[722].
Согласно Павлову, в советской ценовой политике наблюдались четыре системы диспропорций, которые мы можем охарактеризовать как отраслевую, мотивационную, потребительскую и регионально-индивидуальную.
Первая стала результатом сталинской индустриализации, при которой приоритет отдавался развитию машиностроения. Чтобы оно развивалось, конечные цены на его продукцию были высокими, а прибыль отрасли достигалась за счет дешевизны (или нулевых цен) на ресурсы, труд и сельскохозяйственную продукцию. Машиностроительные заводы получали по низким тарифам сырье, электроэнергию, воду, тепло. Они платили низкие зарплаты рабочим и обеспечивали их принудительно купленным у колхозников по низким расценкам продовольствием. Но государству или конечным потребителям они продавали свою продукцию по государственным расценкам, которые были явно завышенными, неконкурентоспособными в нормальной экономике. Это обеспечивало им прибыль в размере не менее 40 %[723].
По расчетам устроителей подобной системы, из этой прибыли финансировалось дальнейшее увеличение и технологическое обновление производства, усовершенствование старой и изобретение новой продукции. На деле же предприятия крайне неэффективно использовали имеющиеся дешевые ресурсы. Они не имели стимула к реальному технологическому обновлению, занимаясь бесконечным увеличением объемов производства, например держали у себя огромное количество малооплачиваемых рабочих, особенно на подсобных производствах, вместо того чтобы уделять внимание их технологической модернизации и сокращению расходования ресурсов. Большое количество рабочих и низкая их зарплата вели к необходимости увеличивать расходы на «соцкультбыт», то есть социальный пакет для работников: строить душевые, клубы, спортивные сооружения, а главное, бесплатное заводское жилье, что уводило ресурсы предприятий совсем не туда, куда хотелось бы политикам[724].
Проблему низких зарплат и мотиваций к труду мы можем назвать второй, мотивационной диспропорцией. Павлов считает, что к 1970-м зарплата перестала быть основным фактором труда, поскольку в затратах предприятия на работников стала составлять менее половины от общих расходов, а более половины стал составлять соцкультбыт и другие подобные расходы. Низкие зарплаты демотивировали. Они заставлять искать лучших условий, а не более усердно трудиться, чтобы выработать большую сумму. Низкие зарплаты не позволяли развиваться рынку потребительских товаров, особенно дорогих и сложных, снижая спрос на них у населения. Низкие зарплаты не позволяли государству повышать цены на базовые продовольственные товары — хлеб, молоко, соль и т. п., а также часть промышленных потребительских товаров. Вместе с тем эти товары уже давно, как минимум со второй половины 1960-х годов, продавались либо по себестоимости, либо ниже ее.
Государство должно было дотировать сельское хозяйство, мукомольную и пекарскую промышленность[725].
Заместитель Павлова по АПК в Госкомцен (1988–1989) Алексей Краснопивцев приводит следующие данные из концепции повышения цен 1987 года. В целом розничные цены на хлеб, сахар и растительное масло не менялись с 1954 года, на мясные и молочные продукты с 1962 года[726]. К 1986 году государственные дотации на продовольствие по сравнению с 1966-м выросли с 4 до 60 млрд рублей. По хлебу расходы государства превышали розничную цену в 1,2, по молоку в 1,8, по картофелю и овощам в 1,9, овсяной крупе в 2, колбасным изделиям в 2,4, сливочному маслу в 2,5, говядине в 3,1, баранине в 3,4 раза[727].
Провалы в бюджете, возникавшие вследствие этого (в том числе вследствие прямого субсидирования), приходилось компенсировать завышенными ценами на товары (особенно новые), которые чуть-чуть выходили за пределы списка вещей, необходимых для повседневного выживания[728].
Ситнин пишет в мемуарах, что в СССР дефицит любых качественных товаров, кроме обеспечивающих базовое биологическое существование (то есть хлеба, соли и спичек), был вызван искусственно. Государству было выгодно производить ограниченное количество алкоголя, брюк или холодильников, чтобы создавать искуственный дефицит, при котором потребитель был готов платить производителю-монополисту завышенную цену за товар. Таким образом сокращались расходы на производство и «изымались излишки средств населения». А потребитель вместо того, чтобы дешево купить себе новые брюки или ботинки, носил и ремонтировал старые, откладывая деньги и изыскивая возможности, чтобы дорого купить новые (любого качества и любого фасона)[729].
Первый зампред Госплана, затем председатель Совета министров СССР Николай Рыжков упоминает в интервью, что себестоимость цветных телевизоров была 250–300 рублей, а продавались они населению в среднем за 800 (впрочем, когда они появились в продаже в конце 1960-х, то стоили 1000 рублей)[730]. Начальник отдела Госплана Владимир Коссов упоминает колготки как пример товарного ширпотреба, который компенсировал потери н субсидирование «фундаментальных» товаров[731]. А в целом министр легкой промышленности СССР Николай Тарасов утверждал, что на подобных товарах его отрасль давала бюджету 20 % доходов[732].
Третья диспропорция, потребительская, возникала из идеи, что цены на потребительские товары должны определяться не по реальным затратам на их производство. Они устанавливались из экстраполяции установленной цены на хлеб (для продовольственных товаров) и на метр ситца (для непродовольственных) на всю линейку соответствующих групп товаров.
Павлов пишет, что
опытные ценовики со времен царской России прекрасно владели так называемыми ценовыми соотношениями, позволяющими им от исходной хлебной цены (и ситцевой) вывести все остальные цены. Неправду пишут иные журналисты, будто в СССР цены назначались произвольно, без учета потребительских свойств. Нет. Были специальные экспертные комиссии, которые по сравнительным характеристикам устанавливали ценовые пропорции, отталкиваясь от стоимости хлеба[733].
Сам Павлов защищает необходимость существования подобной системы определения цен и ее логичность с точки зрения плановой системы. Однако с точки зрения рыночной логики подобное ценообразование выглядит абсолютно нелепо. Есть множество факторов, влияющих на стоимость конкретной партии потребительских товаров. Самое главное, в предлагаемой Павловым системе отсутствовала связь между реальными затратами на производство и ценой предложения для потребителей.
Фрагмент из мемуаров Павлова передает, скажем мягко, сложную для понимания нашими современниками работу комиссий по ценообразованию:
Как установить нормальную с точки зрения здравого смысла цену на мясо? Очень просто: надо посчитать, сколько требуется зерна для выращивания скота. Поэтому, например, говядина и была самым дорогим мясным продуктом. А если уже известна цена на мясо, из нее вытекает цена на молоко[734].
Однако в этой системе был и второй мощный негативный фактор. Цена на хлеб и ситец искусственно занижалась, чтобы получающие маленькую зарплату рабочие и крестьяне имели возможность их купить, то есть такая продукция субсидировалась государством. Если цены на прочие товары «отстраивались» от них, то получается, что вся линейка розничных цен оказывалась заниженной, то есть субсидировать приходилось и товары, которые зависели от цены на хлеб.
Вместе с тем даже в СССР реальная цена производства этих товаров варьировалась в зависимости от многих факторов, от сезона и расстояния до износа основных фондов и введения новых технологий. Поэтому очевидно, что некоторые товары субсидировать приходилось, а другие вполне себя окупали. Похоже, что наценка на товары, не входившие в минимальный набор, была такова, что они в любом случае давали огромную прибыль.
И, наконец, четвертая диспропорция — регионально-индивидуальная — состояла в неравномерности распределения средств, остающихся у конкретных регионов и предприятий после сбора налогов. Точнее, речь шла о нормативах отчисления прибыли в Москву. Во-первых, предприятия конечного цикла имели бóльшую прибыль, нежели предприятия, добывающие сырье и осуществлявшие его переработку. А значит, регионы, где таких предприятий было много (прежде всего в Европейской части СССР, особенно в Прибалтике и Белоруссии), получали бóльшие доходы. Во-вторых, нормативы отчисления прибыли для каждого конкретного предприятия устанавливались министерствами. И они зависели от разных факторов: сделанных в предприятие инвестиций, состояния его оборудования, необходимости поддержать тот или иной проект.
Самый простой и очевидный пример этого приводит Михаил Горбачев. В психологии руководства СССР существовал тезис о необходимости максимально возможного выращивания зерна, и прежде всего пшеницы, на любых пригодных для этого площадях.
Планы заготовок пшеницы доводились, к примеру, до хозяйств Ленинградской, Ярославской, Калининской и других областей Нечерноземья, где зерно этой культуры было такого низкого качества, что не всегда годилось даже на кормовые цели. Сдавая государству десятки тысяч тонн такого зерна, эти области получали от государства сотни тысяч тонн зернофуража для животноводства, не говоря уж о продовольственном зерне. При этом для стимулирования посевов зерновых здесь платили за тонну 24 рубля, а в Ставропольском и Краснодарском краях, где выращивалась высокосортная пшеница, за нее платили лишь 7–10 рублей[735].
Всего, по записям Алексея Краснопивцева, зафиксировавшим его беседу в отделе сельского хозяйства Госплана СССР со специалистом по ценообразованию в сельском хозяйстве Раулем Гумеровым, на начало 1979 года по пшенице насчитывалось
199 зон с огромными колебаниями цен, по молоку 300 зон. <…> Молоко сдаем по трем категориям качества, а на молокозаводе сливаем все в одну цистерну[736].
И он делал из этого вполне рациональный вывод:
Чрезмерная дифференция цен не стимулирует повышения эффективности… нередко получается выгоднее развивать производство там, где выше себестоимость[737].
Согласно Павлову, для предприятий было важно оставить себе как можно большую долю прибыли — нужной хотя бы для финансирования того же соцкультбыта, не говоря уже о премировании сотрудников. Поэтому предприятия ежегодно отправляли в министерства лоббистов, возможно с разными подарками для чиновников, принимавших решения, что уже было прямой коррупцией.
Рауль Гумеров отметил и другой эффект от подобной политики — псевдорыночные инициативы, проведенные в рамках брежневского стимулирования сельского хозяйства, привели к результатам, противоположным ожидаемым:
Надбавки за сверхплановую (или сверх достигнутого уровня) продажу продукции сыграли положительную роль. Но они стимулировали занижение планов, вызвали резкие колебания выплат по годам, что порождало финансовую неустойчивость хозяйств[738].
Подобная дифференциация вкупе с устаревшим, ненадежным, а то и заведомо коррупционным механизмом расчетов способствовала и масштабной коррупции, и незаконному предпринимательству. Подробнее мы поговорим об этом ниже, а здесь приведем только один пример.
В 1979 году МВД СССР вскрыло гигантскую по масштабам аферу в сфере закупки и переработки шерсти. Следователи сумели доказать, что на целом ряде комбинатов шерсть принималась от поставщиков и квалифицировалась по более высоким показателям, нежели была в действительности. За это комбинаты перечисляли поставщикам большие суммы. Те в свою очередь успешно их обналичивали. Это делалось через местные потребительские союзы, занимавшиеся закупками шерсти у населения, и через сельскохозяйственные предприятия. Выяснилось, что государство через потребительские союзы выделяло колоссальные суммы наличности — порядка 400 млн рублей в год — для покупки шерсти у населения. А лица, осуществлявшие это, то есть закупщики, вели крайне упрощенную документацию. Фактически эти деньги в значительной мере присваивались. Взамен комбинатам шла низкокачественная шерсть, которая путем различных манипуляций с отчетностью и с занижением реального качества становилась уже продукцией комбинатов. Естественно, все участники цепочки делили полученные в результате мошенничества наличные деньги. Конкретные изъятые (то есть не потраченные на другие цели) суммы были по советским меркам огромны — до 200 тыс. рублей и килограммов золота[739].
Казалось бы, за подобную ценовую политику должно отвечать профильное министерство и другие государственные органы. Однако министр сельского хозяйства СССР (1976–1985) Валентин Месяц постфактум оправдывается:
Я, по сути, не влиял на ценовую политику, заработную плату, хозяйственный механизм, форму собственности и т. д. Все это находилось в исключительной компетенции высшего, а значит, партийного руководства. А здесь продолжал доминировать консерватизм. В результате при гигантских объемах производства качество продукции на прилавках магазинов часто оставалось низким, и ее не хватало. Видели ли я и мои коллеги причины такого положения дел? Безусловно, видели и понимали суть процессов, пожалуй, лучше многих. Писались записки, доклады, собирались совещания, конференции… Политические тиски были железными. Я повидал и пережил пятерых генеральных секретарей ЦК. Каждый из них, хотя и по-разному, пытался реформировать сельское хозяйство, но по рукам и ногам держала система, которой пришлось в конечном итоге трагически рухнуть[740].
Известный аграрный публицист Александр Волков, заместитель заведующего сельскохозяйственным отделом «Правды» в 1960-е годы, иллюстрирует мнение Месяца. Он приводит в мемуарах изложение своего разговора с секретарем ЦК по сельскому хозяйству и членом Политбюро Федором Кулаковым. Тот изобрел термин «мясоединицы» в попытках рассчитать и сравнить производительность пашни, выращивающей разные сельскохозяйственные культуры. Он предлагал считать по тому, сколько они могут дать в отношении прироста мяса коровы, что является несомненной отсылкой к той логике, которой оперировал и Валентин Павлов в Госкомцен. Когда Волков сказал, что человечество для подобных сравнительных расчетов использует денежные единицы, Кулаков заявил, что это невозможно из-за ценовой политики, которая делает производство некоторых культур нерентабельным. На реплику Волкова, что тогда, может быть, стоит начать с исправления ценовой политики, Кулаков ответил, что журналист «далеко заходит…»[741].
Магистральный план для преодоления всех этих диспропорций, согласно Павлову, был разработан еще в процессе подготовки косыгинской реформы. Его идеологами выступали зампреды Госплана СССР Александр Бачурин, Виктор Лебедев и Владимир Новиков[742]. Он был прежде всего направлен на изменение системы цен и зарплат. Изначально предполагалось повысить цены на исходное сырье (то есть оптовые цены), чтобы заставить предприятия начать его экономить. Потом предполагалось одновременно вдвое повысить розничные цены и зарплаты, что было центральным элементом реформы. Повышенные розничные цены должны были окупать производство и давать прибыль производителям и государству.
Причем эффект от повышения цен должен был позитивно сказываться на протяжении долгого времени, компенсировав неизбежную инфляцию. А вот повышение зарплат вдвое должно было позитивно сказаться на рынке труда. Идея тут была следующая. Кто был бедным, просто получил бы вдвое больше средств на покрытие своих повседневных расходов на продукты питания. А те, кто ранее получал не самую маленькую зарплату, помимо компенсации расходов на еду получили бы возможность приобрести на увеличивающуюся часть зарплаты уже более дорогие и сложные потребительские товары. И только на третьем этапе должны были быть подняты цены на продукцию машиностроения. В итоге эта отрасль на первых двух этапах теряла бы сверхприбыли и получала принудительный толчок к развитию — сокращению издержек, технологическому перевооружению, а на третьем частично компенсировала свой ущерб[743].
Однако предложенная схема сразу же наткнулась на препятствия со стороны политического руководства и коллективных лоббистов и потому реализовывалась, точнее пыталась воплотиться в жизнь, следующие 25 лет.
Сначала Косыгин резко отказался от идеи повышения розничных цен, эмоционально заявив предлагающему это министру финансов (1960–1985) Василию Гарбузову, что такое можно реализовать только «раз в жизни».
Павлов, пересказывая это со слов Гарбузова, делает вывод, что Косыгин помнил недавнее (в 1962 году) повышение розничных цен на мясо-молочную продукцию при Хрущеве, приведшее к протестам в Новочеркасске[744]. Даже если это так, то большим допущением было бы считать, что воспоминания о трагедии в следующие два десятилетия были определяющими для советского премьера и тем более остальных высокопоставленных советских политиков. Например, в подробном рассказе первого заместителя министра финансов и главы Госбанка СССР Виктора Деменцева (начальника управления доходов Минфина РСФСР на 1962 год) об этой тяжелой для него реформе пример Новочеркасска не упоминается ни разу[745].
Имеется свидетельство Михаила Соломенцева, что Брежнев активно интересовался ситуацией в Новочеркасске в 1964–1966 годах, когда мемуариста назначили в Ростовскую область первым секретарем обкома (видимо, как специалиста по преодолению последствий массовых беспорядков — ранее он занимался этим в Карагандинской области, где надо было загладить последствия протестов в Темиртау, расследовать которые во главе комиссии ЦК приезжал как раз Брежнев). Но нет никаких свидетельств, что генсек интересовался этой темой далее. Приехавший назначать Соломенцева в Ростов Суслов оставил рекомендацию привести в порядок обшарпанную столицу региона, однако мемуарист ничего не пишет о его интересе к Новочеркасску[746].
Пока мы можем однозначно утверждать, что политика в отношении цен на коммунальные услуги и мясо после 1962 года основывалась на идее их неизменности. С точки зрения заместителя начальника сводного отдела (1966–1981), члена коллегии и начальника Главного вычислительного центра (1981–1984) Госплана СССР, начальника Главного управления информации при Совете министров СССР (1984–1991) Владимира Коссова, два этих приоритетных с точки зрения Госплана и Совмина направления были глубоко субсидируемы. Коммунальные услуги в 1960–1980-е годы оказывались по тарифам 1926 года и составляли примерно 10 % от средней зарплаты, в то время как в странах за пределами СССР стоимость была в два раза больше. Производство мяса, продававшегося в среднем по цене 2 рубля за килограмм, субсидировалось еще больше. Его себестоимость составляла пять рублей килограмм. И именно по этим ценам оно в среднем продавалось на «колхозных рынках»[747].
Проблема была хорошо известна чиновникам. Первые известные нам предложения о повышении цен на мясо-молочную продукцию звучали на заседаниях Госплана как минимум в апреле 1973 года[748].
Однако когда председатель Госплана Николай Байбаков по предложению Коссова вынес на заседание Совета министров СССР предложение повысить цены на мясо, а компенсацию поровну раздать населению для повышения его покупательной способности, его речь вызвала продолжительную паузу присутствующих. После чего Косыгин заявил, что такого вопроса в повестке не значилось, а значит, и его обсуждения не было[749].
Так или иначе, в рамках реформ Косыгин пошел только на увеличение оптовых и закупочных цен. Что касается розничных цен, он позднее соглашался только на повышение цен на товары и услуги, потребляемые обеспеченными категориями советских граждан.
Павлов считает, что хрущевского повышения розничных цен в начале 1960-х и роста доходов бюджета от экспорта нефти и газа хватило для поддержания экономики на плаву до начала 1980-х годов. Только тогда вопрос цен превратился в «тромб» для экономического развития и окончательно его остановил. К тому моменту в руководстве экономических ведомств вопрос о ценах обсуждался уже очень активно. Однако мнения по нему разделились. Например, председатель Госкомцен (1975–1986) Николай Глушков был против повышения, его первый заместитель Анатолий Комин — за. Аналогично было в Госплане и Минфине[750]. Слухи о планах повысить цены периодически распространялись в обществе, приводя к потребительской панике, вымывающей товары из магазинов[751].
Сбережения граждан в то же время подтачивала инфляция. Как уже говорилось выше, в 1974 году перед намеченным повышением цен выяснилось, что по целому ряду групп товаров цены в СССР выросли за 1968–1973 годы на 10 % и более. Соответственно, один из помощников Брежнева в своей записке на его имя требовал не повышать, а понижать цены[752].
Это было не удивительно, поскольку рост зарплат у рабочих и служащих составил за 1966–1971 годы 26 % (против планируемых 20 %), а у колхозников 42 % (вместо планируемых 35–40 %)[753]. Однако дальнейший стремительный рост «реальных доходов» населения — в среднем на 5 % год, при падении темпов роста промышленного и сельскохозяйственного производства и колоссальных расходах на нерыночные отрасли (прежде всего оборонные), — приводил к необходимости регулярно повышать цены на целые группы «престижных» товаров и услуг и скрыто повышать их на товары массового спроса, что приводило к ухудшению их качества и сокращению их объема и веса. Деньги активно изымались у населения за счет продажи культурного продукта (кино, художественной литературы, общесоюзной прессы, грампластинок) с высокой наценкой[754].
Вместе с тем по мере выпуска все большего количества сложных потребительских товаров (прежде всего предприятиями ВПК) и удовлетворения высокого спроса в первой половине 1970-х активно снижались цены на устаревшие модели электротоваров (телевизоры, радиоприемники, магнитофоны, холодильники), искусственные ткани, немодную обувь и одежду, индивидуальный колесный транспорт (велосипеды, мопеды, мотоциклы), часы, товары бытовой химии, игрушки и так далее. Подобные снижения цен в 1971–1986 годах проводились практически ежегодно (кроме 1976 и 1982 годов) и в этом отношении были настолько рутинным явлением, что современники о них не вспоминают. В том числе они сопровождали все повышения цен, о которых речь пойдет далее. Причина социального забвения этих снижений очевидна. Снижались цены на продукцию, не пользовавшуюся особым спросом, немодную, некачественную, устаревшую и продававшуюся по завышенным ценам. При этом цена на эти вещи снижалась не настолько сильно, чтобы серьезно порадовать потенциальных покупателей.
Хотя повышения цен в 1970-е в социальной памяти (если судить по публикациям в СМИ и блогах) принято отсчитывать от 1977 года, реально они начались с 1973 года. Именно тогда подорожали три вида товаров — рыба ценных пород, меха, крепкий алкоголь[755]. Этот список дает возможность поговорить о трех основных причинах вообще повышать цены в 1970–1980-е годы на товары, себестоимость которых была заведомо, в несколько раз, выше цен, по которым они продавались в розницу.
Дорогая рыба и икра были символом роскошной жизни, торжества и находили себе применение прежде всего в ресторанах и дорогих буфетах (например, театральных). Сверхпотребление (по советским меркам) начинало беспокоить власть, которая видела появление нового слоя богатых людей в стране и исчезновение из открытой продажи символов роскошной жизни — от ценных ювелирных изделий до дорогих продуктов и коньяков. Повышение государственной цены не только было способом вернуть их на прилавки, но и позволяло получить в бюджет ту прибыль, которую зарабатывали деятели советской торговли на их незаконной перепродаже.
Меха помимо престижного потребления имели инвестиционное значение — как на внутреннем, так и на внешнем рынке. Внутри их скупали нувориши, поскольку меха несложно было впоследствии перепродать или дать в качестве платы за услугу (в том числе и в качестве взятки). Однако с увеличением международных контактов СССР, появлением десятков тысяч советских граждан, ежегодно выезжающих за границу (моряков, строителей, технических экспертов, военных, дипломатов, торговых работников, туристов, водителей грузовиков «Совтрансавто», журналистов), и тысяч иностранцев, живущих в СССР, но регулярно выезжающих к себе на родину (дипломатов, представителей западных компаний, студентов, специалистов по наладке оборудования, журналистов), ликвидные для продажи на Западе и Востоке товары (а русские меха к ним относились в первую очередь) начинали все чаще покидать страну помимо государственной монополии, целью которой была продажа товара по наиболее высокой цене в свободно конвертируемой валюте. Те же меха союзное правительство если и разрешало продавать на внутреннем рынке, то только избранным категориям граждан, так что российскому Совмину в конце 1970-х пришлось побороться за то, чтобы меха вообще появились в открытой продаже[756].
И, наконец, крепкий алкоголь имел значение универсального подакцизного товара — законной формы дополнительного налогообложения граждан во всем мире.
Но мер 1973 года и последующего подорожания женской одежды (1974), серебра и мельхиора (1976) было явно недостаточно[757]. Ко второй половине 1970-х в руководстве страны сложился консенсунс, что повышение розничных цен на более широкий круг товаров неизбежно.
Однако предложения Госплана в 1977 году заморозить рост зарплат, ликвидировать премии и повысить цены на алкоголь были отвергнуты. Взамен Политбюро предложило увеличить производство дорогостоящих потребительских товаров (бытовой техники), о чем было проще заявить, чем добиться; и увеличить закупки импортных товаров[758].
Другие предложения Госплана прошли. 1 апреля 1977 года были повышены цены на ковры, хрусталь, шелк, книги, авиабилеты и проезд в такси. Спокойное отношение населения к повышению цен придало Совмину уверенности. Новый этап повышения не заставил себя долго ждать. С 1 марта 1978 года решено было поднять цены на ювелирную продукцию и прежде всего на золотые и платиновые изделия, а также на куда более популярную группу товаров, потребляемую советским средним классом, — бензин, шоколад, кофе и услуги по ремонту автомобилей[759].
Референт Управления делами Совмина СССР по вопросам планирования Наркис Разумов оставил красочное описание процесса принятия этого решения на уровне Совмина. Управляющий делами Совмина Михаил Смиртюков вызвал его 13 сентября 1977 года с заданием объехать с «сов. секретной запиской» о повышении цен на золото, серебро и бриллианты всех заместителей председателя Совмина СССР:
На ней рукой Косыгина А. Н. написано «Ознакомить заместителей Председателя вкруговую». Требовалось документ никому не показывать, не передавать, копий не снимать и ни с кем не обсуждать, а аргументы повышения цен — в тексте записки[760].
Содержания записки мы не знаем, но не исключено, что одним из очевидных аргументов в пользу этого решения была скупка драгоценностей людьми, уезжающими из СССР за границу в рамках растущей на глазах «еврейской эмиграции». Хотя на вывоз всего ценного из страны налагались многочисленные и весьма строгие ограничения и людей буквально «трясли» на таможне, имеющиеся у состоятельных евреев капиталы требовали вывода, и по популярной поговорке «вода» находила свою «дырочку» в системе. Кроме того, в «золото» и другие ценности инвестировали те состоятельные люди, кто из СССР выезжать не мог или не хотел. Далее мы поговорим об этом подробнее, но пока приведем один яркий пример.
Председатель Совета министров РСФСР Михаил Соломенцев вспоминал, что примерно в это время (1978–1980) пришел с целью проверки в один из новых московских универмагов, где обнаружил в продаже пальто из каракуля по безумной по советским меркам цене — 25 тыс. рублей (оно стоило как четыре легковых автомобиля по государственным расценкам — 200 средних зарплат или 5 тыс. долларов по реальному (неофициальному) курсу). Однако продавцы сказали ему, что подобный товар у них раскупается быстро[761].
Но и это подорожание 1978 года имело весьма ограниченный эффект. На декабрь 1978 года «товаров не хватало», по данным Николая Байбакова, на 29 млрд рублей[762]. Очевидно, что денежный навес над экономикой был поистине гигантский.
1 апреля 1985 года в Москве был арестован директор Сокольнического универмага Владимир Кантор, осужденный в 1989 году на 8 лет лишения свободы. Его основная вина состояла в том, что он в 1978–1981 годах скупал в своем же собственном универмаге до 70 % проходивших через него ювелирных изделий из золота и драгоценных камней. Вложил в это 322 тыс. рублей. После очередного повышения государством цены на них он их перепродавал, на чем, по мнению обвинения, заработал не менее 70 тыс. рублей. При аресте у него (и его ближайших родственников) изъяли драгоценностей и различных видов сбережений более чем на 600 тыс. рублей (и это, возможно, была не вся сумма, которой он оперировал), в том числе 10 кг золотых изделий — все с бирками универмага, позволяющими продать их снова. Все это говорит о том, что инфляция и меры по ее преодолению в СССР стали настолько стабильным явлением, что появились крупные инвесторы, готовые к игре на курсе советского рубля[763].
1 июля 1979 года Секретариат ЦК КПСС принял еще одно решение о повышении розничных цен на изделия из золота, натуральные меха, ковры на 50 %, серебра на 95 %, импортную мебель на 30 %, автомобили на 18 %. Расценки в кафе и ресторанах в вечернее время были увеличены на 100 %[764].
Это решение также было направлено на исправление дисбаланса в ценах между внешним и внутренним рынками. Однако подорожали и отечественная мебель (на 10 %), и советское пиво в советских кафе (повышение на 45 %), которые совершенно не имели шансов быть перепроданными на Запад за валюту. Это было еще одно отражение реального уровня инфляции.
Однако логика государства в повышении цен только на престижные предметы потребления и изъятие накоплений у среднего класса (который обзавелся личными автомобилями, а потому стал массовым покупателем бензина, привыкал к кофе и коньяку, обзаводился приличной импортной (из стран СЭВ) мебелью) не работали в должной мере, поскольку не могли ликвидировать разрыв между растущими общими потребностями среднего гражданина и способностью советской экономики их удовлетворять.
Юлиан Семенов в «Противостоянии» (1979, повесть, о которой мы подробнее поговорим ниже) кратко, но ярко пишет о том же в контексте полупридуманной-полуоснованной на реальных событиях истории, в которой фигурирует коллектив смоленского ювелирного магазина. Директор магазина припрятала у себя в кабинете продукции — колец с бриллиантами — на 27 тыс. рублей, чтобы продавать нужным людям. Ее одинокая заместительница жила в квартире, обстановку которой молодой московский сыщик воспринял крайне неодобрительно. Но она в то же время весьма показательна для отображения жизненных стандартов сформировавшегося в СССР «среднего класса» и его инвестиций.
В комнате у Евсеевой было все ясно: ее сущность вывалилась наружу — и финская стенка, и кресла из югославского гарнитура, и арабский стол с тяжелыми стульями, и репродукции из «Работницы» в аккуратных позолоченных рамочках, и хрусталь в горке красного дерева — все было здесь показным, не для себя, не для удобства. Сплошная инвестиция. И в книжном шкафу тоже инвестиции, а не книги: Конан Дойль рядом с Булгаковым, Мандельштам вместе с Майн Ридом, «Вкусная и здоровая пища» была втиснута между альбомами импрессионистов и Третьяковской галереи — размер почти одинаков. Тадава снова погасил в себе острое чувство неприязни к женщине[765].
Именно на дополнительное налогообложение этих инвестиций и были направлены повышения цен 1977–1979 годов. Однако раскручивающаяся спираль бюджетного дефицита и инфляции заставляла руководство страны пойти на все более непопулярные меры, затрагивающие интересы уже всех граждан страны, а не только тех, кто принадлежал к сравнительно обеспеченному слою общества.
Поэтому 15 сентября 1981 года снова подорожала действительно массовая продукция повседневного спроса — алкогольная и табачная. Кроме того, были вновь повышены на 25–30 % розничные цены на ювелирные изделия, хрусталь, ковры, меха и меховые изделия, швейные и галантерейные товары из натуральной кожи, высококачественные шерстяные и пуховые платки, «отдельные гарнитуры мебели и фарфоровые сервизы высшей категории качества». В 1982 году подорожали книги и журналы, в 1983-м — электроинструмент, строительные материалы, соки, телятина, грампластинки, музыкальные инструменты, нитки. Правда, одновременно были снижены цены на ряд вышедших из моды меховых изделий, ковров, телевизоров.
О чем свидетельствуют эти регулярные, фактически ежегодные повышения и понижения цен?
Во-первых, что бы нам ни говорила «социальная память» и мемуаристы, розничные цены в государственной торговле в СССР 1970-х — первой половины 1980-х годов не были столь уж стабильны, как кажется постфактум. Государство регулировало часть цен, следуя за спросом на товар, инфляцией, конъюнктурой на мировых рынках, и достигало фискальных целей, пополняя бюджет фактически за счет неофициальных налогов на сверхпотребление и потребление вредных для здоровья веществ.
Во-вторых, население в целом привыкло к таким частым, резким (30–50 %) и не особо мотивированным подорожаниям даже повседневных товаров. Они не вызывали никаких активных и тем более консолидированных протестов, даже в эпистолярной форме[766]. (О протестах по социально-экономическим мотивам мы подробнее поговорим ниже.) Разумеется, эти повышения не прибавляли симпатий к правящему режиму, но и без них отчуждение населения от власти быстро росло за счет множества факторов, среди которых одним из важнейших был повсеместный дефицит, то есть невозможность купить на прилавке нужные товары за назначенную государством цену.
В этой связи возникает третий вывод. Такие серьезные подорожания, которые имели место в 1970–1980-е годы, могли бы привести к появлению в свободной продаже ранее дефицитных товаров. Однако по многим группам товаров — от автомобилей до икры — этого не произошло. Можно предположить, что подобная ситуация возникла не случайно, а стала следствием иерархии потребления в СССР (о которой подробнее речь пойдет в следующем разделе), желания поддержать те элитарные группы в аппарате власти и близких к нему кругах, которые привыкли регулярно покупать баночку икры или запчасти для своего «Жигуля» по доступным, государственным расценкам, сбалансированным с их не столь уж большими и некоррупционными зарплатами. Однако нежелание власти лишать ответственных сотрудников центральных ведомств, академиков, народных артистов, директоров заводов, полковников КГБ, внешторговцев и заведующих кафедрами московских военных вузов их дешевых и обильных продуктовых заказов, а также недорогих головных уборов из каракуля приводило к тому, что на всей остальной территории СССР работники торговли и снабжения переправляли подорожавший, но по-прежнему дефицитный товар «под прилавок», не забывая снять с него свою маржу при перепродаже, или отдавали его «нужному человечку» за государственную цену в обмен на услуги и покровительство. Подробнее об этом мы поговорим в четвертой части книги.
И, наконец, в-четвертых, объявленное повышение цен на определенные группы товаров не означало, что остальные цены будут оставаться стабильными. Они тоже продолжали расти, следуя за инфляцией[767]. Согласно Егору Гайдару, за 1981–1985 годы средние розничные цены на хлеб выросли на 6,6 %, картофель — на 7,9 %, овощи — на 4,4 %, кондитерские изделия — на 11,6 %, хлопчатобумажные изделия — на 17,9 %, телевизоры — на 10 %[768].
Зарплаты и иерархия потребления
Серьезные проблемы в ценовой политике руководители экономики страны пытались исправить хаотичными компенсациями тем группам, которые, по их мнению, страдали от этого[769].
Причиной этого, по словам Валентина Павлова, было полное отсутствие интереса у представителей ЦК КПСС к составляемым его отделом Госплана стоимостным балансам, которые
отражают потребности населения и способы их удовлетворения, учитывают интересы различных социальных групп и стимулы к труду во всей полноте их взаимосвязей[770].
Сейчас сложно проверить слова Павлова об отсутствии интереса у работников аппарата ЦК КПСС к этим документам. Однако несомненно, что в аппарате ЦК КПСС в целом была весьма слабо поставлена работа с конкретными социальными проблемами населения. Фактически за всю эту тематику отвечали два небольших сектора — здравоохранения и социального обеспечения в Отделе науки и учебных заведений (в каждом работало по четыре человека) и сектор труда и заработной платы в Отделе плановых и финансовых органов, в котором работало всего трое. Для сравнения только в одном секторе торговли и общественного питания Отдела торговли или секторе общего машиностроения Отдела машиностроения работало по восемь человек, а в секторе механизации и электрофикации сельского хозяйства Сельскохозяйственного отдела и секторе строительства тяжелой индустрии и монтажных работ Отдела строительства — по шесть[771]. Сектор труда и заработной платы в Отделе плановых и финансовых органов главным образом отвечал за кадры и вопросы функционирования экономических ведомств, контролировал составление ими важнейших экономических документов, а сами по себе социальные проблемы в советском социальном государстве фактически были для него третьестепенной задачей, которыми должны были заниматься сектора в Отделе науки. Хотя сектор (и отдел в целом) и готовили эпизодически обзорные документы по этим проблемам (как будет показано ниже), направляли комиссии или визировали документы ведомств, фактически социальные проблемы были «спихнуты» ЦК КПСС на слабые социальные министерства (которые курировали сектора в Отделе науки) и не слишком влиятельные советские профсоюзы — ВЦСПС.
Показательно, что до перестройки даже не существовало должности секретаря ЦК КПСС по социальным вопросам, хотя были отдельные секретари по оборонной и тяжелой промышленности, машиностроению. Не было и системы функциональных отделов на уровне региональных комитетов партии. На уровне Политбюро этот круг проблем должен был представлять глава ВЦСПС (постоянный член Политбюро). На региональном уровне — секретарь областного подразделения ВЦСПС, входивший в бюро обкома, и первый секретарь обкома ВЛКСМ, поскольку для рабочей и студенческой молодежи комсомол фактически играл и роль профсоюза[772]. Многочисленные социальные группы с большим количеством проблем — малообеспеченные, пенсионеры, ветераны, инвалиды, неработающие матери, многодетные семьи, этнические меньшинства — не были институционально представлены в системе власти, а в лучшем случае служили объектом заботы со стороны наименее влиятельного блока министерств или псевдообщественных организаций.
Таким образом, социальные вопросы для партийного аппарата становились не то чтобы «невидимыми», но третьестепенными по степени важности. То есть в системе власти эти функции были и отчасти выполнялись, однако не были приоритетными, следовательно, они не могли рассчитывать на адекватное рассмотрение и финансирование. Тем не менее тренд был очевиден — Политбюро и Совмин во второй половине 1960-х изыскивали средства для повышения всех видов финансовых выплат населению (от зарплат до пенсий и пособий), а когда в результате хозяйственной реформы инфляция и фонды зарплат вырвались из-под контроля, не стали возвращать повысившиеся зарплаты обратно и допустили постепенный рост зарплаты в последующие полтора десятилетия. Лучше всего это демонстрирует рост минимальной оплаты труда — 60 рублей в 1968-м, 70 — в 1975-м, 80 — в начале 1980-х[773].
Наряду с возможностью обогащения для одних, высокими легальными зарплатами для некоторых категорий граждан (квалифицированные рабочие на тяжелых и технологически сложных производствах и в ресурсодобывающих отраслях, жители регионов Сибири и Крайнего Севера, транспортники, руководство предприятий, офицеры КГБ и некоторых родов войск, высшее чиновничество, культурная элита) и заметной инфляцией для всех, политика, проводимая в области цен и зарплат, вела к ряду глубоких проблем в социальной сфере.
Среди них были, в частности, проблемы низких заработков у массовых категорий работников. Например, библиотекари и уборщицы в библиотеках получали одну и ту же очень низкую зарплату. Такие же низкие зарплаты (менее 100 рублей в месяц) были распространены в сферах социальных услуг, требовавших сочетания тяжелой физической работы и эмоциональной отдачи (санитарки, медсестры, нянечки и воспитатели детсадов, почтальоны, секретари, мелкие чиновники, рядовые милиционеры). Аналогичными проблемами были нищенские пенсии для широких слоев населения (особенно крестьян), мизерные компенсации (например, семьям погибших в годы ВОВ, при отсутствии их для семей, где были «пропавшие без вести») и пособия и т. п.
Социолог Борис Грушин на основе проводимого им в 1971 году опроса рисует удручающую картину тотальной бедности и примитивных (по сравнению с развитыми странами Европы) условий существования советских людей в этот период.
В своем обследовании (2000 человек) он использовал данные в основном по более обеспеченным слоям населения. Колхозники составляли у него только 16,4 %, при практически равных долях сельского и городского населения[774]. После опроса населения о наличии «предметов длительного пользования» (ПДП) и о планах респондентов совершить крупные покупки он констатирует:
1) Совершенно архаические, не совместимые с современной цивилизацией жилищные условия, начиная с чрезвычайной тесноты, острой нехватки жилой площади, особенно в городах (…свыше 64 % опрошенных показали, что в их семьях приходится менее 10 кв. м на человека), и кончая отсутствием важнейших бытовых удобств, часть которых, заметим, существовала уже в средневековой Европе (о жизни без газа сообщили 62,3 % опрошенных, без водопровода — 67,4 %, без канализации — 73,8 %, без центрального отопления — 75,0 % и без душа/ванной — 77,6 %).
2) Слабое развитие технических и электронных средств связи, обеспечивающих прием и передачу информации в домашних условиях, особенно двустороннюю коммуникацию с внешним миром (телевизоров не было у 40 % опрошенных, магнитофонов — более чем у 90 %, а домашних телефонов — без малого у 90 %).
3) В целом довольно скромная, но сносная экипировка жилья хозяйственно-бытовым оборудованием и меньшая — мебелью[775], с удручающе низким уровнем обеспеченности транспортными средствами (менее 11 % имевших мотоциклы и всего 2,3 % — автомобили) и почти полным отсутствием всех видов недвижимости (примерно по 1 % живших в кооперативных квартирах и имевших дачи и 3,5 % — садово-огородные участки), за исключением отдельных домов, принадлежавших главным образом сельским жителям. …С одной стороны, 14 % (каждый седьмой!) опрошенных, имевших всего один-два, а то и ни одного предмета длительного пользования и недвижимости (из 18 изучавшихся), и лишь 2 % имевших 12 предметов и более, а с другой — как правило, мизерные количества тех, кто приобрел различные виды ПДП и недвижимости за последние пять лет (1966–1970). <…> Полученная общая картина в разных социально-демографических группах по многим пунктам выглядела по-разному. Например, по такому показателю, как совокупная обеспеченность людей всеми изучавшимися видами ПДП и недвижимости, список наиболее благополучных (имевших девять предметов и более) при среднем значении, равном 15 %, открывался людьми с высшим образованием (60 % от их состава), относящимся к интеллигенции (44 %) и к группе с наивысшими доходами (41 %), а замыкался, что естественно, людьми, не имеющими собственного жилья (0 % живущих в общежитии и 4 % снимающих «углы»), с низшим образованием (5 %), а также колхозниками и вообще жителями села (4 %)[776].
В 1977 году журнал «Юность» после сражения с цензурой с трудом опубликовал поэму Евгения Евтушенко «Северная надбавка»[777]. В ней описывался характерный дисбаланс между тяжелыми, но устойчивыми и высокими заработками на северо-востоке страны в зоне добычи природных ископаемых, плохим снабжением людей в этом регионе, которые годами не видели пива и многих других привычных вещей, и крайне низкими зарплатами и скудными жилищными условиями обычных людей в ближнем Подмосковье. Семья сестры главного героя в составе четырех человек жила на одну зарплату медсестры, в бараке. Они могли бы переехать в квартиру в кооперативном доме, однако для этого необходимы 10 тыс. рублей, которые им никогда не скопить с подобной зарплатой. Даже когда муж закончит учиться на инженера, у них немного шансов накопить такую сумму. Герой, намеревавшийся хорошо «погулять» в ходе своего первого за пять лет отпуска в Европейской части СССР, устыдился своих намерений. В итоге он потратил все деньги на жилье родственникам[778].
Эта поэма отражала странную ситуацию, которая возникла в советской промышленности и, шире, в обществе в 1950-е годы. Тогда квалифицированные рабочие на производстве (даже неопасном или в экстремальных условиях) стали получать в среднем больше, чем инженеры, и гораздо больше, чем люди с высшим образованием, занятые в остальных отраслях экономики и общественной деятельности.
Валерий Пименов, как выходец из инженерной среды, долго работавший в партийных органах Ленинграда, а потом ЦК КПСС, формулирует это так:
Если рабочий у тебя [до реформы 1961 года] получал 1600–1800, в среднем пятый разряд выгонял вот такие заработки, а инженер-конструктор 1200–1300, это уже на 30 % меньше. Поэтому было очень трудно всегда рабочих выдвигать куда-то — сразу: а зарплата? А зарплата меньше. Потом, когда косыгинские реформы пришли, когда стали премии, фонды получать, здесь высшая элита стала получать, более-менее себе зарплату с добавками сделали. А среднее звено все равно мало получало. Поэтому я считаю, что это одна из причин, что, когда стал вопрос подниматься о материальном благосостоянии, вся интеллигенция, инженеры — это была одна из движущих сил, которая пошла против существующей системы оплаты. Они получали мало[779].
Ленинградский рок-поэт Борис Гребенщиков, написавший хит «Я инженер на сотню рублей» («Я инженер на сотню рублей/ и больше я не получу»), в кинофильме «Иванов» (1981) общается с моряком с сейнера, получающим в путину «по три куска на брата» (то есть примерно 3 тыс. рублей за два месяца) — моряка удивляет нищета музыканта и инженера. Затем в фильме появляется бывший однокурсник инженера — лейтенант, который должен занять снимаемую тем квартиру, поскольку инженер нерегулярно платит, а военный надежен[780].
Министр финансов СССР Василий Гарбузов жаловался своим ближайшим сотрудникам, что его министерской зарплаты в 800 рублей плюс 100 рублей, полагавшихся ему за выполнение депутатских обязанностей, хватает только на прокорм семьи, в которой две взрослые дочери с мужьями и детьми ждали от него продовольствия на весь клан. Он с тоской вспоминал сталинские времена, где к его зарплате прилагалось еще два «пакета» (то есть две неофициальные зарплаты)[781]. В то же время его министерство было ответственно за ту экономику, при которой масса советских граждан жила на зарплаты и социальные выплаты, не превышавшие 100 рублей, и покупала продукты не в спецраспределителе (с 50 %-ной скидкой) и министерском спецбуфете (по низкой «государственной» цене), как Гарбузов, а по полной рыночной стоимости.
По данным американской исследовательницы Кейт Буш, которая в 1979 году сравнила цены на основные потребительские товары в четырех крупных западных городах (Вашингтоне, Лондоне, Париже и Мюнхене) с московскими — вопреки распространенной в СССР мифологии о том, что «у нас» дороже промышленные товары, но зато дешевле продукты, — недельная корзина сопоставимых потребительских пищевых продуктов в СССР, купленных в государственной торговле, в соотношении с затратами времени на труд стоила в два (Париж, Лондон) и три с половиной (Вашингтон, Мюнхен) раза дороже. Что до такого дорогого промышленного товара, как цветной телевизор, то, чтобы на него заработать, в Москве действительно надо было потратить еще больше (от 3,3 до 9 раз) времени по сравнению с западными городами[782].
Егор Гайдар обращает внимание и на другой важный фактор социального расслоения в СССР, а именно на доступность товаров в государственной торговле (то есть по государственным низким ценам) в зависимости от места жительства советских граждан. Согласно приводимым им результатам обследования, опубликованным в 1988 году,
В это время в Москве и Ленинграде государственной торговлей, где цены были наиболее низкими, пользовались 97 % покупателей, в столицах союзных республик — 79 %. Здесь 17 % покупателей пользовались услугами потребкооперации, 10 % населения покупало продукцию на колхозных рынках (сумма не обязательно равна 100 %, поскольку некоторые из опрошенных пользовались разными источниками снабжения). В областных центрах всего 36 % опрошенных имели возможность купить мясо, колбасу в государственных магазинах, 37 % пользовались потребкооперацией, 35 % покупали на рынках. Чем выше был уровень среднедушевого совокупного дохода семьи, тем больше мясных продуктов она покупала в государственных магазинах (чаще всего — в закрытых, при учреждениях, предприятиях ВПК и т. п.) по субсидированным ценам. Система снабжения была вызывающе несправедлива[783].
Краснопивцев приводит цифры, насколько к 1986 году, по данным Госкомцен СССР, цены колхозных рынков отличались от государственных. В среднем они были выше в 2,6 раза, по мясу и овощам — в 2,7, по картофелю — в 3,6, а по молочным продуктам — в 4 раза[784]. Цены кооперативной торговли были на 70 % выше государственных[785].
То есть пирамида цен обеспечивала прежде всего лояльность населения столиц, региональных элит и других привилегированных групп (включая работников критически важных объектов инфраструктуры и производств), которые составляли относительно небольшую часть населения и покупали основные продукты питания вдвое ниже себестоимости. Остальным приходилось платить в диапазоне от двух третей стоимости (для кооперативной торговли) до полной рыночной цены или выращивать продовольствие для себя самостоятельно.
Тарифы и забастовки
Советская бедность, равно как и попытки ее преодоления, в том числе за счет забастовок, были прямым продолжением советской ценовой и тарифной политики. Постоянный рост цен, тяжелые условия труда во многих отраслях и на предприятиях сопровождались постоянными попытками их руководства определить рациональные нормы выработки каждого типа сотрудников в условиях смены оборудования и продукции. Исходя из этого, они стремились по-новому рассчитать себестоимость продукции и прибыль.
В условиях «хозрасчета», вводимого на отдельных предприятиях, это было еще и вопросом экономии средств, точнее сказать, концентрации финансовых ресурсов в руках директоров. Расчетами норм труда занимались специальные профессионалы — нормировщики, которые формировали тарифы норм выработки и оплаты. Однако они совершали расчеты так, как прикажет директор. Забастовка обычно начиналась не только тогда, когда не так, как это было необходимо низовым работникам, пересматривались тарифы, менялись условия труда или вопросы снабжения, но и когда у работников отсутствовало доверие к руководству завода и нормировщикам.
Бывший второй секретарь Московского обкома КПСС по промышленности и замзав Отделом машиностроения Александр Русанов в интервью подтвердил, что знает об определенном числе забастовок. По его словам, они в основном вызывались сокращением тарифов после того, как экспериментальные модели или операции осваивались и руководство завода считало, что рабочие за ту же единицу времени могут производить на 20 % продукции больше. Обычно, если дело доходило до забастовки даже нескольких человек и это становилось известным партийному руководству, непосредственные руководители забастовавших работников (мастер и начальник цеха) теряли свою работу[786].
Самым известным событием такого рода были массовые протесты в Новочеркасске (1962), но и потом только на индустриальных предприятиях ежегодно проводилось как минимум несколько десятков «групповых остановок работы» (так забастовки именовались на уровне официальных документов) или «волынок», как иногда говорилось в кругу руководства. Так, например, в 1969 году записка ЦК КПСС (за подписью замзавов Орготделом и Отделом тяжелой промышленности) констатировала, что за год бастовало 20 предприятий (из них 4 в Белоруссии и 11 на Украине)[787].
Однако в этих забастовках, как правило, принимали участие десятки, максимум несколько сотен работающих. Они охватывали только отдельные цеха или скорее отдельные смены в цехах. Их продолжительность редко превышала несколько часов рабочего времени, то есть срок, достаточный для приезда представителей вышестоящего руководства, региональных партийных органов и последующей передачи им бастующими своих требований.
Виталий Воротников в мемуарах вспоминает о случае «волынки» на шинном заводе в Воронеже в марте 1974 года, вызванной несоблюдением условий труда. Рабочие работали в старом цеху в облаке сажи. Предприятие в этом отношении было отсталым и испытывало очень много проблем[788]. Требованиями рабочих заинтересовался Косыгин, специально позвонивший Воротникову (тот его заверил, что «волынки» нет и работа продолжается) и немедленно приславший министра нефтехимической промышленности Виктора Федорова. Тот приехал через сутки и договорился с Воротниковым, что на предприятии будет построен новый цех взамен устаревшего[789].
В целом забастовки такого масштаба не представляли никаких серьезных проблем ни для экономической, ни для политической системы[790]. Они не были предметом серьезных обсуждений на уровне руководства страны. Как правило, информация о них не попадала даже в оппозиционную, диссидентскую среду и самиздат[791], однако они несли послание о возможности их превращения во что-то большее.
Успехи польской «Солидарности» в 1978–1980 годах показали советским рабочим не только предмет для подражания (число забастовок резко выросло, до нескольких сот в год). Они дали надежды (ложные) части оппозиции на возможность смычки с рабочими массами. В 1979 году был основан профсоюз СМОТ, который, впрочем, реальным профсоюзом так и не стал, оставшись группой диссидентов. Действия «Солидарности» вызвали достаточно серьезную обеспокоенность в верхнем эшелоне власти. Настолько серьезную, что, например, группа корабелов из Ленинграда специально ездила в Гданьск на переговоры с рабочими. Затем в Варшаву ездила для «понимания обстановки» группа партийных чиновников среднего уровня[792].
Впрочем, важнее было то, что в 1980–1981 годах Секретариат ЦК КПСС вынужден был рассматривать вопросы резко усилившейся волны забастовочной активности. В 1979 году аппаратом ЦК КПСС было зафиксировано 300 «отказов от работы», в которых приняли участие более 9 тысяч человек[793]. В 1980 году — 64 отказа (3700 человек), в первой половине 1981 года — 55 «конфликтных ситуаций», в том числе 35 отказов от работы (1125 человек)[794].
Основной причиной забастовок в этот период назывались коллективные договоры. Предприятие (при молчании профсоюзов) навязывало рабочим договор, согласно которому рабочие крупных подразделений лишались премий в случае, если часть работников не выполнит план или проявит себя негативно в общественно-политической и правоохранительной сфере. Как можно понять из документа, подобные требования начали вводиться в 1978 году и носили достаточно стихийный (со стороны предприятий) характер. Не встретили они первоначально отпора и со стороны рабочих, которые, по всей видимости, привычно проигнорировали очередные «обязательства», заключенные от их имени[795]. Однако по мере того, как эти «обязательства» стали применяться, лишая рабочих привычных премий и даже сокращая зарплату, поднялась волна забастовок, затронувшая в 1979 году производства от Норильска и до Западной Украины[796]. В 1980–1981 годах бастовали на предприятиях Урала, Поволжья, Сибири, Украины, Литвы, Северного и Южного Кавказа[797]. При этом обязательства по улучшению условий труда, данные предприятиями по «коллективным договорам», по данным аппарата ЦК КПСС не выполнялись в 5 % случаев, что в масштабах советской экономики давало 490 тыс. потенциально взрывоопасных мест[798]. Прежде всего забастовки охватили машиностроительные и металлургические предприятия базовых отраслей промышленности, где относительно невысокие зарплаты сочетались с тяжелыми условиями труда. Другими причинами забастовок стали пересмотры нормативов, постоянная сверхурочная работа, плохие условия труда, плохое снабжение, отказы в льготной пенсии для работников вредных производств. Вылезали и другие неожиданные проблемы, например трехмесячная задержка зарплаты работникам свинцовых рудников в Южной Осетии[799].
В этой связи в 1980 году секретари ЦК КПСС Иван Капитонов (отвечавший как руководитель Орготдела в том числе и за урегулирование забастовок и прочих конфликтов с населением) и Владимир Долгих (курировавший тяжелую промышленность) через постановление Секретариата ЦК КПСС рекомендовали министерствам немедленно прекратить практику коллективной ответственности трудящихся, а профсоюзам — вспомнить о своих правах и обязанностях по урегулированию трудовых конфликтов[800]. Однако и год спустя эти призывы не были услышаны и являлись, по словам составителей записки в ЦК, причиной забастовок «во многих случаях»[801].
Хотя, как мы видим по статистике аппарата ЦК КПСС, число забастовок за 1980–1981 годы значительно, в восемь раз, сократилось относительно 1979 года, полностью искоренить это явление не удалось вплоть до перестройки. Самая продолжительная и брутальная забастовка 1970–1980-х, зафиксированная мемуаристами, продолжалась три дня в начале июля 1981 года на участке № 11 шахты им. Ворошилова производственного объединения «Прокопьевскуголь» в Кемеровской области. Ее причиной стало увольнение начальника участка, пользовавшегося уважением у рабочих. Она разбиралась с участием инструктора (1972–1982) Орготдела ЦК КПСС Степана Карнаухова, который вылетел на место и полез в шахту к бастующим, благо до партийных органов он прошел путь от наладчика оборудования до директора шахты. Результаты его поездки разбирались на собрании сотрудников отдела с участием главы — Ивана Капитонова[802].
Крупные протесты рабочих по социальным мотивам случались и в последующие годы. В 1984 году 300 строителей Саяно-Шушенской ГЭС подписали коллективное письмо с протестом против резко ухудшившегося после смены директора снабжения и плохого медицинского обслуживания. Печальное состояние дел на этой стройке, когда работники буквально голодали и жили за счет посылок родственников из крупных городов, зафиксировал в своем дневнике за 1982 год и Анатолий Черняев[803]. В результате приезда двух комиссий новый директор строительства был снят и заменен на прежнего, а статус снабжения («московское») восстановлен[804].
Дефицит рабочей силы и льготы
Гораздо более серьезной проблемой, нежели малочисленные забастовки, стала ощущаемая с конца 1960-х годов нарастающая нехватка промышленных и сельскохозяйственных рабочих. Еще в 1979 году в политических верхах рассматривалась записка (отложившаяся в бумагах Черненко) с говорящим названием «Проблема трудовых ресурсов и повышения производительности труда». В ней констатировалось резкое (в 3–4 раза) снижение количества трудовых ресурсов, поступающих на рынок труда в 11–12-й пятилетках по сравнению с 9-й (с 12,5 млн до прогнозируемых 2,5 млн). Особенно сложно с привлечением работников дела обстояли в наиболее тяжелых с точки зрения условий труда отраслях, которые одновременно были базовыми отраслями для развития всей промышленности (угольной, нефтегазовой, металлургической и химической). Этот тренд накладывался на очевидное (в целом двукратное) снижение темпов роста производительности труда за тот же период, что исключало возможность обойтись меньшими силами для поддержания ростов объема производства. В качестве мер по преодолению проблемы традиционно предлагалось сократить долю ручного труда в промышленности (40,1 %) и в строительстве (58,9 %) за счет ускорения механизации процессов, а также ограничить рост числа людей, занятых в «непроизводительной сфере», в том числе бюрократии, более целенаправленно использовать строительные войска для работы в действительно тяжелых условиях и привлечь к работе большее количество представителей стремительно увеличивающейся армии пенсионеров (40,1 млн, или 15,3 % населения)[805].
Разумеется, эти меры не помогли. По данным ученого и высокопоставленного экономического чиновника Владимира Можина, к середине 1980-х годов в стране «гуляло», то есть не было обеспечено рабочими руками, 6 млн рабочих мест[806].
Заместитель председателя Госплана СССР Лев Воронин в 1984 году утверждал в письме в Совмин СССР, что
недостаток рабочей силы, вызванный устойчивым превышением числа рабочих мест по сравнению с имеющимися в наличии трудовыми ресурсами, приводит к снижению эффективности труда[807].
Начальник сводного отдела Госплана Владимир Воробьев в конце того же года рассказывал на общем собрании Госплана, что в дальнейшем экономике придется рассчитывать только на имеющееся число работающих и наращивать производительность только за счет ввода новых технологий. Он приводил в качестве негативного примера одно из министерств, решившее построить в подмосковном Подольске два новых завода на импортном оборудовании. Оно не поинтересовалось наличием там трудовых ресурсов, которых на самом деле там уже не было[808].
То есть государство инвестировало средства в создание рабочих мест (возводило цеха, прокладывало коммуникации, оснащало оборудованием), однако они либо частично не использовались, либо использовались в одну смену (например, с 7 до 16 с учетом часового перерыва на обед), в то время как оборудование позволяло работать в две смены.
Это приводило к различным диспропорциям — рабочих помимо номинальной зарплаты начинали покупать либо повышенными тарифами, либо различными льготами и услугами. Их вербовали «на Севера» большими деньгами, в крупные машиностроительные и строительные предприятия, коммунальные службы столиц — обещанием прописки и скорого получения жилья, которого уроженцы и другие постоянные обитатели этих городов ждали десятилетиями. Осуществлялся целенаправленный завоз (с конца 1970-х годов) трудовых мигрантов из регионов с высоким уровнем безработицы (например, в Ивановскую область для работы на ткацких производствах — из Узбекистана) и даже экспорт трудовых мигрантов из стран-сателлитов (например, строителей нефте- и газопроводов в Сибири — из Болгарии, работников ЗИЛа в Москву — из Вьетнама) под видом временных рабочих или даже практикантов.
Работавший в плановом отделе ЗИЛа и комсорг заводоуправления (1988–1990) Алексей Ситнин рассказывал в интервью:
К 1980-м годам уже на конвейере работать нормальные люди категорически отказывались. Поэтому самый простой способ был — закупка рабочей силы в Средней Азии. Брался какой-то техникум местный, ему отгружалось некоторое количество грузовиков, а они какое-то количество своих учащихся присылали. Потом эту историю пытались вьетнамцами перекрыть. С вьетнамцами была комичная история, потому что они не могли понять эти дела (как работать на машиностроительном и металлургическом производстве. — Н. М.). Зато вьетнамцы организовали в литейных цехах торговлю пивом по утрам. Была полная загадка, потому что [охранники завода] теоретически умели блокировать пронос алкоголя, но вьетнамцы как-то решали эту проблему[809].
Подобные меры к концу 1980-х потребовались для поддержания производства не только в столице, но и в провинции. Излагая невеселую историю Воронежского шинного завода, о котором мы говорили выше, авторы очерка о нем пишут:
Во времена перестройки на смену заводчанам-воронежцам стали приглашать вьетнамцев… СССР стал практиковать международную трудовую миграцию в ее организованных формах. Первые вьетнамские бригады отправились работать на те производства, где местные жители работать не желали, — на Воронежский шинный завод и Семилукский огнеупорный завод. При этом трудовые мигранты из Вьетнама представлялись в официальной прессе как стажеры и люди, осваивавшие новые профессии (что в общем-то соответствовало действительности). Вот что писала областная газета «Коммуна» 2 сентября 1989 года в статье «„Горячий цех“ дружбы». Руководитель вьетнамских рабочих Чыонг Ван Хыонг в интервью газете сообщил: «Наша группа в количестве 350 человек приехала в Воронеж по соглашению между правительством СССР и Социалистической Республикой Вьетнам. В течение 6 лет посланцы Вьетнама будут обучаться различным рабочим профессиям в цехах Воронежского шинного завода. Первые три месяца они обучались на курсах русского языка». Таким образом, руководство предприятия было вынуждено использовать труд неквалифицированных людей с плохим знанием языка, согласных работать за небольшую оплату[810].
Вместе с тем, как говорилось выше, брежневская политика, особенно во второй половине 1960-х годов, в значительной мере носила социальный характер[811]. Пик раздачи денег и льгот населению пришелся на 1967–1968 годы. Тогда был совершен переход на пятидневную рабочую неделю с двумя выходными[812] и среднее 8-летнее образование. Были введены дополнительные праздничные дни. С 1 января 1968 года была повышена минимальная заработная плата, введен 15-дневный отпуск для тех, кто имел 12-дневный, введена повышенная тарификация для ряда специальностей в регионах Сибири и Дальнего Востока. Был сокращен разрыв в зарплатах и пенсиях между городом и деревней, колхозники стали раньше (на пять лет) выходить на пенсию, снижен пенсионный возраст для инвалидов и так далее. За пятилетку средний уровень оплаты рабочих повысился на 26 %, колхозников — на 42 %.
Следующий этап увеличения средств на зарплаты, пенсии и социальные расходы произошел согласно решениям мартовского пленума ЦК КПСС 1971 года. За следующую пятилетку рост реальной зарплаты составил 25 %[813]. Помощники Брежнева и Суслова в 1972–1974 годах написали массу записок с рекомендациями расширить инвестиции в социальную поддержку, улучшить положение тех или иных групп населения[814]. В 1976 году вновь была поднята минимальная заработная плата и повышена оплата ряда категорий работников[815]. Появлялись новые льготные категории населения, которые должны были получать финансовые выплаты и услуги (например, ветераны ВОВ)[816]. Продолжалось массовое строительство бесплатного жилья и соответствующей социальной и транспортной инфраструктуры в городах и в сельской местности.