Но также новосозданный институт занимался разработкой планов экономической реформы, придуманной начальником сектора оборонного отдела Госплана СССР Николаем Федоровым. Она (в пересказе математика, занимавшегося ее обсчетами) должна была реализовать его идею: что необходимо освободиться от контроля над фондами заработной платы предприятий, платить рабочим хорошие зарплаты, и тогда у них вырастет производительность труда и можно будет заняться освоением Сибири[846].
Собственные интересы в данной сфере имел КГБ во главе с Юрием Андроповым. Он отринул многие из «прогрессистских» установок, заняв пост председателя КГБ и активно участвуя в разгроме «пражской весны», однако сохранял интерес к экономическим вопросам и использовал Румянцева как одного из нескольких секретных консультантов[847]. Подробнее об этом мы поговорим в пятой части, посвященной взглядам Андропова. А КГБ в целом использовал «припартийные» институты для разработки собственных оценок и анализа.
И, наконец, политическая власть в лице Отдела плановых и финансовых органов аппарата ЦК КПСС (реже представители других «отраслевых» отделов) также использовала этих экспертов для консультаций, выработки и оформления тех или иных проектов решений, что давало им уже и непосредственную возможность влиять на процесс принятия решений. В целом все эти люди в действии и противодействии так или иначе готовили, как это ни пафосно звучит, идеологию и практику перестройки, о чем мы поговорим в пятой и шестой частях книги[848].
Со времени перестройки весь круг «прогрессистских» экономистов 1960-х годов в публичном дискурсе было принято считать чем-то единым, а его оппоненты ушли в тень бесславия и безвестности. В кругу экономистов сохранялись воспоминания о дискуссиях «товарников» и «антитоварников», хотя «товарников» зачастую именовали «рыночниками», априори присваивая им убеждения, которых в 1960-х у них, скорее всего, еще не было[849].
В действительности, как мы увидим, существовали как минимум две крупные группы экономистов, поддерживающих, но по-разному трактующих возможное направление «косыгинских реформ», и несколько групп разнообразных «антитоварников», считавших своим долгом противодействие оным.
Далее в этой части мы постараемся подробно проследить, как и на кого оказывали влияние эти группы, понимая, что значительный процент их деятельности уходил на борьбу друг с другом, а собственно «влияние на власть» было почти иллюзией, особенно когда дело не сопровождалось выходом на массовую аудиторию через СМИ. Эти возможности существовали в период «косыгинских реформ», но были резко ограничены после их окончания, в обстановке брежневской «нормализации», сопровождавшейся резким усилением давления на прессу.
Тем не менее бесконечные консультации и разработка проектов документов, которые почти никогда не вступали в силу, не проходили зря. В глобальном плане это было действительно обсуждение предполагаемой экономической политики и векторов ее возможного развития. В практическом плане эти институции оказывали влияние на формирование мнений и позиций у своих сотрудников и студентов, читателей подготавливаемых ими учебников, региональных элит и индустрии. Некоторые идеи попадали в массовую аудиторию не только через СМИ, но и через художественные произведения и кино, радиопередачи западных радиостанций, периодически обсуждавших новые идеи советских экономистов.
Эта часть книги разделена на три главы. В первой речь пойдет о специалистах, пытающихся понять реалии советской экономики и проанализировать их. Их мы называем по их реальному роду деятельности — учеными и журналистами. Во второй главе мы поговорим об «идеологических жрецах», людях, главным занятием которых было обоснование легитимности существующего режима и которые стремились удержать дискурсивное поле в науке, образовании и системе власти в привычных им с молодости рамках. Третья глава посвящена специальному сегменту политической власти — Отделу плановых и финансовых органов ЦК КПСС, который формировался как из представителей первых двух категорий экономистов, так и из управленцев-практиков.
УЧЕНЫЕ И ЖУРНАЛИСТЫ
Почему в советской экономической науке было так много евреев?
В разговоре о советской экономической науке 1960–1980-х годов трудно обойтись без вопроса, вынесенного в заголовок этого параграфа. Действительно, многие из упоминаемых в главе лиц были евреями или имели еврейские корни, что хорошо видно по их фамилиям, отчествам, иногда — именам (и проверяется по опубликованным биографиям). В русской интеллектуальной (неантисемитской) традиции данный факт принято игнорировать на уровне публичной риторики, в собственно еврейской и западной он обсуждаем и является поводом для законной гордости[850]. Отсутствие разговора об этом приводило и по-прежнему нередко приводит к антисемитским интерпретациям[851], так что замалчивание данной темы, на взгляд автора, не лучший пример борьбы с антисемитизмом.
Начнем с констатации довольно очевидных фактов. После краха черты оседлости в ходе Первой мировой войны огромная масса евреев с территории Украины и Белоруссии получила возможность переехать (включая принудительно переселенных, беженцев и мобилизованных) в Центральную Россию, чем и воспользовалась. Это были не только представители беднейших и небогатых слоев еврейского общества (как один из дедов автора и с десяток его родственников), но и множество детей из среднего класса и высшего слоя. Они хотели получить достойное образование в ведущих вузах страны, которого были лишены прежде, и успешно обходили номинальные требования к «лишенцам», которые вводили новые хозяева страны.
Многие евреи с полученным до революции высшим и средним образованием заняли посты в разбухшем по сравнению с царскими временами бюрократическом аппарате, системах образования и здравоохранения. Тем самым они закрыли дефицит кадров, образовавшийся после потери — в ходе Гражданской войны, из-за идеологических чисток и эмиграции — большей части дореволюционного образованного слоя.
В результате этой миграции, а также имеющихся у значительной части еврейского населения установок на получение их детьми как можно лучшего образования значительную часть выпускников средних школ крупных городов и, как следствие, столичных вузов в 1920–1940-е годы представляла молодежь с «еврейским бэкграундом»[852]. Часть из этих людей уже не ощущала себя евреями, полностью разделяя советскую идеологию, часть ощущала, но тем не менее они хотели учиться, работать по специальности, участвовать в научной, общественной и политической жизни. В течение двух десятилетий они имели такую возможность[853].
Антисемитские кампании, начатые по инициативе Сталина в конце 1930-х годов и ставшие очевидными после 1942 года, привели к созданию институтов, которые были практически полностью «очищены от евреев» (центральные аппараты ВКП(б) — КПСС, Совета министров СССР, Президиума Верховного Совета СССР, МИДа, Министерства обороны, КГБ, Гостелерадио, ЦК ВЛКСМ)[854]. В других политически важных институциях их число было сильно сокращено[855]. Хотя после смерти Сталина число структур, «свободных от евреев», уменьшилось и многие уволенные в ходе кампаний смогли найти новую работу (например, в СМИ и научных институтах), антисемитская дискриминация (как и дискриминация еще целого ряда этнических групп, включая столь многочисленные, как советские немцы, поляки, крымские татары и корейцы) сохранялась до развала СССР. Во многих отраслях промышленности, прежде всего на предприятиях оборонного значения, с 1960-х годов была принята стратегия — сохранять на работе принятых евреев и отказывать новым[856]. Хотя к тому моменту многие люди с еврейскими фамилиями происходили уже из смешанных семей, все равно они испытывали много проблем. Например, для занятия многих низовых начальственных должностей можно было быть либо евреем, либо беспартийным, но не тем и другим одновременно[857].
Вместе с тем, удаляя евреев из процесса принятия решений, власть нуждалась в их знаниях, особенно по тем темам, где требовалась специфическая квалификация (включая хорошее знание иностранных языков). Кроме того, некоторые из них были заслуженными ветеранами спецслужб, которых товарищи считали необходимым «пристроить» в комфортное и потенциально полезное спецслужбам место.
Это приводило к формированию в околовластной среде специфических институций, в которых работали евреи, признанные полезными и обладавшие особыми заслугами. Например, в 1960–1980-х годах евреев не было (за исключением нескольких человек) в аппарате ЦК КПСС, но их было довольно много среди ключевых преподавателей Академии общественных наук при ЦК КПСС, где они развивали марксистскую философию[858]. Евреев не было в аппарате Совета министров СССР, но зато их было довольно много в Институте экономики, который консультировал правительство по вопросам экономической стратегии, — собственно и директором этого института был еврей. Евреев практически не было среди руководителей аппарата Госплана СССР (но все же были среди руководителей нижнего звена — подотделов), зато Госснаб СССР длительное время возглавлял еврей и среди его ведущих сотрудников (как описано выше) тоже было много евреев. Среди членов Политбюро и секретарей ЦК КПСС после 1957 года евреев (во всяком случае, известных коллегам) не было, но среди членов Совета министров СССР как минимум трое были очевидными евреями (зампред Совмина (и глава Госснаба) Вениамин Дымшиц, главы ЦСУ Лев Володарский и Госкомитета гидрометеорологии Юрий Израэль). Впрочем, назначение двух последних в первой половине 1970-х, возможно, было ответом на критику антисемитской дискриминации в СССР со стороны Запада и растущую еврейскую эмиграцию из страны.
Типичным примером еврея «с заслугами», которому нашлось место в припартийном институте, был Владимир Венжер — главный специалист по экономике сельского хозяйства в Институте экономики АН СССР, где он работал с 1938 года. Он появился там по инициативе своего друга по Институту красной профессуры, секретаря парторганизации института Ивана Анчишкина (отца будущего академика Александра Анчишкина, который будет неоднократно упоминаться ниже). В его багаже было активное участие в революции и Гражданской войне, проведение партийной политики в сельском хозяйстве (в частности, директорство в совхозе) и даже работа ответорганизатором в аппарате ЦК ВКП(б)[859]. В институт он попал достаточно случайно, поскольку Анчишкин, по рассказам, ненароком встретил его идущего (после увольнения из совхоза) за очередным назначением в ЦК ВКП(б) в середине 1938 года и убедил, что это не самое лучшее решение, в отличие от работы в институте[860]. Похоже, что для Анчишкина спасение коллег от репрессий было внутренним долгом. Известен еще один эпизод, когда он в 1941 году пытался защитить заведующего сектором ИЭ Михаила Кубанина, который опубликовал в «Проблемах экономики» статью с указанием на огромные темпы отставания производительности сельскохозяйственного труда в СССР по сравнению с США и за это был арестован (и расстрелян)[861].
Несмотря на свою партийную биографию, Венжер был главным проводником идеи денежной оплаты труда колхозников в сталинское время (когда их работа оплачивалась «трудоднями»)[862]. Он последовательно отстаивал идею снижения процента средств, выкачиваемых из деревни (в том числе за счет МТС)[863]. Собственно, все сторонники либерализации и усиления денежно-товарных отношений в деревне 1960–1970-х годов были его ученикам. При этом Венжер был в постоянном диалоге с ЦК ВКП(б) — ЦК КПСС, непрерывно направляя туда письма (фактически «Записки») по разным вопросам сельскохозяйственной политики (их общее число достигло 150), и даже однажды дождался публичного ответа Иосифа Сталина, раскритиковавшего его идею продажи техники МТС колхозам. Эту идею позже реализовал Никита Хрущев[864].
Крупный специалист по промышленной статистике (социальное происхождение установить не удалось) Яков Кваша до 1938 года работал в Госплане, а после 17 лет лагерей с 1955 по 1976 год в том же Институте экономики, где стал одним из ведущих специалистов по капитальным инвестициям[865]. Сын дореволюционного бухгалтера крупного завода Соломон Хейнман в 1928–1939 годах работал в Госплане, где достиг должности начальника отдела, занимающегося проблемами уровня жизни населения[866]. Оттуда его уволили в 1938-м, и с 1939 года (после заступничества Вячеслава Молотова) он работал в ИЭ и даже публиковался в «Правде». В 1941 году его осудили на 8 лет за «вредительство» в научных работах, и после заключения (где он многократно мог погибнуть от голода и тяжелых физических работ) он находился в ссылке[867]. После реабилитации в 1954 году он вернулся в ИЭ и стал лидирующим специалистом по вопросам эффективности промышленного производства и НТР, создал крупную школу, доработал до 1990-х годов[868]. Особо его ценил академик Абел Аганбегян, с которым они близко сошлись уже позже, в 1960-е годы. Тогда Хейнман не только работал вместе с ним в редакции важного и прогрессивного новосибирского журнала «Эко», но и, по словам Аганбегяна, поставлял свои материалы во все «бригады» по написанию докладов первым лицам страны, которые были заинтересованы в его тематике[869].
Наличие значительного количества дискриминируемых людей в подобных институциях приводило к неизбежной реакции коллег, стремившихся им помогать и защищать от тех, кто считал дискриминационные меры правильными и стремился к чистке институций от евреев и других «врагов»[870].
Людмила Сытина (дочь плановика, студентка экономфака МГУ, впоследствии сотрудница ИМЭМО и заведующая сектором экономики Института Африки РАН) в интервью рассказывала:
Ребята, которые пришли с фронта кто без руки, кто без ноги, разогнали всю профессуру. Профессор [Израиль] Блюмин, лучший возможный лектор по истории экономических учений (сын владельца фотоателье, сотрудник Института экономики в 1930–1956 годах, профессор МГУ, сотрудник ИМЭМО в 1956–1959 годах. — Н. М.), читал лекции, не поднимая глаз, держа взглядом пачку сигарет, где у него тезисы, — как на казни. Нас водили в Институт экономики создавать толпу. Поносили там всяких «штейнов» и «блюмов»[871].
Ученым секретарем ИМЭМО был в 1956 году назначен сотрудник Института экономики Игорь Глаголев, который происходил из интеллигентной семьи в г. Белев, учился в послереволюционном Ленинграде и, как выяснилось в конце 1970-х годов, скрыто ненавидел советскую власть, поэтому был сухим и малоконтактным человеком. Он был основным ответственным за прием сотрудников (хотя все они проходили и через директора института, который со всеми ними лично беседовал и отбирал лучших) и активно помогал различным жертвам советского режима научно реабилитироваться, принимая их на работу. Среди них были жертвы разных кампаний, в том числе «ленинградского дела», но очевидно, что многие были жертвами государственного антисемитизма позднесталинского периода[872].
А основным специалистом по экономике Японии в том же ИМЭМО был Яков Певзнер — бывший резидент ГРУ (капитан ВМФ) в Шанхае в 1941–1942 годах. По отцу он был внуком хозяина табачного магазина (сделавшего свой бизнес с нуля), который отправил сына получать образование в Дармштадтский политехнический институт (Германия). По окончании института Певзнер работал учителем математики и физики в Гомеле (очевидно, не найдя себе другого применения в послереволюционной России), и его дом был центром притяжения членов еврейской религиозной общины, ожидавших скорого падения советской власти, которая им активно не нравилась. По матери Яков Певзнер считал себя праправнуком основателя любавического хасидизма рабби Шнеерсона и потомком Йехезкеля Ландау (Ландо), главного раввина Праги в XVIII веке. Его мать, «добавляя ко всему тому, что получала от отца, гроши от репетиторства», получила лучшее женское образование в дореволюционной России, окончив Высшие женские курсы в Санкт-Петербурге, и стала учительницей естествознания и географии. Поэтому Певзнер характеризовал свой социальный статус так: «родился (в 1914 году. — Н. М.) в трудовой еврейской семье», но при этом в мемуарах заявлял, что гордится своей родословной. «Горжусь, потому что раввины — это была духовная элита еврейского народа, а коммерсанты — его великий труд, его совесть и честность»[873]. Тем не менее ребенком Яков при поддержке «прогрессивной» матери вступил в первую в городе пионерскую организацию и затем сделал идеологическую карьеру. В 1941 году Певзнер, защитив кандидатскую по экономике Японии, отправился в Китай руководить крупной группой агентов, был вскоре арестован японской контрразведкой, подвергнут пыткам, несколько лет просидел в тюрьме и в итоге был обменен на военнопленных. В 1945 году он пришел в Институт экономики, откуда в 1956-м попал в ИМЭМО, где возглавил японоведческую тематику. Он руководил отделом экономики ведущих стран Западной Европы и Японии (с начала 1970-х — выделившимся отделом Японии) и регулярно избирался в партком[874]. По просьбе директора ИМЭМО Николая Иноземцева обосновал позицию института в некоторых общих догматических марксистских вопросах, в частности в 1971 году критически разобрал «закон преимущественного роста производства средств производства» (одно из базовых положений советского варианта марксистской теории) и доказал его несостоятельность. С этим обоснованием (которое подрывало позиции «машиностроительного лобби») Иноземцев воевал с «догматиками» в окружении Брежнева[875].
При этом Певзнер, как выяснилось из его тайного дневника, опубликованного в 1995 году, как минимум с конца 1960-х был крайне разочарован в «ленинизме» и крайне критически оценивал советскую действительность[876].
Постоянные столкновения и даже перманентная борьба между дискриминируемыми и их защитниками, с одной стороны, и дискриминирующими и группой их поддержки, с другой, были характерной особенностью научной жизни 1950-х годов, но отражались на отношениях и позже[877]. Однако помимо прямого противостояния групп проблема имела и иные последствия.
По словам Арона Каценелинбойгена, по отцу происходящего из древнего раввинского рода из Изяслава, а по матери — внука оптового торговца из того же городка[878], директор ЦЭМИ Николай Федоренко еще в 1940-е годы понял, что свою карьеру имеет смысл развивать за счет эксплуатации дискриминируемых евреев, поэтому он охотно набирал их в сотрудники и поощрял в случае успехов[879]. К тому моменту в Москве и других городах имелись сотни евреев-экономистов, которые из-за дискриминационной политики властей были отстранены от академической науки и преподавания (во всяком случае, в престижных вузах), но работали в многочисленных отраслевых НИИ и вузах. А главное, они работали в экономических отделах на производстве, то есть имели реальный опыт знакомства с советской экономикой и промышленностью. Так же было и со способными (и даже талантливыми) евреями-математиками, изгнанными из престижных вузов и институтов. Поскольку в условиях дискриминации и увольнений им приходилось искать работу или часто ее менять, между ними была налажена сеть знакомств, которую Каценелинбойген отчасти описывает, упоминая десятки имен своих знакомых. В частности, за счет этих связей он сам мог собирать малодоступный формальным путем материал по производительности труда на предприятиях гражданского машиностроения. Через личные связи он даже в конце 1950-х годов нашел резервные мощности ЭВМ для необходимых расчетов[880].
«Сверхпредставительство» евреев в сфере экономической науки было не только формой компенсации «особо важным» представителям народа за дискриминацию и исключение из политической жизни и многих управленческих сфер. Анализ биографических траекторий представителей советской политической и управленческой элиты, которым занимается автор, наглядно показывает значительное сохранение семейных интересов, передающихся из поколения в поколение. Если значительная часть русских сотрудников Отдела плановых и финансовых органов аппарата ЦК КПСС вышла из семей мелких предпринимателей и управленцев средних предприятий дореволюционного времени, то неудивительно, что евреи из таких же семей также испытывали интерес к экономической сфере и стремились получить соответствующее образование[881].
И здесь есть один важный, на взгляд автора, аспект. Дело в том, что родители (и другие старшие родственники будущих студентов, а потом ученых-экономистов) если не принадлежали к дореволюционному высшему классу собственников и бизнесменов, то чаще всего становились предпринимателями по причине необходимости кормить семью после миграции в крупные города. С окончанием НЭПа масса уцелевших после «чисток» мелких предпринимателей заняли «хлебные» должности в тех государственных предприятиях, которые позволяли получать незаконные доходы, компенсирующие нищенские зарплаты. Среди них были руководители и инженеры официально существующих артелей, заготовители, агенты снабжения, организаторы распространения билетов на культурные мероприятия, начальники и заместители начальников транспортных предприятий, складов, ремонтных мастерских и предприятий бытового обслуживания, торговые работники. Все это была квазирыночная деятельность, осуществляющаяся на границе легальной и теневой экономики. Разумеется, ненормальная с точки зрения обычного предпринимательства и преступная с точки зрения советского законодательства[882].
Здесь уместно предположить, что личные знания или наблюдение за подобной ситуацией в 1930–1950-е годы подспудно или прямо повлияли на представления о нужном и должном как минимум у части советских экономистов с условно «прорыночными» убеждениями. Фактически их деятельность в 1960–1980-е годы свелась к возвращению экономики во времена НЭПа, когда частная инициатива, существовавшая в рамках советской системы, была легальна и полезна всем сторонам процесса.
Ведомственные и научные институты, обслуживающие плановую экономику
Помимо общеэкономических и тематических академических и припартийных институтов при каждом общесоюзном экономическом органе создавались свои собственные научно-исследовательские институты. Эти институты были нужны для обеспечения методической и информационной поддержки. Также они занимались научной разработкой (или координацией такой разработки с другими институтами) тем, важных для ведомства. Эти институты начали появляться в 1950-е годы, но основная их часть была создана уже в 1960-е годы.
Центральную роль тут играл Научно-исследовательский экономический институт (НИЭИ) при Госплане, организованный в 1955 году. Его специализацией была методология народно-хозяйственных планов, макроэкономическое прогнозирование, повышение эффективности народного хозяйства. «НИЭИ выполнял концептуальные работы, призванные определить направления развития экономики СССР»[883]. Первым директором института (1955–1975) был Анатолий Ефимов, сделавший ставку на разработку межотраслевого баланса. Эта работа наследовала трудам советских экономистов 1920-х годов круга Александра Чаянова и Николая Кондратьева, которые были отвергнуты с эпохой индустриализации, требовавшей форсированного развития отдельных отраслей, продиктованного политической волей.
В НИЭИ было создано два центра подготовки прогнозов. Был организован сектор прогнозирования во главе с А. И. Анчишкиным и Ю. В. Яременко. Вторым центром руководил доктор экономических наук, заместитель директора В. Н. Кириченко. Конкуренция, считал А. Н. Ефимов, — это всегда хорошо. Различия между центрами были. А. И. Анчишкин опирался на исследования структурных сдвигов в экономике, проводимые Ю. В. Яременко на базе межотраслевого баланса, и на методологию факторного анализа, которую создал и успешно применял на практике. У В. Н. Кириченко такой базы не было. Он больше опирался на опыт развитых стран, приспосабливая его к российской действительности[884].
Собственно, Вадим Кириченко и стал в 1975 году следующим директором института и проработал в этой должности до 1986 года. В перестройку он руководил Экономическим управлением Совета министров СССР (1987–1989), а потом возглавлял Госкомстат СССР[885]. Среди сотрудников Института, привлеченных Кириченко, были многие будущие известные реформаторы эпохи перестройки, а тогда, в 1960-е годы, — сторонники «косыгинской реформы»: Николай Петраков, Станислав Шаталин, Олег Богомолов, а также известные в профессиональной экономической аудитории доктора экономических наук Владимир Майер, Павел Литвяков, Владимир Костаков, Феликс Клоцвог, Борис Плышевский. Богомолов, Литвяков и Плышевский позже работали в аппарате ЦК КПСС.
Обширная тематика открытых к публикации работ института подробно изложена во второй описи фонда института в Российском государственном архиве экономики, где даются названия сотен проводившихся им в 1950–1970-е годы исследований[886].
Математик и самиздатский поэт Илья Иослович, работавший в НИЭИ в 1960-е годы, оставил живые воспоминания об этом времени:
Институт был придворной организацией при Госплане. В институте работало несколько интересных людей. А. И. Анчишкин и Ю. В. Яременко впоследствии стали известными экономистами и академиками. Они последовательно, один после другого, возглавляли Институт народнохозяйственного прогнозирования АН СССР. До этого они, как это называлось, долгое время «работали в трюме», готовили материалы для Госплана, писали докладные записки в ЦК. Анчишкин умер в 1987 году, а Яременко в 1997-м. <…> Яременко в свое время окончил Пекинский университет и прекрасно знал все, что относилось к китайскому пути развития. Это не пригодилось, осталось без применения. Они оба, в общем, были не «рыночники», т. е. считали, что не в рынке дело и не с него надо начинать[887].
Сам Иослович работал в отделе математических методов, который возглавлял Эмиль Ершов.
На основе некоторых идей Вальтуха[888] Эмиль сконструировал двухсекторную модель «потребление — накопление», а я решил соответствующую задачу динамической оптимизации. В этой модели, в отличие от множества других, оптимальная стратегия заключалась в том, чтобы избыток ресурсов над необходимым сбалансированным уровнем накопления тратить на потребление. Это резко отличалось от всех предшествующих призывов жертвовать всем ради далекого будущего счастья. Эту модель мы представили на конференции по народно-хозяйственному моделированию, которая прошла тоже в Академгородке, но уже в мае 1967 года. Это был пленарный доклад, и он прошел с большим успехом[889].
Вся эта группа экономистов отстаивала идею, что большая доля национального дохода должна тратиться на потребление, а не «закапываться в землю» в виде долгосрочных капитальных вложений. В качестве примера негативных тенденций, с которыми боролись в институте, Иослович приводит пример советской инвестиционной политики — когда на первом году средней стройки около 20 % выделенных средств тратились на котлован и фундамент (то есть буквально «закапывались в землю»), а потом стройка стояла шесть лет без движения, чтобы в последний год быть достроенной в ускоренном порядке. Те семь лет, что 20 % ее бюджета были «закопаны», и предлагалось рассматривать как большой ущерб для хозяйства[890]. Подробнее мы об этой теории поговорим в четвертой части, в главе, посвященной строительству.
Другим институтом при Госплане был Научно-исследовательский институт планирования и нормативов (НИИПИН) при Госплане СССР, созданный в 1960-м и просуществовавший до 1991 года. Его первым директором (1961–1962) стал Михаил Бор, бывший начальник подотдела баланса народного хозяйства Госплана СССР (1960–1961). Свои практические знания и соображения по составлению народно-хозяйственного баланса он развернул в теорию, представленную в нескольких опубликованных им в 1960–1970-е годы книгах[891]. Однако насколько его теоретические наработки и предложения реально использовались в Госплане при работе, непонятно[892]. Среди последующих руководителей института были Андрей Ковалевский и Вячеслав Сенчагов (будущий руководитель Госкомцен СССР).
Самым старым, но специализованным исследовательским центром при Госплане был Совет по изучению производительных сил (СОПС). В 1930–1960-х годах это был институт АН СССР, занимавшийся изучением перспективных экономических зон. Он оценивал запасы природных ресурсов на тех или иных территориях (в том числе организовывал крупные экспедиции), после чего давал комплексные рекомендации по их развитию. С 1960 года он начал заниматься тем же под эгидой Госплана, где среди прочего помогал увязывать предполагаемое использование обнаруженных и перспективных ресурсов с отраслями экономики страны. Директором института в 1957–1979 годах был академик АН СССР Николай Некрасов, специалист по экономике химической промышленности. В 1981–1985 годах его возглавлял звезда советского академически-экономического администрирования, специалист по комплексному развитию сельского хозяйства Владимир Можин, о котором мы будем неоднократно говорить дальше.
Институт комплексных транспортных проблем (ИКТП) при Госплане существовал в 1962–1991 годах, хотя был основан ранее — в 1954-м при АН СССР[893]. Институтом в целом на протяжении всей его истории заправляли железнодорожники, включая его отца-основателя, директора в 1954–1959 годах Тиграна Хачатурова. Хачатуров, в прошлом генерал-лейтенант железнодорожных войск, позже переключился с транспортных проблем (важной подотрасли экономической науки) на куда более общие вопросы капиталовложений (то есть инвестиций). В результате он стал видной (и в целом позитивной) фигурой в экономической науке, подводя академическую базу под «косыгинские реформы», что привело его к более высоким должностям и званиям. В период реформ (и позже) он занимал должности главного редактора академических «Вопросов экономики» (1966–1988) и академика-секретаря отделения экономики АН СССР (1967–1971), в котором руководил Научным советом АН СССР по проблеме «Экономическая эффективность основных фондов, капитальных вложений и новой техники». На исходе реформ он стал заместителем председателя влиятельной Комиссии по изучению производительных сил и природных ресурсов при Президиуме АН СССР, которая обосновывала необходимость использования тех или иных ресурсов в масштабах страны и определяла направления академических исследований в данной сфере. К нему как к учителю с почтением относились такие видные экономические реформаторы перестройки, как Леонид Абалкин и Гавриил Попов.
Его преемниками были менее заметные публично люди, впрочем уважаемые в транспортной отрасли. В 1974–1991 годах директором ИКТП был известный специалист по методике железнодорожных перевозок Борис Козин[894]. Затем пост занял его бывший соратник и зам Вячеслав Арсенов. Как и другие подобные институты, ИКТП в 1950–1960-е служил инкубатором, где начинали свою трудовую деятельность евреи-математики, которых не взяли в оборонку, но дозволили заниматься темами типа «расчеты тягловой силы электровозов». Из них через пару десятилетий получались заведующие секторами системных исследований реформаторских институций типа ЦЭМИ (о нем ниже), а еще через десять лет — авторы ключевых работ по инвестициям в условиях рыночной экономики и по оценке банковских рисков[895].
Нынешние наследники ИКТП предпочитают оценивать его работу в обтекаемо-положительных выражениях, напирая на роль в разработках пятилетних планов[896]. Важную роль при разработке долгосрочных планов играли предложенные институтом схемы стандартных транспортных перевозок и «тарифы», по которым определялись капитальные инвестиции в отрасль[897]. Основная работа института состояла в создании комплексных планов транспортного развития, особенно на новых, осваиваемых территориях (прежде всего Сибири и Дальнего Востока), а также в улучшении логистики (скорости и объемов) перевозок с участием различных видов транспорта. Большой объем работы составляли также оценка международного опыта и разработка совместных планов со странами СЭВ, а также координация работ ведомственных НИИ по конкретным отраслям транспорта[898].
Очевидно также, что очень большая часть работы института должна была иметь «закрытый» (оборонный характер), поскольку подразумевала разработку планов эвакуации и перемещения войск в период войны. Неудивительно, что его бывшие сотрудники не стремятся делиться подробностями своей деятельности в этом учреждении[899]. Однако в реальности транспорт в целом и железнодорожный в особенности стали подлинным источником головной боли для советского экономического менеджмента в конце 1970-х — отчасти из-за недостатка инвестиций, отчасти из-за корпоративной замкнутости и плохой управляемости МПС. Впрочем, об этом мы поговорим ниже.
Всесоюзный научно-исследовательский институт комплексных топливно-энергетических проблем (ВНИИКТЭП) был создан при Госплане СССР в 1974 году.
Основные направления деятельности: изучение и прогнозирование путей развития топливно-энергетических отраслей народного хозяйства (электроэнергетика, угольная, нефтяная и газовая отрасли, нетрадиционные виды энергии — солнечная, ветровая, геотермальные воды), формирование и оптимизация пятилетних и перспективных топливно-энергетических балансов страны и экономических районов, разработка новых прогрессивных методов использования и транспортировки топливно-энергетических ресурсов[900].
Директором института Николай Байбаков назначил своего старого знакомого Сергея Ятрова, профессионального нефтяника и партийного работника времен ВОВ из Башкирии, который с 1955 года занимался организацией различных отраслевых НИИ в сфере нефтегазодобычи. К началу 1980-х в институте работало около 460 человек, из которых не менее 400 были научными сотрудниками. Он занимал комплекс из трех крупных зданий[901].
В 1966 году был создан НИИ по ценообразованию Госкомцен при Госплане СССР (впоследствии при Совмине) (руководитель — Юрий Яковец).
Деятельность НИИ цен координировалась Межведомственным научным советом по проблемам ценообразования, председателем которого был Василий Петрович Дьяченко — известный советский экономист, член-корреспондент Академии наук СССР. Среди ученых-экономистов особую роль в развитии НИИ цен сыграл профессор Шамай Яковлевич Турецкий, труды которого посвящены проблемам себестоимости и ценообразования на продукцию промышленного производства. <…> Профессор Александр Гогоберидзе, в прошлом — заведующий отделом НИИ цен… вспомнил… [что] …сформировался квалифицированный научный коллектив при поддержке и руководстве бывшего заместителя министра финансов Владимира Ксенофонтовича Ситнина[902].
Существование этих институтов не только обеспечивало работой большое количество людей, а экономические ведомства — рабочими материалами и консультациями. Взаимные контакты и консультации сотрудников этих институтов, принадлежность их к неформальным научным школам, совместная учеба в стенах экономических вузов в прошлом формировали сети контактов. Они в свою очередь использовались для взаимоподдержки, продвижения своих идей, продвижения своих представителей во властные органы и завоевания там административных позиций.
Представители власти занимали по отношению к ученым разные позиции. Учившиеся в московских вузах чиновники хорошо понимали значимость ученых — и как консультантов, и как потенциальных коллег, и как (в некоторых случаях) друзей и хороших знакомых «большого начальства». Провинциалы, занявшие высокий пост, могли относиться и пренебрежительно, особенно если ученые говорили не то, что хотелось бы слышать. Тем не менее ведомственная наука была достаточно высоко востребована и постоянно привлекалась к обсуждению планов, тем более когда речь шла о необходимости перспективного планирования. Это позволяло ученым накапливать и реализовывать определенный властный ресурс, реализующий потенциал и ожидания данной социальной группы.
В качестве иллюстрации тут показателен мемуар академика Леонида Абалкина. В сборнике памяти Косыгина он рассказывает о рабочей группе, трудившейся над докладами Косыгина с 1975 года. Группа заседала в пансионате Совмина «Сосны». Возглавлял ее член-корреспондент АН СССР и заведующий сектором социалистического воспроизводства Института экономики Геннадий Сорокин (в 1940–1950-е годы зампред Госплана СССР, он упоминался выше в качестве одного из разработчиков «хозяйственной реформы» и сотрудников Института экономики). В состав группы входили академик и директор новосибирского Института экономики и организации промышленного производства Абел Аганбегян, упоминавшиеся выше начальник отдела народно-хозяйственого прогнозирования Центрального экономико-математического института (ЦЭМИ) Александр Анчишкин (будущий академик)[903], директор НИЭИ Госплана Вадим Кириченко, зам. зав. сводным отделом Госплана Евгений Иванов (его мы много цитируем во второй части, говоря о Госплане) и другие. Экономические светила жили там по полгода, без выходных, по двое в двухместных номерах. Иногда по воскресеньям приезжали в Москву в Совмин СССР, где встречались с Косыгиным в достаточно официальной обстановке в большом зале, где заседало правительство. В итоге участники рабочей группы были приглашены в качестве гостей на XXV съезд КПСС, где читался подготовленный ими доклад, и им было выплачено по месячной зарплате дополнительно в качестве премии[904].
В этом кратком мемуаре отчетливо видно, что академические ученые-прогрессисты были достаточно важной средой для сохранения реформаторского импульса, заданного в ходе «косыгинской реформы». Важно, правда, при этом было то, чтобы они не предлагали начальству слишком радикальных идей. Но это была не единственная группа «наверху» — про остальные мы будем говорить ниже, — однако именно благодаря перестройке она наиболее известна нашему современнику. Многие из упомянутых нами здесь людей в середине — второй половине 1980-х стали советниками новых лидеров страны, и об их работе на «премьера» «застойного» периода уже никто не вспоминал. В то же время эти люди были «верхушкой айсберга» экономических прогрессистов и представляли руководству адаптированные версии идей куда более радикально настроенных коллег, о которых мы поговорим ниже.
ЦЭМИ, Аганбегян и другие последователи Канторовича в 1960-е — начале 1970-х годов
Будущий последний советский премьер Валентин Павлов в своих мемуарах разделяет экономистов-реформаторов на два сообщества. К одному относятся Леонид Абалкин и Степан Ситарян (сын репрессированного бухгалтера, пасынок доктора экономических наук[905]), которые были включены в «команду Косыгина». Она занималась обоснованием и продвижением «косыгинских реформ». Другая группа состояла из тех, кого в «команду Косыгина» не взяли.
По мнению Павлова:
Косыгин… на дух не переносил Аганбегяна и так и не допустил в свой «мозговой» экономический центр ни Бунича, ни Шаталина, ни Г. Попова[906]… Косыгин считал их, как мне говорили, скорее популяризаторами науки, чем серьезными исследователями… <…> Постепенно [они] сплотились в своего рода «экономическую оппозицию», сформированную вокруг разработки так называемой СОФЭ — системы оптимального функционирования экономики[907]. Ударный отряд ее разработчиков и сторонников составили [директор ЦЭМИ Николай] Федоренко[908], [д. э. н. (1966), заведующий отделом комплексных систем ЦЭМИ Арон] Каценелинбойген, Шаталин, [к. э. н. Игорь] Бирман и некоторые другие экономисты, среди которых большой активностью отличался [д. э. н. (1972), сотрудник ЦЭМИ Николай] Петраков, будущий помощник генсека Горбачева. Их поддерживал Арбатов[909]. <…> Не добившись успеха в Совмине, «софисты» пошли через аппарат ЦК КПСС, используя свои связи в партийной элите. <…> Они-то и били по «косыгинской реформе», — кто прямо, кто косвенно, — обещая теоретически разработать и рассчитать ряд экономико-математических моделей, применение которых могло, по их утверждению, привести к саморегуляции экономики[910].
Даже если считать, что Павлов пристрастен, заданное им разделение экономистов-«прогрессистов» на минимум две конкурирующие группы имеет под собой некоторое основание. Тот же Абел Аганбегян довольно четко определяет свое место в системе, заявляя, что он «исторически» был в бригадах авторов докладов для Брежнева, а у Косыгина в таких бригадах был один-единственный раз[911]. Так что свидетельство Павлова как минимум дает повод поговорить о влиятельном сообществе противников «балансового метода» и сторонников математических методов управления экономикой.
Как несложно увидеть, большинство членов упомянутой Павловым группы представляли Центральный экономико-математический институт (ЦЭМИ), созданный в 1963 году по инициативе и на основе лаборатории (с 1958-го) академика Василия Немчинова — крупного еще со сталинских времен специалиста по товарным запасам. ЦЭМИ возглавил специалист по экономике химических производств и яркий администратор Николай Федоренко (который, по официальной версии, родился в бедной крестьянской семье в Запорожье), получивший в награду звание академика. В дальнейшем он сделает еще большую карьеру, заняв пост академика-секретаря отделения экономики АН СССР (1971–1985), который он отберет у упоминавшегося выше сторонника Косыгина — Тиграна Хачатурова. Федоренко будет отправлен в отставку в 1985 году за то, что на фоне антиалкогольной кампании зашел в здание аппарата ЦК КПСС в нетрезвом виде[912]; возможно, это было всего лишь удобным поводом избавиться от ставшего ненужным человека.
В 1965–1966 годах в ЦЭМИ существовала группа под руководством Арона Каценелинбойгена, занимавшаяся вопросами оптимизации плановой экономики с помощью математических методов и теоретизированием об «оптимальном планировании» стоимости и цен[913]. Она достигла в глазах дирекции и научного сообщества таких успехов, что директор ЦЭМИ начал не только подписывать ее труды как соавтор, но и сделал их программой работы всего института. В частности, написанную Каценелинбойгеном статью директор Федоренко опубликовал под своим именем в «Коммунисте»[914]. Представления Каценелинбойгена и его группы отличались как от типичной марксистской (в советском измерении) академической политэкономии (точнее, вовсе не использовали предлагаемую там систему координат и терминологии), так и от прорыночных идей, развиваемых последователями Якова Кронрода (о котором речь пойдет ниже). Фактически речь в них шла о создании новой и глобальной математически рассчитанной системы управления плановой экономикой.
Однако у ее авторов на практике был довольно скромный опыт и немного материала для расчетов. Они, собрав информацию о конкретных операциях небольших групп рабочих на малых и средних предприятиях, первоначально выдвигали предложения об оптимизации там производственных процессов, а затем сразу переходили к концептам перестройки экономики в масштабах страны. С современной точки зрения это было как заявка начинающих бизнес-консультантов с большими амбициями. Вот они постояли бы с секундомерами рядом с рабочими во время выполнения рутинных операций и посоветовали дирекции объединить в одном цехе два производства, находящихся доселе в разных крыльях завода, а затем, построив на основе полученной на заводе информации красивые модели на чертежах, они бы сразу выступили с предложением создать на уровне Совета министров «Бюро» по комплексному развитию тех или иных групп отраслей. Это, собственно, и есть то, чем в реальности занималась группа Каценелинбойгена и ЦЭМИ в целом.
После трех десятилетий господства сталинской политэкономии в экономических науках подобная деятельность и идеи в академической среде выглядели свежо. Но для практических экономистов в правительстве, тем более озабоченных чрезмерным планированием, подобные взгляды и предложения выглядели неприемлемыми. О чем, например, Федоренко твердо заявил председатель Госплана Байбаков[915], как сказано выше, опиравшийся прежде всего на ведомственные институты Госплана, оперирующие понятиями народно-хозяйственных балансов. С другой стороны, в ЦЭМИ было много классических экономистов вроде неоднократно упоминавшегося выше специалиста по бюджетному балансу Виктора Белкина, к которым охотно прислушивались в Госплане и Совмине[916].
Тем не менее на фоне готовящейся реформы в Госплане в 1964–1965 годах был создан отдел по внедрению экономико-математических методов в народное хозяйство. Заместителем руководителя там стал давний сотрудник лаборатории Немчинова Всеволод Пугачев. После того как он в 1966 году вернулся в ЦЭМИ, на его место пришел еще один давний сотрудник Немчинова и ЦЭМИ Владимир Коссов. Этот специалист по межотраслевым балансам в дальнейшем сделал значительную карьеру в Госплане и в итоге возглавил в качестве члена коллегии весь информационный блок этого учреждения (см. раздел «Насколько была доступна информация…» во второй части).
Работы группы Каценелинбойгена, ЦЭМИ и Аганбегяна (о котором ниже) развивали идеи математика (вундеркинда, родившегося в интеллигентной еврейской семье в Петербурге) и экономиста Леонида Канторовича (1912–1986). Тот далеко ушел от марксистской методологии, занимаясь применением математических расчетов для решения прикладных экономических задач. В основном он занимался расчетами оптимальных соотношений в многократно повторяющихся трудовых операциях, что позволяло ему говорить о возможностях «оптимального планирования»[917]. В 1958 году его избрали членом-корреспондентом АН СССР (с 1964 года — академик), с 1960 по 1971 год он жил в Новосибирском академгородке, где занимал должность заместителя директора Института математики СО АН СССР. С 1971 года он работал в Институте управления народным хозяйством Государственного комитета Совета министров СССР по науке и технике и в 1975-м получил Нобелевскую премию по экономике за теорию оптимального распределения ресурсов.
Его последователи — это новый тип экономистов, появившийся (или возродившийся) в СССР, которые активно работали с математическими моделями и пользовались для своих расчетов появившимися компьютерными мощностями, напрямую заимствуя западные программы и методы[918].
Эти новые методы анализа не просто находили понимание у «естественников», доминирующих в АН СССР, прежде всего у ее председателя Мстислава Келдыша — потомственного дворянина и внука двух царских генералов[919]. Они завоевывали сторонников и в политической и военной элите, прислушивавшейся к мнению ученых, когда речь шла о новых технологиях. Все это проходило в обстановке торжества кибернетики как науки, доказавшей свою полезность и необходимость после облыжных обвинений 1950-х годов. Кибернетика и ЭВМ все более активно использовались и в оборонной отрасли, и в промышленности и активно проникали в систему государственного управления.
Экономико-математическое направление поддерживала армейская верхушка, поскольку эти методы были важны для выявления возможности конвертируемости хозяйства на военные нужды на базе модели межотраслевого баланса, а также для размещения различных объектов и т. п. Так, стало достоверно известно, что прагматические возможности использования экономико-математических методов в военном деле дали основание начальнику генерального штаба, маршалу Матвею Васильевичу Захарову, позвонить Петру Ниловичу Демичеву, секретарю ЦК по идеологии, с просьбой поддержать эти методы[920].
Однако и на этом фронте существовала конкуренция. Например, в начале 1960-х годов известнейший советский математик Андрей Колмогоров (внук предводителя угличского дворянства по материнской линии, сын агронома из духовного сословия) через коллег обратился к набиравшему известность Каценелинбойгену с предложениями о совместной работе. Он хотел отодвинуть Канторовича с позиции лидера экономико-математического направления и возглавить его со своими установками. Однако после двух продолжительных бесед с Каценелинбойгеном Колмогоров отказался от идеи сделать нечто новое в экономической сфере[921].
Куда более серьезным и систематическим лоббированием с конца 1950-х годов занимался киевский кибернетик, директор Института кибернетики АН УССР (1962–1981), академик АН СССР (1964) Виктор Глушков (сын горного инженера, окончившего Екатеринославский политехнический институт, из старинного казацкого рода, мать — бухгалтер). Он пробивал в правительстве и ЦК КПСС проект создания Общегосударственной автоматизированной системы учета и обработки информации (ОГАС). Она должна была являться сетью региональных центров сбора информации, необходимой для принятия экономических решений, соединенных в вертикально и горизонтально интегрированные сети. То есть она фактически должна была заменить собой Госплан и Госснаб, в точном соответствии с декларируемой идеей о плановости советской экономики, а значит, и о рациональном распределении информации и ресурсов[922].
Этот проект к 1964 году взял под свою опеку Косыгин, однако он много раз пересматривался, в том числе по причине жесткой позиции, занятой министром финансов СССР Василием Гарбузовым. Финальное решение по его поводу было вынесено в 1970 году на заседании Политбюро. Предлагаемый Глушковым проект создания еще одного государственного ведомства — Государственного комитета по совершенствованию управления (Госкомупра), который должен был руководить ОГАС, и организации при нем «научного центра» из 10–15 институтов — закончился в итоге формированием Главного управления по вычислительной технике при ГКНТ и Всесоюзного научно-исследовательского института проблем организации и управления (ВНИИПОУ)[923]. Вполне возможно, что это они в итоге занимались разработкой упомянутых выше информационных систем для Госплана и ВПК — «Документ» и «Контур», а также ведомственных систем сбора информации.
Центральную роль тут играл еще один ближайший соратник Маленкова — бывший первый заместитель председателя Бюро Совета Министров СССР по химии и энергетике (1954–1955) Дмитрий Жимерин (сын зажиточного крестьянина и мастерового из Тульской губернии), который, выйдя из политического забвения, в котором пребывал все 1960-е годы, в 1971–1983-м был первым заместителем председателя ГКНТ СССР и директором ВНИИПОУ.
Большую поддержку Глушков в начале 1970-х годов получил от Дмитрия Устинова и после этого активно занялся постройкой автоматизированных систем в оборонных министерствах[924].
Хотя в настоящее время в российской публицистике популярна идея, что советские руководители, отказавшись от предложений Глушкова, уничтожили основу для появления советского интернета, действия государственных и партийных чиновников с позиций того времени видятся довольно рациональными. Построение реально работающей системы на декларируемых, но не реализуемых на практике принципах «планирования» было полным абсурдом и требовало колоссального количества средств на технику и персонал. При царящей в СССР секретности да и с точки зрения элементарной компьютерной безопасности было также невозможно создать систему, которая бы «знала все» и хранила эти данные в едином месте. Утечка подобных данных или существенная поломка системы и попадание в нее критически важных для всей страны, но ложных данных были весьма вероятны, поэтому стратегия создания сепарированных друг от друга систем была правильной.
История ОГАС, таким образом, показывает, что идея создать научно обоснованную «модель» и с ее помощью управлять планированием и распределением ресурсов вовсе не казалась чем-то невероятным, особенно когда разработчики были далеки от реальных рычагов управления экономикой. Академические специалисты, как правило, не знали о большом количестве «подводных камней». Они не подозревалии о ключевых управленческих институциях, огромных областях деятельности советской экономики и администирования, скрываемых от всех непричастных. И тем более не представляли себе масштаб проблем, известных лишь немногим профессионалам в аппаратах центральных ведомств. Советское общество им казалось достаточно одномерным в социальном, профессиональном и институциональном отношениях. Именно это позволяло надеяться на возможность его познания, унификации данных для анализа и автоматической обработки данных для дальнейшего управления.
Созданный в 1963 году ЦЭМИ на первом этапе должен был, по всей видимости, своими математическими моделями обслуживать планируемую ОГАС. После того как стало ясно, что данный проект встал, в ход пошла идея СОФЭ[925]. Она была в штыки воспринята аппаратом Совмина и Госплана и по причине ее фантазийности, и из-за попыток конкуренции с существующей системой планирования и управления. Отношения ЦЭМИ с этими двумя ведомствами были испорчены на два десятилетия, пока в 1981 году на должность главы ГВЦ не пришел Владимир Коссов[926].
Вместе с тем во второй половине 1960-х сотрудникам института и корреспондирующим с ними математикам, а также многим представителям обширной сети молодых выпускников математических и инженерных вузов, нашедших себе работу в различных московских ведомственных НИИ, стало ясно, что из современной западной науки можно позаимствовать не только обсуждение математических теорий, но и собственно методы изучения и анализа экономики. Так они с удовольствием перешли к ознакомлению с работами западных авторов-экономистов[927]:
Анатолий Каток, Гриша Маргулис, Юра Родин и я каждую субботу[928], как некоторые евреи-талмудисты[929], собирались у нас или у Катка дома и изучали одну главу книги Самуэльсона «Экономика»[930].
Собственно, с момента освоения этой книги Каценелинбойген явно теряет интерес к «оптимальному планированию» (в своих насыщенных подробностями мемуарах он даже ни разу не вспоминает о СОФЭ), а сосредотачивается на преподавании на экономическом факультете МГУ, где замдиректора ЦЭМИ и сын (и племянник) крупных советских функционеров Станислав Шаталин открыл свою кафедру математических методов анализа экономики (возглавлял ее в 1970–1983 годах). К тому времени на факультете уже открыто новое направление экономической кибернетики, где учатся люди, не прошедшие на мехмат МГУ[931]. Это дало основания для разворачивания в стенах МГУ уже систематической подготовки специалистов по современным методам исследования экономических процессов на основе (в большей или меньшей степени) современных западных представлений.
Близкий к ЦЭМИ, но более успешный и популярный, чем Федоренко, игрок на поле взаимодействия с политической элитой, директор Института экономики и организации промышленного производства Сибирского отделения АН СССР Абел Аганбегян был тоже автором и разработчиком математических моделей изучения и прогнозирования советской экономики. В 1964 году, всего в 32 года, Аганбегян уже стал членом-корреспондентом Академии наук, что было немыслимо для представителей гуманитарных дисциплин.
Станислав Меньшиков, заведующий сектором в аганбегяновском институте (1970–1973), сопровождал его как в деловых, так и в туристических поездках по Сибири. В своих мемуарах он вспоминал, что Аганбегян, который в годы работы в Государственном комитете по труду и заработной плане (1955–1961) был специалистом по межотраслевым балансам, в сибирском Академгородске
тесно сотрудничал с [заместителем директора Института математики СО АН СССР] Леонидом Канторовичем, основателем линейного программирования. Идея Аганбегяна была в том, чтобы соединить оба подхода, чем и занимался его институт[932].
Под его руководством институт, в котором, в отличие от многих московских учреждений, не было квоты на прием евреев, — более того, они составляли значительную часть его руководства, — превратился в важнейший центр вольнодумства на экономическом фронте[933].
Основная часть ученых перебралась туда из Москвы и, в меньшей степени, из Ленинграда. Академическое начальство было относительно молодым и полным энергии, среди молодых ученых была заметна доля либерально настроенных диссидентов, которые быстро получали там степени и звания. Из Москвы часто наезжали активные «рыночники», которым устраивали восторженный прием. <…> Снабжение продуктами и другими предметами потребления [в Академгородке] шло по линии Министерства среднего машиностроения…[934]
В середине 1970-х некоторые сотрудники института еврейского происхождения (Владимир Шляпентох), а также близкие к институту московские экономисты Игорь Бирман и Арон Каценелинбойген[935] эмигрировали из СССР и стали успешными исследователями советской экономики и общества в США[936]. В 1981–1988 годах работы этой группы активно публиковались в выходившем на русском языке в США журнале «СССР — внутренние противоречия», посвященном научно-популярному анализу реалий советского общества, и составляли значительную часть от общего объема издания[937].
В то же время сам Аганбегян пользовался высоким авторитетом у партийных и государственных чиновников. Он входил в многочисленные комиссии и рабочие группы по разработке моделей и предложений по усовершенствованию советской экономики. Он был востребован властью и когда начались реформы эпохи перестройки. В них активно участвовал его заместитель по институту Владимир Можин, ставший в 1980-е годы лидером «товарников» в Экономическом отделе ЦК КПСС. Руководитель отдела социальных проблем института (1967–1987), академик (1981) Татьяна Заславская (ученица упомянутого выше Владимира Венжера), основатель Новосибирской экономико-социологической школы, в 1987 году стала основателем и руководителем первого крупного социологического агентства — ВЦИОМа. Она тоже сыграла активную и публичную роль в продвижении идей экономического плюрализма.
Валентин Павлов утверждает, что против СОФЭ одновременно выступили два непримиримых по всем прочим вопросам оппонента — неформальный лидер «товарников» Яков Кронрод и лидер «антитоварников» Николай Цаголов. «Оба считали СОФЭ именно „лысенковским чудом“, утверждая, что эта теория может привести страну к социально-экономическим катаклизмам». После этого СОФЭ, хотя ее активно поддерживали в ЦК, «быстро захирела» и, выпустив 10-томный отчет, «испустила дух»[938]. О Цаголове мы поговорим в следующей главе, Кронрода пора представить читателю.
Кронрод и его «товарники» в 1960-е годы
Суть идей лидера «товарников», заведующего сектором общих проблем политической экономии социализма Института экономики АН СССР Якова Кронрода состояла в том, что обмен части произведенного предприятиями товара за реальные деньги мог бы существовать в качестве дополнения малоповоротливой системы государственного планирования[939].
Яков Кронрод родился в 1912 году в г. Алексин Тульской области[940], окончил философский факультет МГУ, но в молодости находился на практической работе — с 1931 по 1940 год он работал в Госплане и ЦСУ. Затем был постоянным сотрудником Института экономики, за исключением службы в армии в годы войны, отмеченной двумя орденами[941].
Каценелинбойген вспоминает:
Это был культурный человек, он регулярно читал западные газеты в спецхране института и, пожалуй, был одним из самых ярких экономистов марксистской школы[942].
Сектор Кронрода был весьма значителен и по размеру, и по академическому «весу» его сотрудников:
В этом секторе в начале 1960-х годов работали такие представители старшего поколения экономистов, как К. В. Островитянов, А. И. Ноткин, М. Я. Сонин, В. Г. Венжер, В. М. Батырев, Е. Л. Маневич, М. З. Бор, Н. К. Каратаев, М. В. Колганов, П. С. Мстиславский, Г. М. Сорокин и другие. Была в секторе и большая группа представителей «среднего поколения» — Т. И. Заславская, П. Г. Олдак, С. А. Хавина, Р. В. Алексеева, А. П. Воронин, В. М. Москович. Молодежь сектора в то время представляли Л. В. Никифоров, Б. В. Ракитский, В. М. Рутгайзер, А. К. Захаров, Л. П. Гринева, К. К. Вальтух и другие[943].
Они производили большой объем научных публикаций и также готовили «материалы директивным органам»[944].
Наиболее радикальная часть «товарников», развивая идеи Кронрода, считала, что вообще прибыльность предприятия могла бы быть критерием его эффективности. Подобная позиция, с одной стороны, была шагом вперед в направлении рыночной экономики по сравнению с установками оппонентов, ставящих экономику в подчиненное положение по отношению к идеологии и социальным задачам[945]. С другой стороны, по факту «товарничество» всего лишь призывало легализовывать в рамках советской экономической науки и так существующие в СССР практики работы предприятий, которые в сфере, например, потребительских услуг и торговли были ориентированы на получение прибыли, и именно прибыль была основным критерием[946]. В самом развитом варианте эта позиция призывала вернуться к тому варианту экономики, которая была заложена Сталиным в 1930-е годы и просуществовала до хрущевских экономических реформ начала 1960-х годов.
Кронрод был не единственным «товарником» в Институте экономики, но самым влиятельным. На идеях Кронрода работали многочисленные ученые в исследовательских центрах в Москве и Новосибирске. В целом это была значительная и активная группа, получавшая образование в одних и тех же вузах, у довольно узкого круга педагогов. У ее участников были схожие интересы, которые базировались прежде всего на использовании эконометрических и математических методов оценки экономики. Они связывали свои надежды на прогресс в данной сфере с дальнейшими результатами использования электронно-вычислительных машин. Правительство СССР, экономические ведомства, Академия наук, а также крупные корпоративные заказчики довольно щедро финансировали их разработки, надеясь получить советы, которые позволили бы обосновать и развить «хозяйственную реформу» и в масштабах советской экономики (отдельных отраслей, крупных предприятий) получить большую экономию и прибыль и тем самым окупить все расходы на экономистов.
Однако в ядре его теории оставались экономические методы управления, повышение материальной заинтересованности экономических субъектов, а не улучшение управления ими со стороны внешнего административного аппарата, пусть и пользующегося современной компьютерной техникой. Каценелинбойген вспоминает о Кронроде:
К экономико-математическим методам он относился неприязненно и открыто это выражал в печати[947].
В 1968 году два лидера направлений в советской экономической науке получили шанс выяснить отношения, что и произошло на прогулке в санатории. Как показалось Каценелинбойгену, Кронрод подтвердил возможность наличия разных позиций в данной сфере. Но вполне возможно, что Каценелинбойген просто услышал то, что хотел услышать.
Через пару месяцев после нашей «экономико-математической прогулки», в мае 1968 г., праздновалось 150-летие со дня рождения Карла Маркса. Торжественная конференция происходила в большом актовом зале Института экономики. Кронрод выступал там с докладом. В ходе своего доклада Кронрод потрясал нашей книгой по оптимальному планированию и со свойственным ему пафосом восклицал, что мы хороним марксизм[948].
В отличие от сложных (и в итоге тупиковых) математических методов и теорий, которые в 1960-е годы разрабатывались в ЦЭМИ, идеи и терминология Кронрода и его соратников были понятны за пределами физико-математического сообщества, поэтому ими вооружились экономические публицисты крупных советских СМИ, о которых речь пойдет ниже. В своих статьях они опирались на авторитет ученых как на легитимный источник знания и терминологии.
При посредничестве СМИ то, что ранее было изложено в ведомственных бумагах, поступавших из ЦЭМИ и Института экономики в органы власти, или обсуждалось на малочисленных академических семинарах, стало политикой, затрагивающей интересы крупных отраслевых сообществ. Ученые фактически стали вмешиваться в вопросы распределения ресурсов и власти. Дополнительным (но негласным) источником раздражения было то, что ученые, на которых ссылались журналисты, были евреями: в исполнительных органах власти, проводящих скрыто антисемитскую кадровую политику, это воспринималось втройне негативно.
Все это привело в начале 1970-х к разгрому Института экономики, о котором мы поговорим ниже, в разделе, посвященном Сергею Трапезникову и Отделу науки.
Экономические публицисты, отстаивающие позиции «товарников»
Идеи «товарников» были восприняты довольно обширной группой журналистов, писавших на экономические темы. Они поддерживали любые меры по либерализации, в том числе и «косыгинские реформы». Эти люди имели разное образование, в том числе экономическое, и в некоторых случаях они были не менее компетентны, чем академические специалисты. Имея схожее образование, они много общались с реальными людьми, субъектами экономической деятельности, властными органами. Они расследовали конкретные экономические кейсы, добывая и сопоставляя актуальную информацию из разных источников.
Несмотря на уверенность многих наших современников, что в советских газетах писали сплошную ложь, фактическая сторона дела, как правило, — во всяком случае в экономических вопросах — во многом совпадала с действительностью. Цифры публиковались по данным официальных органов, факты собирались с выездом корреспондентов на место. Они могли быть неполными или произвольно истолкованными (особенно когда речь шла о кампаниях), но «ядро» журналистов экономической направленности старалось делать свою работу тщательно, а редации центральных СМИ их проверяли. Из-за серьезной ошибки в опубликованном номере, особенно если дело касалось материалов, критических по отношению к местным властям и экономическим руководителям, работы могли лишиться не только авторы текста, но и редакторы.
Один из таких людей, Александр Волков, заведовавший во второй половине 1960-х годов сельскохозяйственным отделом газеты ЦК КПСС «Советская России», так вспоминает об этом:
Постепенно публицисты-технологи, как я условно называю себя и других журналистов того времени (сам я после университета еще учился заочно в сельхозтехникуме, стремясь по-настоящему освоить агрономию), становились публицистами-экономистами. Не случайно в ту пору многие защитили диссертации по экономике, и как раз на защите Отто Лациса в Институте народного хозяйства имени Плеханова [в 1980-м году] известный экономист Александр Михайлович Бирман[949] говорил, что многие публицистические статьи в журналах и даже в газетах по глубине анализа отвечают самым строгим требованиям, предъявляемым к научным трудам[950]. Он назвал тогда в качестве примера очерки Юрия Черниченко в «Новом мире» и Светланы Ярмолюк в «Известиях»[951].
Впрочем, в публицистике Лациса (так сказать, алаверды) изложению идей Бирмана, равно как и ему самому, а также его единомышленникам и соратникам из прогрессистских экономических кругов (например, Белкину и Ивантеру), отводится значительная роль.
В 60–70-е годы он многому научил молодых экономистов и журналистов, склонных приходить в восторг от любой новации — учил разбираться по существу, исследовать не лозунги, а реальные процессы. Помню, встревоженным вернулся он весной 1968 г. из поездки по Чехословакии. Говорил, что реформа там сворачивает на неверный путь, предприятия ориентированы не на повышение эффективности, а на растаскивание общенародных ресурсов. Учил глубже понимать и задачи нашей реформы, не сводя их к смене «показателей»[952].
Для журналистов «Экономической газеты» середины 1960-х (Василия Селюнина, Отто Лациса, Леонида Лопатникова) и входивших в их компанию журналистов «Литературной газеты» (Лоры Лопатниковой и Александра Никитина) авторитетным источником знаний по экономике был также Моисей Кобрин — соратник наркома тяжелой промышленности (и члена Политбюро 1930-х годов) Серго Орджоникидзе, бывший начальник «Главметалла», отсидевший 17 лет в сталинских лагерях[953]. В «Экономической газете» он работал на полставки и, по словам Селюнина,
он нам всем поставил мозги. Как у футболистов ставят удар, он нам поставил мозги. <…> Он [Кобрин] один лучше разработал (здесь в смысле составил альтернативный комплекс предложений по плану реформ. — Н. М.) эту [косыгинскую] реформу, чем все эти комиссии. У него одно с другим все было состыковано… Тогда в «Экономичке» было 48 полос, и мы освещали новую систему — показатели, вал и так далее. Ну, что вы предлагаете? Вот он и сделал эту положительную разработку[954].
В первой половине 1960-х годов часть экономических журналистов и публицистов оформляется в группу, базирующуюся первоначально вокруг трех изданий: «Известий» эпохи Аджубея, «Советской России» и «Экономической газеты». Во второй половине 1960-х эти журналисты работают также в сельскохозяйственном отделе редакции «Правды», в «Комсомольской правде» и журнале «Журналист». Примерно с 1967–1968 годов для них открывают двери также пражский международный журнал «Проблемы мира и социализма» (ПМС), советская газета «Социалистическая индустрия» и журнал «Молодой коммунист»[955]. Эта группа также оказывала сильное влияние на повестку экономических статей в «толстых журналах» прогрессистской направленности («Новый мир» и другие).
Лидерами в ней становятся Константин Зародов, Александр Волков и Геннадий Лисичкин, которые самостоятельно формировали и продвигали в СМИ, в которых работали, прогрессистскую повестку, особенно касающуюся вопросов сельского хозяйства. В нем они действительно хорошо разбирались на основе большого опыта журналистской деятельности в этой сфере (в том числе длительной работы корреспондентами региональных изданий), а Лисичкин (основной теоретик группы) — и на основе практических знаний, полученных в должности председателя колхоза.
Политическим «тараном» и прикрытием для группы являлся бывший заведующий сектором в Отделе пропаганды ЦК КПСС по РСФСР (1956–1961) Константин Зародов, который был главным редактором «Советской России» (1961–1965), первым заместителем главного редактора «Правды» Румянцева (1965–1968), а потом надолго стал шеф-редактором ПМС (1968–1982)[956]. Он обладал безупречной биографией — выходец из деревни, воевал, в том числе в качестве комсорга десантной роты в Заполярье, получил орден Красной Звезды за отражение атак СС зимой 1941–1942 годов и выпуск «одной из лучших газет в ВВС»[957]. После войны окончил АОН при ЦК КПСС. В последующие десятилетия он был аккуратным и внешне консервативным лоббистом самых ярких и прогрессистских экономических текстов, появлявшихся в партийной печати[958].
Журналисты из этой группы нередко занимали посты заведующих отделами, заместителей главных редакторов, корреспондентов центральных СМИ. Например, публицист Геннадий Лисичкин (выпускник МГИМО) был заведующим сельскохозяйственным отделом «Известий». Отто Лацис (экономфак МГУ) поработал в «Экономической газете», в 1964–1971 годах был экономическим обозревателем «Известий», а затем заведующим отделом также в ПМС (1971–1975), потом до 1987 года — заведующим отделом в ИЭМСС. Егор Яковлев (Московский государственный историко-архивный институт) был заместителем главного редактора «Советской России», затем в 1967–1968 годах — главным редактором журнала «Журналист». Василий Селюнин (журфак МГУ, потом Высшие экономические курсы Госплана) работал обозревателем в «Экономической газете» (1964–1969), потом экономическим обозревателем в «Социалистической индустрии» (1969–1985). Юрий Черниченко (филологический факультет Кишиневского университета) начинал в «Алтайской правде», потом работал в «Известиях», был специальным корреспондентом «Советской России» и «Правды», активно публиковался в «Новом мире», а в 1970-е стал ведущим телепрограммы «Сельский час»[959]. Светлана Ярмолюк (журфак МГУ) после «Советской России» работала специальным корреспондентом «Известий», потом редактором-консультантом в ПМС[960]. Анатолий Стреляный (журфак МГУ) был специальным корреспондентом «Комсомольской правды».
Александр Волков относит к группе также сотрудника сельхозотдела «Правды» Виталия Степанова, журналиста «Советской России», затем «Известий» Олега Павлова. «Приезжал посоветоваться» к членам группы по своим экономическим материалам и «журналист № 1» страны Анатолий Аграновский (окончил истфак Московского областного пединститута), работавший в тех же «Известиях», который в 1970-е годы стал ghost writer второй (экономической) части воспоминаний Брежнева «Возрождение». Кроме того, уже в «Правде» Волков и Лисичкин организовали «постоянный совет по экономике», то есть нечто вроде семинара, в который приглашали потенциальных авторов из числа молодых экономистов[961].
Идеология группы, насколько можно реконструировать по мемуарам Лисичкина и Волкова, имела двойственный характер. С одной стороны, она была «рыночной» по стандартам советской общественной мысли, то есть была обращена к достижениям кооперации 1920-х годов и достижениям югославского социализма под руководством Тито. Лисичкин после МГИМО был успешным председателем колхоза в Северном Казахстане. Собственно, как он признавал позднее, его успех был обеспечен тем, что половина его подчиненных, включая всю верхушку колхоза, была этническими немцами, которые вполне управлялись сами, и его основной задачей было им не мешать. Добившись успеха на этом поприще, он вернулся на дипломатическую работу и несколько лет провел в посольстве в Югославии, где сблизился с ведущими экономистами, обеспечивавшими реформирование.
С другой стороны, Лисичкин и его группа были аграрными лоббистами, намеревающимися «перетащить одеяло» бюджета на сторону крестьян, отобрав ресурсы у ВПК.
Я считал и сейчас твердо уверен, что Россия начнет возрождаться, если сельское хозяйство поставить в то положение, в котором вчера находился военно-промышленный комплекс. Когда мы начнем давать туда столько, сколько получал он, тогда и начнется подъем,
— говорил Лисичкин в 2000 году[962].
Группа также имела сильный уклон в сторону «народнических» воззрений на русское крестьянство и была связана с первым поколением писателей-деревенщиков. Те с сочувствием описывали бедность и нищету русского крестьянства, а также критиковали власть за формы его эксплуатации. Основной фигурой среди них был Ефим Дорош, автор «Деревенского дневника», опубликованного в «Новом мире». В нем тоже присутствовали заметки по экономическим темам.
Как говорилось выше, костяк группы первоначально сформировался в редакции «Советской России» в 1964–1965 годах. В 1965-м в «Известиях» состоялся «бенефис» Лисичкина для широкой аудитории. В № 49 он опубликовал статью «Жизнь вносит поправки», где
доказывал, что не мы глупы и плохи, а планы не учитывают наших реальных потребностей. Иными словами, плановики сознательно игнорируют информацию рынка, считая его существование противоестественным для социализма[963].
Статья была опубликована с санкции главного редактора «Правды» Алексея Румянцева, а к Румянцеву Лисичкина отправил главный редактор «Известий» Лев Толкунов, считавший необходимым заручиться его поддержкой[964]. Данный текст можно считать манифестом прогрессистских советских экономистов и экономических журналистов, которые видели необходимость ухода (хотя бы частичного) от плановой экономики[965].
В рамках последовавшей на страницах газеты дискуссии о планировании свое мнение высказали как сторонники планирования из московских академических и образовательных институтов, так и крупные ученые (включая Леонтьева и Кронрода). В следующем году Лисичкин опубликовал в издательстве «Экономика» книгу «План и рынок»[966]. Она стала, вероятно, самым известным изданным в СССР 1960-х годов текстом в защиту рыночных отношений.
При этом Лисичкин со своей книгой нашел поддержку и в аппарате ЦК КПСС (он не указывает, в каком отделе, но он явно обзавелся там покровителями, которые помогли издать и его вторую книгу, публикация которой проходила с большими сложностями), и в редакции «Нового мира», который начал его систематически публиковать.
В 1965 году после изгнания Волкова из редакции «Советской России» большинство членов редколлегии «Правды» отказались принимать его на работу (несмотря на желание главного редактора и его первого зама), поскольку увидели (и не случайно) вероятность прихода к ним и других членов группы. Это, помимо идеологических споров, означало усиление конкуренции за рабочие места[967].
Тем не менее для сотрудников аппарата ЦК КПСС, равно как и для других слоев высшей бюрократии, журналисты центральных изданий (особенно партийных) были важны, поскольку информировали их о реальных проблемах и предлагали пути их решения. Помимо собственно деятельности СМИ, включавшей публикацию «острых» и «проблемных» статей, журналисты обеспечивали аппарат ЦК КПСС аналитическими записками, обзорами писем читателей, делились — неофициально, полуофициально и официально, но не публично (например, на совещаниях в ЦК) — имеющейся информацией и своими соображениями. Некоторые из них в дальнейшем переходили на работу в партийные и государственные органы. С другой стороны, отставленные из аппарата власти чиновники также активно шли в журналистику.
Волков, рассказывая о главной газете страны — «Правде», которая в 1960-х годах (сначала при главном редакторе Алексее Румянцеве, потом Михаиле Зимянине) считалась довольно либеральным по меркам советской прессы изданием, пишет:
…Почти все редактора отделов и политические обозреватели либо пришли из ЦК, либо имели теснейшие связи в «верхах», свои «выходы» на членов Политбюро. У каждого был свой покровитель, которому все, что происходит в редакции, докладывалось, подавалось под нужным соусом. И уволить кого-либо было крайне сложно, если человек сам не ухитрится вляпаться в слишком уж предосудительную с партийной точки зрения историю[968].
Политический капитал можно было набрать и прямо в редакции, например работая над «предложениями по усовершенствованию экономики для доклада» Генерального секретаря по поручению, прямо данному аппаратом ЦК КПСС. Для этого в редакции, как и в ЦК, собиралось свое специальное совещание (причем не только штатные сотрудники, но и близкий к редакции «актив» специалистов) с обменом мнениями и написанием «записки», то есть документа с развернутыми предложениями[969].
Влиятельные экономические журналисты в Советском Союзе, таким образом, как и в других странах, были частью политического класса и в этом качестве выступали в качестве субъектов и объектов политической борьбы, например пропагандировали идеи прогрессистски настроенных академических ученых, таких как Немчинов, Новожилов, Леонтьев, Бирман, Венжер[970].
Политически складывалась новая ситуация. Одно дело, когда те же сотрудники Института экономики или институтов при Госплане обсуждали свои идеи в аудиториях на 20–50 человек и писали не доступные никому записки в ЦК, Совмин и Госплан. Совсем другое дело, когда с помощью этих журналистов массовую аудиторию получали идеи прогрессистского экономиста Владимира Венжера, о котором мы подробнее говорили выше. Он считал, что объем производства в сельском хозяйстве должен регулироваться государством только с помощью цен, устанавливаемых на закупаемые у колхозов товары. Трибуну в СМИ Венжер получил после решения Волкова (и главного редактора «Советской России» Константина Зародова) публиковать его статьи в рамках общей дискуссии об экономической реформе в 1965 году[971]. Подобные материалы, в том числе «проблемные» статьи, основанные на идеях либеральных экономистов, могли встречать поддержку со стороны высокопоставленных партийных и государственных чиновников:
Накануне [мартовского] пленума [1965], совсем незадолго, мы опубликовали двойной «чердак» — то есть весь верх внутренних полос был занят одной статьей — «Проблемы сельской экономики». В ней подводились итоги всех дискуссий и в концентрированном виде излагались предложения по совершенствованию «экономических методов хозяйствования». Зародов очень волновался по поводу этой публикации. <…> Я попросил спецкора отдела Светлану Ярмолюк показать ее Лисичкину — для перестраховки. Он выразил свой восторг и особо обратил внимание на одну фразу: «дать „поработать“ закону стоимости, смелее отдавая предпочтение торговле перед распределением». Сколько его лупили за один этот закон стоимости! Неужели Зародов осмелится это опубликовать?
Статья не вызвала неприятностей. Напротив, снова Константину Ивановичу позвонили Воронов и Полянский и попросили дать обстоятельную записку по результатам наших дискуссий с конкретными предложениями к пленуму ЦК. И мы такую записку дали. <…> После пленума у нас состоялось партийное собрание. Зародов выступил очень взволнованно, немного торжественно, говорил, как здорово сельскохозяйственный отдел провел всю эту дискуссию, как здорово, что целых шестнадцать наших предложений (это по его подсчетам) было принято и непосредственно вошло в документы пленума[972].
Однако такое внимание означало, что журналисты или издание могли оказаться неудобными или даже стать разменной монетой как в борьбе политических тяжеловесов, так и в борьбе политических кланов, апеллирующих к своим политическим патронам. Тот же Волков в ноябре 1965 года лишился своего поста в редакции «Советской России» в результате конфликта российского предсовмина Геннадия Воронова и главы бюро ЦК КПСС по РСФСР (и, как уже говорилось, одного из ближайших политических партнеров Брежнева) Андрея Кириленко. Поводом стала рекомендация в его статье дать возможность председателям колхозов самим определять — доращивать ли им (то есть продолжать откармливать) скот в зимний период или пускать на мясо, если это экономически обусловлено[973].
В другом случае «под каток» попал и сам экономический обозреватель «Правды» Геннадий Лисичкин. До 1967 года он работал в «Известиях» и затем ушел в главное партийное издание по приглашению Волкова и Зародова[974]. В 1967-м после публикаций о ситуации в сельском хозяйстве Ставрополья он подвергся атакам со стороны первого секретаря крайкома Леонида Ефремова, который обвинил его в «чрезмерном преувеличении роли закона стоимости и связанных с ним категорий и в принижении роли централизованного планирования». Лисичкин подвергся критике в различных СМИ, но в итоге Отдел пропаганды ЦК КПСС спустил кампанию на тормозах[975].
И, наконец, журналисты со своими идеями, обобщениями материала, попытками теоретизации в текстах, рассчитанных на массовую аудиторию, и научными работами, которые некоторые из них стали защищать в 1970–1980-е годы[976], заходили на территорию, на которой «паслись» и которую контролировали «идеологические жрецы», то есть экономисты-теоретики, не имевшие, как правило, собственного практического опыта работы в экономической сфере и отстаивающие схоластические построения марксистской «ленинско-сталинской» экономической школы. Некоторые из них имели (как отчасти написано в предыдущем параграфе) прогрессистские взгляды, однако многие отстаивали куда более консервативные позиции. О них мы поговорим в следующей главе.
Геннадий Лисичкин приводит и еще один важный довод в пользу общественно значимых публикаций специалистов. Одно дело, когда борьба между группами экономистов шла в их собственной среде, другой вопрос, когда поднимаемые ими вопросы, провоцирующие обсуждение, выносились на широкую публику. Говоря о своих статьях по экономической тематике, он вспоминает:
С такой статьей я не мог прийти, скажем, в «Вопросы экономики» или в любой печатный орган, который находился под наблюдением ученых. Ведь ученые — самые нетерпимые люди, потому что каждый (и это так и положено) считает себя носителем истины в конечной инстанции. Все статьи обычно рассылаются членам редколлегии. Предположим, пришла бы моя статья Гатовскому, директору Института экономики, или тому же Кронроду — они бы ни за что ее не пропустили, ибо это не соответствует их убеждениям. И к тому же — официальной доктрине. Поэтому инициатором такой «драки» мог быть только человек со стороны, и не специальный журнал, а газета, редактор которой на что-то решился. Умные люди говорят: «Это слишком серьезный вопрос для того, чтобы поручать его решать специалистам»[977].
От экономической публицистики к разгрому Института экономики в 1971 году
Когда-нибудь, впоследствии, потом,
но даже в буквари поместят строчку,
что сделанное скопом и гуртом
расхлебывает каждый в одиночку.
Однако у прогрессистов были и прямые политические противники в их собственной журналистской среде. Так, группой, противостоящей группе Волкова в «Правде», стало идеологическое окружение Федора Кулакова. Его группа базировалась вокруг газеты «Сельская жизнь». Среди ведущих фигур в числе аграрных консерваторов были помощник Кулакова Николай Заколупин (1920–1975), заместитель главного редактора (1960–1965), главный редактор «Сельской жизни» (1971–1975); главный редактор «Сельской жизни» (1962–1971) Петр Алексеев (1913–1999); заместитель заведующего Сельхозотделом аппарата ЦК КПСС (1963–1969), затем академик и вице-президент ВАСХНИЛ (1969–1983) Виктор Панников (1914–2012)[978].
В отличие от типичных «идеологических жрецов», о которых речь пойдет ниже, эта группа представляла собой людей с реальным опытом работы в политической сфере — все трое по несколько лет проработали в аппарате ЦК КПСС, занимали крупные должности в сфере практической работы. Достаточно сказать, что тот же Алексеев был в 1970-е годы поочередно главным редактором «Советской России» (1971–1976) и «Известий» (1976–1983). При этом они были малообразованны по сравнению со своими прогрессистки настроенными оппонентами со значками столичных университетов в петлицах. Образование Заколупина и Алексеева ограничивалось ВПШ (в случае Алексеева — заочной)[979]. Панников окончил малозначительный Горьковский сельхозинститут, правда, продвигался по академической линии и успел побыть его ректором, прежде чем попал в ЦК КПСС[980]. Но главное — они представляли в средствах массовой информации Федора Кулакова, который набрал силу в конце 1960-х, и влиятельного помощника Брежнева Виктора Голикова — неосталиниста с политическими амбициями. Голиков, окончивший исторический факультет Ростовского университета, считал себя компетентным в сельскохозяйственных вопросах, поскольку в 1956 году защитил диссертацию по вопросам сельскохозяйственной кооперации в 1920-е годы и в последующие десятилетия опубликовал об этом три книги[981]. Лоббировал Голиков и более актуальные экономические темы: так, например, в цитировавшейся выше записке 1974 года он настаивал на недопустимости повышения цен для населения[982].
Неформальный союз Голикова и окружения Кулакова позволил антисемитам, консерваторам и неосталинистам руками «молдавского клана», точнее Отдела науки ЦК КПСС под руководством Сергея Трапезникова, разгромить в 1971 году Институт экономики АН СССР, входивший в неформальную зону влияния Румянцева.
Историк Института экономики Татьяна Кузнецова пишет:
В 1967 г. под редакцией работника ЦК КПСС к. и. н. В. А. Голикова вышла книга «Итоги и перспективы», основной пафос которой был направлен против экономистов, допускающих «совершенно нетерпимые попытки с позиций „науки“ развенчать принципы новой экономической политики партии в области сельского хозяйства». Среди тех, кто критиковался в этой книге, были в основном сотрудники Института, и прежде всего В. Г. Венжер. В чем же они обвинялись? В том, что считали «единственным регулятором в экономических связях государства с колхозами… цены и конъюнктуру рынка»; в том, что, по их мнению, «природе колхозного производства наиболее соответствует порядок свободной продажи товарной продукции»; в том, что товаропроизводители, по их утверждению, должны «сами себе устанавливать задания на основе получения от государства информации о том, в каких видах и количествах продукции оно нуждается и что именно намерено закупать»; в том, что хозяйства должны «приспосабливать свое производство к требованиям рынка…» Заготовительные организации будут, по мнению Венжера, поставлены перед необходимостью закупать данный продукт именно там, где его производство обходится дешевле и где цены, следовательно, ниже. Возникнет, говорит он, «„мирная конкуренция“ между однотипными предприятиями, и произойдет снижение цен»[983].
Очевидно, что Голиков, Трапезников и люди из окружения Кулакова решили бить не по «воробьям» — журналистам, которые легко переходили из одного издания в другое и имели множество друзей и покровителей, а по тем, кто был (по их мнению) во главе процесса, — «идейным вдохновителям» и был вполне административно зависим от Трапезникова, то есть по Венжеру и Институту экономики АН СССР, в котором он работал. Инструментально источником проблем послужил экономический факультет МГУ и царивший там противник любой экономической либерализации «антитоварник» Николай Цаголов, о котором подробнее мы поговорим ниже. В 1971 году он сформировал из своих учеников и сподвижников комиссию по проверке Института экономики, которую возглавил декан экономического факультета МГУ Михаил Солодков (1921–1991). Ее целью был в первую очередь сектор, возглавляемый Яковом Кронродом.
К тому моменту Кронрод и Венжер настолько уверенно чувствовали себя внутри института, что смогли продвинуть на пост его парторга бывшего младшего помощника Венжера — Льва Никифорова[984].
Директором института с 1965 года был Лев Гатовский[985]. Это был битый жизнью, но заслуженный перед «советской властью» экономист и администратор еврейского происхождения, из тех, кто потерял большие административные должности в Госплане (об этом см. выше), но активно использовался на академическом поприще[986]. Само по себе нахождение еврея на посту директора академического института, где основные подозреваемые в идеологических ошибках были евреями, должно было дополнительно разжигать антисемитские настроения, характерные для «молдавского клана».
В результате деятельности комиссии Солодкова было составлено обширное досье, в основном на сектор Кронрода, который обвинялся в целом наборе идеологически неверных заявлений (о наличии эксплуатации в СССР, об отсутствии основы для морально-политического единства советского народа и прочая), а главное, в сомнениях в том, что в СССР имеется материальная база для зрелого развитого социализма[987].
21 декабря 1971 года Секретариат ЦК КПСС принял решение «О работе парторганизации ИЭ АН СССР по выполнению постановления ЦК КПСС „О мерах по дальнейшему развитию общественных наук и повышению их роли в коммунистическом строительстве“». Партийная организация обвинялась не только в снисходительном отношении к идеологическим ошибкам и отсутствии «непримиримой борьбы» против буржуазной идеологии, антикоммунизма и ревизионизма, но и в неправильной работе с кадрами (с позднесталинских времен это означало наличие излишнего количества евреев в учреждении), неправильном соотношении между учеными старшей и младшей возрастных групп, низком уровне контактов с аналогичными республиканскими институциями, а главное, в недостаточной вовлеченности в актуальную тематику и отсутствии лидерства в ведении экономических дискуссий.
В результате довольно мягких административных выводов из этого постановления своих постов лишились директор, парторг и сам Кронрод, которые превратились просто в старших научных сотрудников, не занимающих никаких административных постов. Часть сотрудников сектора Кронрода развели по разным подразделениям, некоторые уволились и перешли в другие институты. Кронрод в результате получил инфаркт[988].
В этом отношении события в Институте экономики по содержанию были практически тождественны разгромам Института истории АН СССР и Института комплексных социальных исследований (ИКСИ), осуществленным Отделом науки ЦК КПСС по одинаковой схеме. Собственно, и причины событий были похожими. На волне послеоттепельного либерализма прогрессисты получили под полный контроль эти институты и прямо или косвенно пользовались поддержкой не только директоров, но и парторгов, которые должны были проводить в учреждениях политику, определяемую их кураторами из аппарата ЦК КПСС. Пока заведующим Отделом науки ЦК КПСС был покровитель прогрессистов Владимир Кириллин (сын известного еще в дореволюцонной Москве детского врача), ситуация не вызывала опасений. Однако когда в 1967 году на его место пришел антисемит и консерватор Сергей Трапезников (по официальным данным, родился в семье рабочего), он решил вернуть институты под контроль отдела, удалить прогрессистов и евреев с ключевых должностей[989]. Заодно и «потрафить» «своим людям».
Новым директором Института экономики стал специалист по тарифам и зарплате Евгений Капустин, пришедший на эту должность с поста директора ведомственного НИИ труда. Он входил в дружескую компанию студентов экономфака МГУ конца 1940-х годов, отличившихся в кампании по борьбе с космополитизмом и сделавших затем блестящие по советским меркам карьеры[990]. Другой член этой компании, Павел Скипетров, заведующий сектором экономических наук Отдела науки ЦК КПСС, определял по должности всю механику проверки института и был его куратором от партийных органов. А третий член этой компании, декан экономфака МГУ Михаил Солодков, возглавлял проверку Института экономики. Подробнее о них будет рассказано ниже.
У «товарников» в Институте экономики резко сократился уровень академической свободы и возможности публикаций. С Капустиным пришла небольшая группа аграрников-«антитоварников», но вскоре они либо покинули институт, либо «ассимилировались» в коллективе и заняли позиции «товарников». Собственно, все эти события в сумме и их последствия и явились «разгромом Института экономики»[991].
Бывший парторг Института экономики Лев Никифоров, впрочем, через небольшой промежуток времени получил в свое руководство сектор и покровительство нового директора института. В дальнейшем под его прикрытием он продолжил свои исследования современной советской деревни. Он удачно вписал их в доминирующую концепцию о смычке деревни с городом за счет научно-технологических комплексов (которые активно вводились в 1960–1970-е годы). С этой тематикой он был весьма востребован и в 1970-е, и в 1980-е годы, реализуя в том числе общие проекты с другой ученицей Венжера — Татьяной Заславской, которая занималась аграрной тематикой в Новосибирске[992].