Задав общий импульс программе реформ, Горбачев, Рыжков и их соратники и советники не стали долго ждать и вырабатывать варианты частичных или пробных изменений в конкретных секторах и отраслях экономики. «Свежие идеи», возникшие в «андроповский» период, и результаты экспериментов 1983–1984 годов дали старт быстрым и конкретным реформам, начатым уже в 1985–1986 годах. В этой главе мы поговорим о ключевых из них — масштабных институциональных изменениях во всей системе управления промышленностью. Изменениям в аграрном секторе и банковской реформе будут посвящены следующие главы.
Хаос: администрирование экономикой и июньский пленум 1987 года
«Вы еще с ним наплачетесь. Задергает, не даст нормально работать»[1101].
Хотя разработка реформ, как мы видим, велась как минимум десятилетие до прихода к власти Горбачева (и Рыжкова), их начало (да и, собственно, продолжение) сопровождались непрерывной лихорадкой во всем центральном бюрократическом аппарате — и партийном, и государственном. Мало кто из бюрократов сомневался в необходимости кадрового обновления или реформирования, однако они хотели бы получить план действий, желательно привязанный к законодательству или хотя бы утвержденной системе распоряжений органов власти. Затем они готовы были его последовательно выполнять с помощью имеющихся в их распоряжении управленческих систем.
Однако вместо этого они получили системный хаос, исходящий с самого верха, и чуть позже — бесконечный набор реорганизаций. Игорь Простяков отметил — первое, чем поразил его Рыжков в новой должности, было то, что десять дней после назначения он не находил времени, чтобы встретиться со своим новым аппаратом — сотрудниками Совета министров СССР. Зато вскоре полностью поменял структуру аппарата — со специфической совминовской (узкие «референтуры») на цековскую — большие «отделы»[1102]. Он также отказался от процедуры предварительного обсуждения вопросов, выносимых на заседания Совета министров, со специалистами своего аппарата, которая была неизменна при прежних председателях Совета министров и позволяла оценить предлагаемые ведомствами проекты с общегосударственной точки зрения[1103]. Вместо этого оценку проектов стали вести два-три человека из его ближайшего окружения (приведенные из аппарата ЦК КПСС)[1104]. Не менее удивительным для аппаратчиков фактом было то, что Рыжков при поддержке Горбачева стал игнорировать замечания, поступавшие к подготовленным им документам от других членов Политбюро[1105].
Яков Рябов, заместитель Рыжкова в 1985–1986 годах, вспоминает:
Мы, члены Президиума Совмина СССР, еще до начала работы XXVII съезда партии просили Рыжкова, настаивали организовать встречу с Горбачевым, чтобы поговорить о системе работы Политбюро, Секретариата ЦК КПСС и Совмина СССР. Дело в том, что тогда не было никакой системы в работе этих высших партийных и исполнительных органов. Шла какая-то лихорадочная суета, с утра до вечера проводились заседания и совещания, причем все под эгидой оперативных — без предупреждения вызывали в ЦК, давали различные поручения, которые совершенно не увязывались с ранее принятыми постановлениями и решениями правительства или ЦК КПСС. Мы на Президиуме Совмина утром у Рыжкова принимаем решения, даем задания министерствам, а вечером приходит премьер из ЦК или от Горбачева, собирает нас и ставит с ног на голову вопросы, которые мы рассматривали несколько часов назад. Мы возмущаемся, заявляем Рыжкову, что так работать нельзя, убеждаем его, что он должен отстаивать принятые нами совместные решения по управлению экономикой страны, это наша совместная прерогатива. По работе в ЦК КПСС я хорошо помню, как, невзирая ни на что, отстаивали решения Совмина и Косыгин, и Тихонов. Они спорили, они доказывали! Мы об этом неоднократно говорили Рыжкову. Он нервничал, огрызался, но, к сожалению, только с нами, а не «там».
Вот почему мы настаивали на встрече с Горбачевым. «Большой сбор» состоялся в ЦК КПСС 12 марта 1986 года, продолжался с десяти утра до полдевятого вечера. В разговоре участвовали Горбачев, Рыжков, секретари ЦК и мы, «возмутители спокойствия» — зампреды Совмина СССР. Встреча проходила бурно, все выступали и не по одному разу. Было признано, что разговор получился полезный, это подтвердил и Горбачев, который также наговорился досыта. В общем, пар выпустили, согласились, что надо навести порядок и работать системно, не дергать друг друга по пустякам, приоритет в руководстве экономикой страны должен быть у Совмина СССР[1106].
Однако уже через два месяца Рябова отправили в почетную ссылку — послом во Францию, поскольку идея передачи Совмину СССР подобного приоритета явно противоречила реформистской позиции Горбачева. Это была позиция не только самого Рябова (как он подозревает, убранного из Совмина по инициативе Рыжкова, которому надоели бесконечные поучения бывшего покровителя[1107]), но и других членов правительства и этого, и более позднего периода.
Непоследовательность Горбачева и Рыжкова в действиях, стремительное «ускорение» одних прежде проработанных предложений и в то же время отказ от других ранее согласованных и подготовленных иницатив, замена в короткий период одних больших планов другими заставили многих их соратников, союзников и подчиненных поверить, что у них на момент прихода власти не было не то что плана конкретных реформ, но даже общих представлений о том, как они должны были проходить.
Илья Комаров как консультант Экономического отдела описал в мемуарах, как в 1984 году они готовили под руководством Рыжкова комплексный план регулирования инвестиций в строительство, сокращающий ввод в производство новых строек и ставящий под более систематический контроль имеющиеся. Он не был первоначально принят Совмином СССР именно потому, что за ним стояли Рыжков и Горбачев. В апреле 1984 года соответствующее постановление ЦК КПСС и Совмина СССР все же было принято, но после занятия Горбачевым и Рыжковым лидирующих позиций так и не было реализовано в свете новых идей[1108].
Владимир Можин, которому в качестве первого замзава Экономическим отделом (1985–1991) приходилось впоследствии разрабатывать и обосновывать идеи Горбачева, обращает внимание в мемуарах на явную социальную ангажированность Горбачева, желавшего помочь обеспечить население продовольствием, жильем и решить проблему «подавленности инициативы работников», но в своих указаниях ограничивающегося «предложениями общего характера»[1109].
Между тем три плана действий у Горбачева и Рыжкова, как мы видели выше, были как минимум с конца 1984 года, плюс четвертый план касался антиалкогольной кампании. Однако они были недостаточно детально проработаны, не очень совмещались друг с другом и зависели от политических и персональных факторов — было не всегда очевидно, поддержат ли тот или иной документ на Политбюро. А инициаторы реформ хотели сделать так много и так быстро, что, видимо, не очень понимали, что в каком порядке должно было реализовываться.
Поэтому многое зависело от тех коллективов, которым было делегировано право разработки документов по анонсированным Горбачевым направлениям. Реформы непрерывно разрабатывались разными рабочими группами, стремящимися заложить в них свои идеи и протолкнуть их на общегосударственный уровень, пользуясь полной (как им казалось) неопределенностью, царившей среди нового руководства страны.
Так, например, Валентин Павлов упоминает рабочую группу по подготовке отмененного впоследствии декабрьского 1986 года пленума ЦК КПСС, заседавшую на даче ЦК КПСС в Волынском, в которую его пригласили осенью 1986-го. Там открыто предлагался вариант внесения в законодательство понятия «частная собственность» — она должна была дополнить государственную. Предполагалось, что она распространится и на средства производства, что было по тем временам огромным шагом вперед. Однако Горбачев не сказал ни слова по этому поводу ни в декабре, ни на июньском пленуме 1987 года[1110].
Комплект экономических законов, разработанный этой группой, который в целом был направлен на то, чтобы от приказного характера действий министерств перейти к передаче им финансовых рычагов (права при наличии выделенных средств заказывать продукцию у любых производителей), а также к постепенной либерализации цен (на товары, которые не пользовались повышенным спросом), включая перевод 30 % оптовых цен на «договорные условия», был одобрен на июньском пленуме 1987 года.
Однако его не прочли ни участники пленума, ни его инициатор, который не хотел вникать в экономическую конкретику. Решение было проведено в ходе сговора участников группы и помощника Горбачева Валерия Болдина. А поскольку Горбачеву эти документы были не интересны, то они попросту не были введены в дело[1111].
Похоже, что все варианты комплексной стратегии рассматривались только в контексте поиска реформистских идей, которые можно было хорошо продать «политически». Параллельно «первые лица» лоббировали и реализовывали свои собственные идеи, которые превращались в масштабные и дорогостоящие программы. Аппараты центральных ведомств, заполненные новым поколением не набравших минимального опыта управленцев, просто не успевали справляться с многочисленными и нередко противоречивыми заданиями начальства или делали это в режиме, исключающем реальное осмысление поставленных задач. В некоторых ведомствах, например в аппарате Совета министров СССР, люди работали сутки напролет семь дней в неделю, но итоги этой работы не удовлетворяли практически никого[1112].
Реальные реформы, выстраивающиеся в такой суете, в первые два года перестройки развивались по нескольким основным направлениям, сформулированным еще в «плане Черненко» (но в основном по предложениям Горбачева и Рыжкова), — технологическое перевооружение ВПК, полное обновление промышленной базы металлургии, глубокая институциональная реформа в аграрной сфере (о ней ниже) и попытка решить долго откладывавшиеся проблемы в сфере строительства.
Зампред Госплана СССР, потом председатель Госстроя СССР Валерий Серов по собственному опыту руководителя строительства олимпийских объектов в Москве хорошо знал, что строительных мощностей в СССР заведомо не хватит для реализации масштабных «политических» задач в данной сфере, поскольку их не хватало и в текущем режиме. Для того чтобы строить олимпийские объекты (и делать это быстро, укладываясь в имеющиеся сроки), пришлось замораживать строительство других промышленных объектов столицы. Поэтому неудивительно, что для реализации двух горбачевских больших программ пришлось не просто много строить, а создавать новую производственную базу:
В 1985 году председателем Госстроя СССР в ранге заместителя председателя Совета Министров СССР назначили Юрия Петровича Баталина. <…> Баталин очень четко понимал главные проблемы капитального строительства и те задачи, которые ему предстояло решать: массовое жилье и дороги в средней полосе России. Под его руководством разрабатывались две основополагающие программы: «каждой семье — отдельную квартиру к 2000 году» и строительство дорог Нечерноземья.
Но материальные макробалансы показывали, что в стране для таких масштабов строительства не было необходимой базы стройиндустрии и строительных материалов. И тогда Госстрой совместно с Госпланом и строительными министерствами разработал и начал реализовывать более десятка конкретных территориальных подпрограмм, таких как машиностроение для цементной промышленности, организация производства башенных кранов, деревянное домостроение, электроника для нужд строительства, керамические и санфаянсовые изделия, химическая продукция для строительства, цветная металлургия по выпуску алюминиевых изделий, столярные изделия, стекольная промышленность. Практически всеобъемлющей была программа, позволявшая резко нарастить объемы жилищного (прежде всего индивидуального) и дорожного строительства. <…> В 1988 году я становлюсь преемником Ю. П. Баталина, но… финансовые ресурсы сокращаются[1113].
Но как говорилось выше, программу «Жилье-2000» наряду с перевооружением металлургии можно считать удачными. Вложенные в нее средства (при всем очевидном уроне для бюджета) дали эффект в виде резкого роста вводимой жилой площади и увеличения производства стройматериалов. О программах, которые можно считать провалившимися, а то и вредными, речь пойдет ниже.
Антиалкогольная кампания
Я открыл свое окно и увидел обычный будний день,
Толпу людей в метро, толпу солидных горожан,
Толкающих тебя и, голову сломя,
Бегущих на рабочие места.
И стало скучно мне смотреть на эту беготню,
И я хотел уже закрыть свое окно,
Но вдруг увидел я летящих в никуда
Крылатых розовых слонов,
И понял я тогда, что нужно мне туда —
К слонам, летящим в никуда.
Еще перед тем, как команда Горбачева устроила хаос непродуманной ломкой административной системы и занялась беспорядочным инвестированием в условиях снижения доходов, она буквально на старте своей деятельности сама себе «выстрелила в ногу», реализовав давно витавшую в высшем эшелоне власти идею антиалкогольной кампании.
Сама по себе кампания стала искаженным производным от идей Юрия Андропова и главы Комитета партийного контроля Арвида Пельше — о постепенной замене алкогольных суррогатов, а потом и водки культурным потреблением низкоградусного алкоголя[1115]. Пельше, однако, не спешил в неопределенной политической обстановке.
Но когда его в декабре 1983 году сменил Михаил Соломенцев, который вместе с новой должностью перенял и обязанности председателя Комиссии по подготовке постановления ЦК КПСС и Совмина СССР по борьбе с алкоголизмом, подготовка документов резко ускорилась. Постановления ждал Андропов, у которого была мысль сделать такие же постановления и по другим человеческим порокам — наркомании, проституции, воровству. Соломенцев, начав разбираться с делом, попал под влияние главного экстремиста антиалкогольной борьбы в СССР — академика Федора Углова. Роднили их и обоюдные симпатии к русскому национализму. Однако до смерти Андропова новый вариант постановления не предусматривал мер, реализованных при Горбачеве, он только подразумевал прекращение выпуска в течение года плодово-ягодных вин («бормотухи») и сокращение производства водки, но не затрагивал вин и слабоалкогольных напитков[1116]. Более того, в 1983–1984 годах СССР купил оборудование для нескольких десятков пивзаводов. Однако с приходом к власти Горбачева Секретариат ЦК возглавил такой убежденный противник алкоголя и сторонник решительных мер, как Егор Лигачев, и ситуация резко радикализовалась[1117].
27 марта 1985 года, через две недели после избрания на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, Горбачев оставляет в своей рабочей записной книжке следующую запись, позднее воспроизведенную в мемуарах:
27 марта 1985 года: 1. Качество. 2. Бой пьянству. 3. Малообеспеченная часть населения. 4. Земля под сады и огороды. 5. Медицина[1118].
Это единственная запись за это время, посвященная эскизу социальных и экономических реформ, и постфактум можно сказать, что это действительно список его личных приоритетов работы в период перестройки.
Кампания началась 7 мая 1985 года с публикации постановления ЦК КПСС «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма» и постановления Совмина СССР «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма, искоренению самогоноварения»[1119].
Принципиально решение об этом было принято на заседании Политбюро по докладу Михаила Соломенцева 6 апреля 1985 года. Оно считалось экономически обоснованным. По записям Черняева, докладчики говорили, что экономика несет от пьянства 30 млрд рублей прямых убытков в год и до 80 млрд косвенных, в то время как водка приносит в казну только 5 млрд[1120]. Кто и по какой методике производил подобные оценки и не было ли это очередной «дутой цифрой», подготовленной в качестве обоснования уже принятого де-факто политического решения, неизвестно. Горбачев на просьбу первого заместителя министра финансов СССР Виктора Деменцева отложить введение мер из-за намечающейся дыры в бюджете ответил демагогической тирадой о перспективах строительства коммунизма и решительно подытожил: «В коммунизм на водке въехать хочешь»[1121].
Помимо публичной части постановление имело и секретные пункты. Как свидетельствует заместитель министра финансов СССР Виктор Семенов, курировавший доходы сельского хозяйства, в них содержались требования ежегодно сокращать производство ликеро-водочных изделий на 300 млн л и вина на 200 млн л, а в 1987 году прекратить реализацию плодово-ягодного вина. В 1990 году производство водки должно было составить к уровню 1984 года 41 %, а виноградного вина — 68 %[1122].
В то же время в бюджете был запланирован рост доходов от продажи алкоголя с 36 до 43 млрд рублей[1123], однако инициаторы кампании сделали все, чтобы его не допустить.
Министр торговли СССР (1986–1991) Кондрат Терех впоследствии вспоминал:
Помню, позвонил мне председатель КПК Соломенцев. Полтора часа держал меня на телефоне и все внушал, как важна противоалкогольная кампания для здоровья нации. В конце предупредил: «Если нынче будет продано спиртного хоть на один литр больше, чем в прошлом году, лишитесь партбилета». — «А как же с поступлениями госбюджета? — спрашиваю. — Ведь недоберем несколько десятков миллиардов рублей». — «Меня это не касается». — «Зато меня касается, — я чуть было не сорвался. — С меня спросят». — «Запомните: увеличите продажу спиртного — лично сам отберу у вас партбилет»[1124].
Виктор Семенов в мемуарах объясняет, чем это обернулось:
Потери в налоге с оборота предусматривалось пополнить за счет реализации виноградного и других соков и увеличения производства товаров народного потребления. При действовавших в 1985 году ценах на соки убытки от их реализации в сумме 250 млн рублей покрывались за счет бюджета, а от реализации водки налог с оборота составлял 92 %. …Чем больше производилось соков, тем больше было и убытков. В 1986 году потери налога с оборота вследствие сокращения реализации водки и вина обозначались в размере 16,9 млрд рублей, а дефицит государственного бюджета — в 25 млрд рублей, который предусматривалось закрыть приростом денежных вкладов населения в сберегательных кассах, государственными займами путем выпуска облигаций, распространяемых среди населения, и за счет превышения доходов над расходами Госстраха, т. е. тех же свободных денег населения[1125].
Председатель Госбанка СССР Виктор Деменцев констатирует:
Урон для бюджета оказался неожиданно велик: пищевая промышленность вместо 60 млрд рублей дохода, получаемого до 1985 года, дала в 1986 году только 38 млрд, а в 1987 году — 35 млрд рублей[1126].
В 1988 году, после отмены кампании, доход был 40 млрд[1127]. При этом доходы от алкоголя в 1984-м составляли 10 % государственного бюджета (из которых 66,8 % приходилось на водку, которой была объявлена война), в частности, за счет них покрывались расходы на сельское хозяйство и социальное обеспечение[1128].
Борьба за трезвость проводилась методами незабытой «андроповщины», что не удивительно, поскольку ею руководили все те же члены его команды:
Дело доходило до того, что ряд руководящих работников был уволен со службы лишь за то, что после работы в своих кабинетах выпивали бокал шампанского с друзьями в день своего рождения. Некоторые работники были уволены или получили строгие партийные взыскания за то, что в нерабочее время ехали в служебных машинах после употребления спиртного. «Охота» за интеллигенцией дала свои результаты — служащие всех рангов перестали даже ходить в гости, опасаясь на улице попасть в поле зрения бдительного стража по борьбе с алкоголизмом в милицейской форме[1129].
В результате «комсомольского» по своей природе напора — решительного, запугивающего и без оглядки на последствия — в деле разрушения отрасли удалось сделать гораздо больше запланированого и согласованного с экономистами.
Согласно мемуарам Виктора Семенова,
Вместо задания по сокращению производства водки за 1985–1986 годы на 450 млн л было сокращено на 1340 млн л, а вина соответственно на 300 и 2609 млн л, что породило новые непредсказуемые проблемы… Для реализации населению винных сортов винограда требовались транспорт и тара, которых не было. Возникла довольно сложная ситуация — не убирать виноград или же уничтожать запасы виноматериалов. <…> Возникла идея перекурить вино на спирт и произвести из него кормовые дрожжи. Совмином 10 июля 1986 года было принято беспрецедентное даже… решение по уничтожению вина, которое производилось под благим предлогом производства кормовых дрожжей. Чтобы не было убытков по производству кормовых дрожжей, продажа спирта и виноматериалов в пересчете на спирт производилась по цене 14 копеек за литр при себестоимости его производства из виноградного вина в 11 рублей[1130]. Нетрудно подсчитать, какие потери понесло государство из-за этой операции. Из бюджета, вернее из средств Госстраха, на возмещение прямых убытков от перекурки вина на спирт потрачено 1,5 млрд рублей. Кроме акций по уничтожению виноматериалов широко распространилась продажа винограда винных сортов по бросовым ценам. Этот виноград продавался на рынках по 15–20 копеек за килограмм. Население, скупая его, делало самодельное вино. В результате количество вина, потребляемого населением, мало сократилось, а доходы государства катастрофически снизились[1131].
Павлов вспоминает, как финансовый блок правительства в лице первого зампреда Госплана Льва Воронина максимально долго держал оборону против «соответствующего документа» об антиалкогольной кампании, где требовалась подпись этого чиновника. Особенно жаль им было уже заказанного и поставленного в СССР оборудования для 30 заводов по производству пива, которые должны были снизить потребление водки, но становились жертвой ужесточения. Однако в итоге четвертого посещения аппарата ЦК КПСС Воронина «поставили по стойке „смирно“» и ему была предложена нехарактерная в общем для чиновничества такого уровня альтернатива — либо «партбилет на стол», либо подпись под документом. И он (как свойственно подавляющему большинству советских чиновников этого периода) выбрал сохранение своей должности[1132], за что тут же был вознагражден переходом на куда более высокий пост заместителя председателя Совмина СССР. В 1989 году склонный к компромиссу Воронин стал первым заместителем Рыжкова в правительстве и даже месяц (после отставки Рыжкова) выполнял его обязанности.
Население компенсировало резкое сокращение предложения алкоголя скупкой различных алкогольсодержащих жидкостей и препаратов, которые быстро исчезли из широкой продажи[1133].
Другим эффектом кампании стало резкое увеличение потребления населением сахара, перерабатываемого в отсутствие легального алкоголя на самогон:
Продажа сахара населению с 7850 тыс. т в 1985 году подскочила до 9415 тыс. т в 1987 году (на 18 %. — Н. М.). По данным Госкомстата, население в 1987 году изготовило 1800 млн л самогона, большей частью из сахара[1134].
Это привело к фактическому исчезновению сахара с полок магазинов, а стало быть, затронуло и те слои населения, которые были равнодушны к проблемам потребителей спиртного. Куммулятивный эффект от одновременного дефицита алкоголя и сахара явственно показал населению страны, что новые руководители не справляются с управлением экономикой и повседневная жизнь при них становится хуже, чем при предшественниках.
Для реализации поставленных задач по переводу виноделия на производство винограда как ягоды, доступной для населения, требовалось 100 млн саженцев винограда для замены промышленных сортов на столовые. Требовалось огромное число новых холодильников и нового оборудования для изготовления из промышленных сортов виноградного сока, его транспортировки и хранения. Для озвученных планов увеличения продаж столового винограда требовалось наладить совершенно иные объемы производства тары, обустроить хранилища и купить (построить) рефрижераторы для перевозки. Требовалась валюта на перестройку целой отрасли под новые задачи[1135].
На этом фоне с 1988–1989 годов руководству страны пришлось восстанавливать производство алкоголя и считать убытки. По словам Виктора Семенова, они были таковы:
По расчетам Минфина, потери государства от проведения антиалкогольной кампании за 1985–1989 годы составили 28,9 млрд рублей, в том числе от недопоступления налога с оборота — 20,8, от переработки виноматериалов на кормовые дрожжи — 4,7, дополнительной закупки сахара по импорту — 1,2, непроизводительных затрат по раскорчевке виноградников — 1,9 и от боя бутылок — 0,3 млрд рублей[1136].
«Трудовой коллектив» как новый субъект экономической политики
Используемый Горбачевым в речи на апрельском пленуме 1985 года термин «трудовые коллективы» был не случаен. В отличие от всех реформистов 1970-х, которые видели в качестве ключевого субъекта экономического процесса директора предприятия (о чем неоднократно писалось выше), Горбачев в таком качестве видел «трудовой коллектив» предприятия, который вскоре по его инициативе обретет право выбора директора, что будет являться абсолютно новым словом в советской практике и предсказуемо обрушит вертикаль управления промышленностью, способствует приходу как «сильных фигур», так и откровенных авантюристов и последующей приватизации предприятий в их интересах.
Идея рабочего самоуправления на предприятиях была одной из базовых у большевиков и первой среди лозунгов октябрьского переворота — «Заводы рабочим». В период военного коммунизма «фабзавкомы» и другие формы «рабочего самоуправления» действительно функционировали для того, чтобы сбросить или контролировать заводскую администрацию под руководством большевистской партии. Потом, правда, оказалось, что заводам для выпуска массовой продукции нужны нормальные администраторы, а не безответственный совет. Но в титовской Югославии 1950-х практика «рабочих советов» успешно возродилась. Так у прогрессивных марксистов в СССР появились надежды на реализацию политически и социально яркого лозунга. Например, идею создания «рабочих советов» на предприятиях благожелательно обсуждал еще Хрущев в узкой аудитории Президиума ЦК КПСС в 1962 году[1137]. Однако тогда в СССР дело дальше не пошло. Но как говорилось в пятой части, и для Андропова, и для Косолапова, прямо ощущавших себя «большевиками» и продолжателями «революции», идея казалась значимой и реалистичной.
В принципе, в СССР существовала практика, когда трудовой коллектив мог повлиять на то, будет некая фигура директором (далее) или нет. Партийная организация предприятия могла принять решение о том, что директор не выбирается в президиум очередной заводской партконференции, обсудить там его действия и потребовать от вышестоящих партийных инстанций (которые официально присылали директора при поддержке министерства) его замены. Так, в снятом в 1957 году очень популярном фильме «Случай на шахте 8» шахтеры-коммунисты изгоняют из президиума партийного собрания своего легендарного, но очерствевшего и зарвавшегося директора, а потом под руководством секретаря парткома подвергают его разгромной критике, которая должна быть продолжена на заседании бюро райкома.
Не сказать, чтобы это случалось часто, но Горбачев по своему опыту знал как минимум об одном подобном реальном случае, который произошел на крупном нефтеперерабатывающем заводе в Невинномысске Ставропольского края в 1966 году. Будущий генсек в это время был заведующим отделом партийных органов крайкома и по должности обязан был заниматься урегулированием этого конфликта[1138].
Так что оглашенное Горбачевым в 1985 году право «трудового коллектива» на выбор директора расширяло уже существующую практику. Если раньше повлиять на ситуацию могли те 10–25 % трудового коллектива, которые были членами партии и потому участвовали в партийном собрании, то теперь это право распространялось на всех сотрудников.
Однако что заставило самого Горбачева поддержать идею о рабочих советах, которая не имела на самом деле четкой концептуализации в советской политической элите? Репродуцировал ли лично Михаил Сергеевич некритически перенятый югославский опыт, известный московским либерально настроенным студентам гуманитарных вузов 1950-х[1139]? Воспроизводил ли он невинномысскую историю в расширенном масштабе? Хотел ли он руками рабочих свергнуть консервативную часть советских директоров, чтобы укрепить влияние центральных партийных органов через голову местных? Или же, возможно, вообще представлял идеальное предприятие как хорошо знакомый ему с детства колхоз, которым руководил его любимый дед, где состоялась его подростковая социализация и были достигнуты первые реальные успехи[1140]?
На практике именно колхоз был тем вариантом советского трудового коллектива, где вообще были возможны выборы руководителя. В своих мемуарах Горбачев приводит несколько «историй успеха» председателей колхозов Ставрополья, основное мотто которых — колхоз может стать эффективным и богатым, если председатель может договориться с людьми и, попробовав разные инновации, найти наиболее эффективную для своего села[1141].
Подобные идеи отстаивал в 1960-е годы публицист Геннадий Лисичкин, который в 1950-е сам был председателем колхоза, затем стал экономическим публицистом, а при Горбачеве был народным депутатом СССР. Один из его близких друзей с юношеских лет (и начальников в 1960–1980-е годы) интерпретирует его тексты следующим образом:
В своих статьях он отстаивал право колхозов и совхозов вести дело не по единым для всех нормативам и срокам работ, а по здравому смыслу и хозяйственной выгоде. <…> И зачем тогда был нужен рынок: чтобы все можно было просто продать и купить без всяких лимитов и разнарядок. Естественно, рынок по-лисичкински… …существовать был должен только вторым номером при плане, который переняли у СССР все цивилизованные страны мира[1142].
В 1963–1966 годах Лисичкин занимал должность редактора отдела сельского хозяйства в «Известиях». В Ставропольском крае он имел своего активного последователя — Иннокентия Баракова, главу одного из районных управлений сельского хозяйства. Тот в духе «косыгинских реформ» (и тезисов Лисичкина) дал возможность колхозам распоряжаться продажей произведенной продукции, за что в 1967 году и поплатился должностью. Более того, ставропольское краевое начальство решило использовать этот случай для публичной критики Лисичкина, подготовив и опубликовав соответствующую статью в центральном издании «Сельская жизнь»[1143]. Это была не первая статья в этом издании с критикой Лисичкина, и тот и годы спустя не сомневался, что за кампанией против него «стоял могущественный секретарь ЦК партии по сельскому хозяйству Ф. Д. Кулаков» — покровитель Горбачева[1144]. Сам Горбачев, если верить его позднейшим мемуарам, сочувствовал и Лисичкину, и Баракову, и еще одной жертве кампании по подавлению прогрессистской мысли на уровне края — доценту Фагиму Садыкову, заведующему кафедрой философии Ставропольского сельхозинститута. Еще точнее, поскольку Горбачев сам жестко выступил против Садыкова, очевидно, после всех кампаний его еще
мучила совесть, что мы, по сути, учинили над ними расправу, что-то неладное творилось в нашем обществе[1145].
Разумеется, совесть мучила второго секретаря крайкома не без посредничества супруги, которая как философ по образованию была знакома с Садыковым лично, по кафедре в Сельхозинституте. Садыков был убежденным коммунистом, своеобразным партийным демократом в духе большевиков первой волны и сторонником борьбы с партийным чиновничеством[1146]. Свои взгляды он изложил в изданной в Ставрополе в 1968 году монографии под говорящим названием — «Единство народа и противоречия социализма»[1147]. За нее он и попал под каток партийной критики.
Горбачев, по его мнению, достаточно мягко отнесся к нему в ходе проработки. В последующие десятилетия, вплоть до середины 1990-х, перебравшийся в Уфу Садыков поддерживал с четой Горбачевых переписку, в которой много места была уделено полемике[1148].
Раиса Горбачева через своих однокурсников и однокурсниц, мужей подруг, да и будучи сама социологом по второму образованию, поддерживала связи с московской прогрессистской академической средой, в которой Лисичкин был заметной фигурой.
В круг союзников Лисичкина (о котором мы говорили в третьей части книги) входил и редактор экономического отдела «Литературной газеты» Александр Агранович, который продолжил его привлекать в качестве экономического публициста после ухода из «Известий»[1149]. Лисичкин был не единственным сторонником либерализации экономики из числа авторов отдела. Среди других публицистов экономических страниц «Литературки» 1970-х, перечисленных бывшим ответственным секретарем газеты Юрием Изюмовым в подробном очерке, посвященном Аграновичу и его отделу, многие стали ведущими экономическими и экологическими публицистами эпохи перестройки:
В его [Аграновича] действующем активе были Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Владимир Тендряков, Борис Можаев, Гавриил Троепольский, Борис Рябинин, Геннадий Лисичкин, Юрий Черниченко, Николай Петраков, Николай Шмелев…[1150]
Касательно самого Аграновича Изюмов отмечает:
Его генеральной темой была демократизация управления производством. В своих статьях и проводимых дискуссиях он доказывал, что участие в управлении каждого члена коллектива полезно не только для дела, но в неменьшей степени для самих рабочих. <…> На примере нескольких заводов, прежде всего Калужского турбинного (завода, где главным экономистом работал кандидат экономических наук и редактор знаменитого альманаха «Тартуские страницы» Роман Левита — приятель Арона Каценелинбойгена и социолога Владимира Шляпентоха[1151]. — Н. М.), газета год за годом показывала, как накапливается и развивается опыт передачи на само производство решения вопросов, которые прежде были прерогативой администрации. Эти материалы изучались по всей стране. К первопроходцам посылали делегации, перенимали то, что нравилось, вносили свои коррективы.
Агранович обращался к читателям:
Присмотритесь. Рядом с вами кто-то ищет и находит рациональное в демократических, гуманных правилах организации рабочего времени, при которых дисциплина вырастает на почве доверия. Кто-то утверждает новые способы подбора командиров производства, основанные на гласности, выборах, учете общественного мнения. Кто-то сквозь плотную завесу неотложных производственных забот протягивает руку личности, создает в своем коллективе нравственно-психологический климат, исполненный добра и уважения… Не ждем одних лишь побед на трудной стезе социального экспериментирования. Многое обдумывается, проверяется тут впервые. Это — обращение к будущему, разведка боем, шаги за черту привычного[1152].
Эта цитата из Аграновича удивительно перекликается со многими риторическими конструкциями Горбачева периода перестройки. Вполне вероятно, что его и его коллег экономическая публицистика 1970-х, публикуемая в «Литературке» — вероятно, главном прогрессистском издании 1970-х — первой половины 1980-х годов, — могла формулировать симпатии и антипатии будущего Генерального секретаря[1153]. Недаром, как говорилось в начале этой части, свою первую важную встречу по определению внутренней идеологии Горбачев в марте 1985 года провел с главным редактором «Литературки» Александром Чаковским.
В мемуарах Горбачев приводит важную для него цитату из материалов XIX партийной конференции, где утверждается, что партия осуществляет только общее политическое руководство:
Что касается путей и методов решения конкретных хозяйственных и социально-культурных вопросов, то здесь широкая свобода выбора предоставляется каждому органу управления, трудовому коллективу, хозяйственным кадрам[1154].
Таким образом, Горбачев и его единомышленники выделяли три субъекта экономических отношений, причем один из них был новым для советской экономической дискуссии, ведущейся со времен «косыгинской реформы», а именно трудовой коллектив. Отношения в этом треугольнике (коллектив, «орган управления», «хозяйственные кадры») должны были регулироваться целым корпусом нормативных актов, как законодательных, так и ведомственных, «подзаконных». На их разработку, принятие и введение в действие требовалось время. Много времени, поскольку фактически требовалось переработать законодательную базу всей системы управления в СССР.
Как юрист, Горбачев не мог этого не понимать, тем более что административное право его в университете интересовало, а вот хозяйственное право — не очень[1155]. Однако заявленная им в январе 1987 года первоначально на встрече в Политбюро, а затем на январском пленуме ЦК КПСС глобальная реформа управления, нацеленная на выборность руководителей всех уровней, обошлась без предварительной юридической проработки[1156].
По утверждению Владимира Коссова, реальным автором закона стал экономист Леонид Абалкин, и он, в отличие от обычной практики в экономической сфере, где крупные идеи сначала обыгрывались в виде экспериментов в отдельных отраслях и группах предприятий, был введен в дело без предварительной подготовки[1157].
Михаил Шкабардня, до середины 1989 года возглавлявший Минприбор, а затем ставший управляющим делами Совета министров, констатирует:
В пылу демократических преобразований в 1988 году был принят Закон о государственном предприятии. <…> Уйти от дефицита, который царил почти 70 лет, оказалось не так-то просто. Для этого ведь, кроме нового хозяйственного механизма, требуется еще и новая структура государственного управления. Ни того, ни другого не было, а действующие структуры управления уже не соответствовали новому статусу предприятий. Сотни организаций и предприятий из-за дефицита материалов и комплектующих искали помощи министерств и ведомств, которые в условиях действия закона о государственном предприятии решать эти проблемы не могли — предприятия стали самостоятельными и поручения министерств для них уже не указ. Круг формирования устойчивого дефицита вновь замкнулся. <…> На заводах и фабриках из-за недостатка материалов и комплектующих начались массовые простои, а в магазинах — пустые полки, дефицит товаров и очереди, очереди…[1158]
Результатом этого решения стала ликвидация за ненадобностью всей системы отраслевых отделов партийных органов, которые ранее отвечали за все назначения в директорском корпусе. Хотя сами по себе их сотрудники были обременены и многочисленными иными обязанностями (контроль за исполнением решений Политбюро, текущий мониторинг, согласование планов, срочные задания, требующие особенного контроля и участия), по мнению исполняющего обязанности Отдела машиностроения Валерия Пименова, ликвидация функции назначения директоров привела и к ликвидации отделов:
Потом было принято решение… выборы руководителя предприятия, это когда у партии кадры промышленности взяли… — мы оказались практически не у дел. Потому что мы руководили кадрами, а тут решают без нас. Кому мы нужны-то тогда? После этого товарищ Ельцин выступил, что давайте отраслевые отделы ликвидируем в партийных органах. Ликвидировали. Тогда вообще остались только трибуны говорящих, а власти нет, ничего нет[1159].
Законы о кооперации и госпредприятии и их последствия
Легализация частного предпринимательства в приемлемой для элит и населения форме «кооперативов» (то есть как бы коллективных предприятий, наследующих традиции легальных советских артелей 1920–1950-х годов), как мы показали в предыдущей главе, была важной темой еще для Юрия Андропова. Однако у него явно было свое видение того, что при такой легализации возможно, а что нет. И тут мы еще раз сошлемся на роман «Противостояние», упоминаемый в четвертой части, автор которого Юлиан Семенов беседовал с тогдашним председателем КГБ.
Согласно представлениям «шелепинцев» и Семенова, допускалось развитие мелкого семейного частного бизнеса, но уровнем не выше семейного кафе или торговли собственноручно выращенными овощами и фруктами. Согласно представлениям Андропова в интерпретации его помощника Синицина, предполагалось создание кооперативов по шведскому (венгерскому) образцу — как самоуправляемых эффективных мелких предприятий, в которых члены получали высокую, но примерно равную зарплату.
Судя по всему, изначально Горбачев и другие члены его политического штаба (Лигачев, Шеварднадзе и Яковлев) понимали «кооперативы» именно в рамках этих двух возможных направлений, иначе они не занимались бы столь основательно чисткой сферы торговли в 1984–1986 годах.
Воспоминание о «шелепинцах», казалось бы исчезнувших как политическая сила, тут не случайно. В действительности именно из них Горбачев сформировал и свое личное руководящее ядро. Как говорилось выше, Яковлев был выдвиженцем Шелепина и имел с группой достаточно тесные контакты. Лигачев не только был региональным комсомольским руководителем в 1940-х, но и его карьерный взлет (был принят на работу в аппарат ЦК КПСС в 1961 году) был связан с усилением Шелепина. Шеварднадзе был руководителем комсомола Грузии при Шелепине и выдвинулся в 1964 году в руководители МВД республики при очевидной поддержке КГБ под руководством Семичастного. Активная сторонница Шелепина Александра Бирюкова стала секретарем ЦК КПСС по легкой промышленности (1986–1988), а затем зампредом Совета министров по социальному развитию (1988–1990). «Шелепинцем» (первым секретарем Ставропольского горкома комсомола в 1950-е) был глава созданного в перестройку гигантского Госагропрома Всеволод Мураховский (о котором речь пойдет в следующей главе). Российским агропромом в 1985–1989 годах руководил «шелепинец» Лев Ермин, сохранивший свой пост несмотря на смену в 1983 году патрона в Совмине РСФСР и все зачистки политических фигур его калибра в аграрной сфере. При Семичастном был завотделом сельской молодежи ЦК ВЛКСМ Николай Кручина, карьера которого в 1965 году «заморозилась», как у многих «шелепинцев». Лишь в 1978 году Горбачев взял его из Целинограда, где тот 13 лет проработал первым секретарем обкома, к себе в Сельхозотдел ЦК КПСС (первым замом), а в 1983 году продвинул на пост управляющего делами ЦК КПСС — одной из ключевых фигур в партийном аппарате.
Из «шелепинцев» в значительной мере формировался идеологический аппарат эпохи перестройки. Заведующий Отделом пропаганды ЦК КПСС (1986–1988) Юрий Воронов был любимцем и протеже Шелепина, секретарем Ленинградского обкома комсомола в 1950-х, затем главным редактором «Комсомольской правды» (1959–1965)[1160]. Первый заместитель председателя Государственного комитета СССР по телевидению и радиовещанию (1989–1991) Петр Решетов был при Семичастном секретарем ЦК ВЛКСМ, затем как один из активных участников «шелепинской группировки» был в 1967 году с поста заместителя заведующего Отделом международной информации ЦК КПСС отправлен на малозначимую должность главного редактора журнала «Век ХХ и мир». «Шелепинец» Георг Мясников (бывший первый секретарь Пензенского обкома КПСС) стал первым зампредом Советского фонда культуры, патронируемого Раисой Горбачевой, и фактически возглавил его работу.
Впрочем, судя по тому, что в судьбе самого Шелепина, а также Семичастного, Егорычева, Месяцева и других ключевых членов группировки в период перестройки не произошло никаких позитивных изменений, Горбачев, Лигачев, Шеварднадзе и Яковлев действительно не считали себя (более) членами группы, негативно относились к ее лидерам, но использовали часть их идей и старые знакомства в этой среде. Причины такого разрыва отношений еще предстоит установить, но, возможно, дело действительно в сталинизме Шелепина и его ближнего круга.
Хотя развитие кооперации (как возможности для не слишком контролируемой государством индивидуальной или групповой мелкой предпринимательской деятельности) стало в 1986 году одной из стратегических задач, в первой половине года проходила очевидная борьба двух противоречивых идей — как развивать кооперативное движение и одновременно не допустить создания слоя «новых богатеев», живущих на нетрудовые доходы и легализующих средства, нажитые нечестным трудом[1161].
Можин пишет в мемуарах, что в экономический раздел доклада Горбачева на XXVII съезде КПСС 25 февраля 1986 года рабочей группе, состоящей из Медведева, Аганбегяна, Абалкина и его самого, удалось вставить идеи о необходимости переосмысления понятия собственности, снятия ограничений с кооперативной собственности, «преодоления предубеждений насчет товарно-денежных отношений»[1162].
Легализация товарно-денежных отношений и расширение сфер деятельности кооперативных структур в одной части доклада Горбачева фактически дезавуировались в других местах того же доклада обещаниями бороться с «нетрудовыми доходами».
Более того, еще 5 мая 1986 года ЦК КПСС принял решение «О мерах по усилению борьбы с нетрудовыми доходами». 15 мая постановление о борьбе с нетрудовыми доходами принял также Совет министров СССР[1163]. 23 мая 1986 года был принят специальный указ Президиума Верховного Совета СССР «Об усилении борьбы с извлечением нетрудовых доходов», имеющий силу закона[1164]. По нему «рецидивисты», занимающиеся запрещенным кустарным промыслом или использующие наемный труд, могли получить до пяти лет заключения, а рецидивисты, откармливающие скот печеным хлебом, купленным в торговле, — до двух лет. Прочим нарушителям закона грозили штрафы от 50 до 100 рублей.
Однако, по словам Горбачева, указы, нацеленные на борьбу с «расхитителями, взяточниками, вымогателями», «ударили на деле по слою работяг-индивидуалов, кустарям, мастеровым, мелким посредникам». Генсек это списывает на то, что «здесь проявилась позиция той части партийно-государственного аппарата, которая не принимала линию руководства»[1165], хотя он сам и его ближайший соратник Николай Рыжков эти документы подписали. Тем не менее, по словам Горбачева, увидев, куда развернулась эта кампания, они быстро стали выправлять ситуацию.
Уже 17 июля ЦК КПСС и Совмин приняли постановление, расширяющее права торговли и потребительской кооперации, а 14 августа постановлением Совмина СССР при местных советах было разрешено организовывать кооперативы по сбору и переработки первичного сырья (например, грибов и ягод), что уже позволило начать легализацию частной инициативы под видом кооперативной[1166].
19 ноября 1986 года был принят закон «Об индивидуальной трудовой деятельности», легализовавший (с мая 1987-го) мелкое частное предпринимательство в рамках кооперативов. Хотя в нем запрещался наемный труд, но сотрудников можно было оформлять в качестве членов кооператива[1167]. 5 февраля 1987 года вышло постановление Совмина СССР № 162 «О создании кооперативов по производству товаров народного потребления», которое развивало предыдущие постановления[1168].
Кооператоры быстро приобрели покровительство первых лиц. Павлов приводит в этом отношении показательный эпизод, когда на заседании Политбюро, где рассматривался проект закона о кооперации, Шеварднадзе (в первую очередь) и Яковлев надавили на министра финансов Бориса Гостева, чтобы тот отказался от предполагаемого налогообложения кооператоров. Идея была в том, чтобы как минимум на год освободить их от всех налогов. Аналогичным образом на заседании Совета министров СССР, где рассматривался этот вопрос, выступили академические специалисты (Павел Бунич, Владимир Тихонов и другие). В результате год Минфин брал с кооператоров только 3 % от прибыли, что, по мнению Павлова, позволило теневым предпринимателям легализовать все свои незаконно заработанные капиталы, просто получив свидетельство о том, что они занимаются одним из видов бизнеса, и заплатив такой небольшой процент[1169].
Закон «О кооперации в СССР» был принят 26 мая 1986 года (и до конца СССР неоднократно изменялся). В первом параграфе (пункт 5) было зафиксировано:
«Деятельность кооперативов, высокая производительность труда и система его оплаты призваны стимулировать развитие экономического соревнования, конкуренцию на рынке товаров, работ и услуг как между кооперативами, так и кооперативов с государственными предприятиями и организациями, способствовать всемерному повышению эффективности хозяйствования». Важным было утверждение в начале статьи 3: «Кооператив вправе заниматься любыми видами деятельности, за исключением запрещенных законодательными актами Союза ССР, союзных и автономных республик».
В экономическом разделе речи Горбачева 1986 года абзац о кооперации все же находился далеко не на самом почетном месте. Он был помещен в последней части третьего раздела, посвященного управлению экономикой, который шел за более важными темами — усилением инвестиций в машиностроение (ускорением) и реформой АПК. И звучал так:
Исходя из требований жизни, надо по-новому взглянуть на некоторые теоретические представления и концепции. Это относится к таким крупным проблемам, как взаимодействие производительных сил и производственных отношений, социалистическая собственность и экономические формы ее реализации, товарно-денежные отношения, сочетание централизма и самостоятельности хозяйственных организаций и другие[1170].
Далее эти тезисы развивались подробнее. Из них, в частности, можно было узнать, что Горбачев предлагает не только развивать самостоятельность предприятий (об этом много говорилось в докладе), но и сделать их, а не министерства настоящими собственниками своего имущества. В том числе они должны были обладать правом реализовывать часть продукции (и отходов своего производства) напрямую населению, хотя это предполагалось разрешить лишь в некоторых сферах (производство продуктов питания, жилищное и дачное строительство, торговля и бытовое обслуживание).
Проговаривание в докладе этих тезисов сделало возможным дальнейшее развитие законодательной базы, меняющей ситуацию на деле, а не на словах. В первую очередь это касалось закона «О государственном предприятии», идея которого была предложена, по словам Можина, в его записке Горбачеву в марте 1986 года, получила поддержку и была передана на реализацию правительству[1171]. Однако фактически он обсуждался еще больше года — на январском (27–28 января) и июньском (25 июня) пленумах ЦК КПСС 1987 года, причем последний так и назывался — «О коренной перестройке управления экономикой». И только после него — 30 июня 1987 года — Верховным Советом СССР был принят закон «О государственном предприятии (объединении)»[1172].
Закон стал самым значимым деянием отдела по вопросам совершенствования управления народным хозяйством аппарата Совета министров СССР под руководством Петра Кацуры. Он был назначен заместителем начальника этого отдела в октябре 1985 года, но вскоре (как говорилось в части 5) сменил начальника отдела, старого сторонника реформирования Игоря Простякова, поскольку более соответствовал взглядам нового председателя Совета министров Николая Рыжкова[1173].
Пришедший с поста заместителя генерального директора Волжского автомобильного завода по экономике и планированию (1969–1985) Кацура с 1950-х годов был ярким сторонником отработки идеи хозрасчета и лоббистом интересов директорского корпуса. Сын директора завода, получивший образование в Москве, он начинал свою карьеру в 1950-е в качестве начальника планово-экономического управления Минского тракторного завода (МТЗ), который возглавлял на тот момент будущий министр автомобильной промышленности СССР (1965–1975) и его личный покровитель Александр Тарасов. Много работал и со следующим директором завода, Николаем Слюньковым, который, как говорилось выше, в перестройку стал секретарем ЦК КПСС по экономике. Еще на МТЗ Кацура стал сотрудничать с прогрессивным советским экономистом академиком Василием Немчиновым (основателем ЦЭМИ; упоминается в частях 1 и 3), избравшим тракторный завод в качестве одной из площадок своих экономических экспериментов. Будучи по приглашению ставшего в 1958 году председателем совнархоза БССР Тарасова заместителем начальника планово-экономического отдела Белорусского совнархоза (1962–1965), он возглавлял там аналитическую группу по разработке того, что он назовет позже «разноообразными бизнес-планами». В начале 1960-х в рамках экономической дискуссии Кацура и Тарасов написали так и не опубликованную статью, в которой сошлись на том, что хотели бы видеть паралельную работу совнархозов и отраслевых министерств. Только функции министерств должны были быть сокращены до управления ведомственной наукой и продвижения новых технологий. Тогда это было новое слово по сравнению с доминировавшей идеей полного отказа от министерств и оппозиционной идеей возвращения к полноценным министерствам сталинского времени[1174].
Тарасов благодаря этому тексту, который, не будучи опубликованным, обсуждался среди лиц, принимавших решения, получил в 1963 году высокое назначение в Москву — зампредом всесоюзного совнархоза. В 1965 году Кацура был приглашен Тарасовым в Москву на позицию заместителя начальника планово-экономического управления Министерства автомобильной промышленности СССР, то есть он должен был заниматься реализацией хозяйственной реформы в одном из наиболее важных для Косыгина министерств, там, где успех был наиболее вероятен, однако вскоре, в 1969 году, когда реформа пошла на спад, разменял министерскую должность на мощный пост зама по экономике самого престижного и прибыльного производства в стране. С подачи Кацуры АвтоВАЗ в 1984–1985 годах стал местом экономического эксперимента, который дал Рыжкову и Горбачеву надежду на успех реформ при условии «освобождения» директоров и предприятий. Это Кацура пролоббировал через многократно упоминавшегося здесь Валентина Павлова (в первой половине 1980-х начальника отдела финансов, себестоимости и цен Госплана СССР) — его друга еще с 1960-х годов[1175].
Эксперимент обеспечил ВАЗу большую головную боль и разлад производства, что Кацура признал годы спустя. Ему перечисляли не 40 % валютной выручки, как было договорено вначале, а что-то около 14 %, при этом от предприятия требовали оплаты многих прежних поставок в валюте, а министерства-смежники не выделяли ему положенное по госплановским схемам оборудование и материалы. Против эксперимента появилась статья в «Известиях», а прокуратура заинтересовалась происходящим на фирменных ремонтных центрах ВАЗа в разных регионах страны. И, наконец, создатель ВАЗа и его первый директор Виктор Поляков, занимающий место министра автомобильной промышленности, тоже выступал против эксперимента, упирая на то, что решение о нем было принято в обход министерства. В этой ситуации Кацура в июле 1985 года был вынужден уволиться с ВАЗа и ожидать результатов следствия.
И естественным образом он был приглашен Рыжковым в Москву «как человек от сохи» заниматься менеджментом всех административных реформ в Совмине, в частности реализовывал свои идеи 1950-х годов о сокращении до минимума функций министерств в пользу предприятий, точнее, в его риторике — «трудовых коллективов». Его «лебединой песней» стал закон о госпредприятии.
Сам я… выступил с инициативой сформулировать на базе принципов вазовского эксперимента Закон «О государственном предприятии (объединении)». Предполагалось разорвать по живому сквозную административную вертикаль управления и начать этот процесс именно с перестройки в основном звене общественного производства[1176].
Вообще мысль поставить предприятие как основную экономическую ячейку в привилегированные условия относительно всех других экономических субъектов разделялась всем ядром реформаторов. В частности, разработчики закона встречались с директорами крупных производств, задавая им один главный вопрос: что вам мешает работать?[1177] Согласно идее закона, предприятие получало реальные права самоуправления, а на министерства возлагались функции координации и развития научно-технического прогресса[1178].
Однако по поводу закона начались ожесточенные дискуссии, впервые всерьез расколовшие ряды реформаторов. Сначала Воротников и Громыко критиковали пункт в законе, устанавливающий для трудового коллектива право собственности на предприятие, и ядовито (но весьма прозорливо) интересовались, может ли в таком случае он продать свой завод, а Рыжков проект защищал[1179]. К июню 1987 года дело дошло до острого (с руганью и даже оскорблениями) конфликта Горбачева и Рыжкова. Первый мечтал полностью вывести предприятия из-под контроля министерств и надеялся, что они после этого сразу пополнят бюджет, как это ему рассказывали прогрессивные академические экономисты. Рыжков к тому моменту осознал, что в результате принятия имеющегося варианта развалится не только система управления экономикой, но и производственные цепочки, а значит, директора крупных предприятий и НПО (интересы которых он отстаивал) останутся без младших партнеров и поставок смежников[1180]. С ним были согласны и его прежние оппоненты, и другие секретари ЦК и члены Политбюро старшего поколения (Воротников, Долгих, Бирюкова)[1181].
В итоге закон был принят в половинчатом виде. Вместо утвержденных сверху объемов производства утверждались «контрольные цифры» и «госзаказ», сохранялось материально-техническое обеспечение через систему выделяемых фондов, контролировались цены на продукцию, прикрепление к поставщикам, у министерств сохранялась возможность перераспределять фонды предприятий от прибыльных к убыточным. В то же время предприятия окончательно переходили к практике хозрасчета и самофинансирования[1182]. Но Кацура был недоволен:
В ходе экономической реформы этот закон как составная часть последовательной государственной политики реформирования не получил должной оценки. Более того, поскольку речь шла о преобразованиях государственной собственности, она, эта собственность, как предполагали некоторые реформаторы, не заслуживала особого внимания. Внимание было сосредоточено на монетарных методах управления. Место, роль и интересы трудовых коллективов в их разработках не комментировались[1183].
Но его риторика об «интересах трудовых коллективов» была ложью, маскирующей защиту интересов главных выгодополучателей от этих идей — руководителей предприятий. На МТЗ, где он и Слюньков начинали свою карьеру, в результате хозяйственной реформы Косыгина основная масса работников ничего не приобрела. Как следует из отчета ЦК КПСС за 1972 год (см. 2-ю главу части 1), предприятие ничего не вкладывало в улучшение условий труда работников. Даже шкафчиков для одежды не хватало. Зато существенно больше стали получать начальники.
Ровно то же стало происходить в результате деятельности Кацуры уже на общенациональном уровне в период перестройки. Директора по новому закону получали много власти, и с них снималась ответственность перед министерствами[1184]. Четыре из пяти кооперативов (на середину 1989 года) были созданы при предприятиях и служили способом перекачки их ресурсов на свободный рынок. Это был быстрорастущий сектор трудовой занятости, насчитывающий к началу 1991 года уже шесть миллионов человек[1185].
Борис Гостев в интервью рассказывал:
К сожалению, это был подрыв всей нашей государственной системы: тогда не кооперативные предприятия начали делать, а начали куски от госпредприятий отрезать и создавать кооперацию. То есть брали завод, цех, говорили его закрыть: теперь будет кооператив в этом цехе. Завод был государственный, а цех в нем был кооперативный. Дирéктора завода назначали председателем кооператива, значит, он через это начал качать деньги, началось воровство, обогащение. Я выступал категорически против, но Рыжков слушать об этом не хотел. Он мне все брошюру совал «Ленин о кооперации»: «Видишь, о кооперации Ленин говорил». Я говорю: «Милый Николай Иванович, ты посмотри, когда это было. Когда Ленин писал о кооперации, тогда частная собственность была. Он говорил: от частной собственности надо идти к кооперативам и через кооперативы — к социалистической промышленности. Это же известно». А он все с этой брошюрой носился тогда. Но вообще патронат был со стороны Горбачева, что надо кооперативы развивать. Я сам не возражал: кооперативы, пожалуйста, пусть создают. Но когда мы из государственных предприятий берем цех и переводим его в кооператив, директор становится и директором предприятия, и председателем кооператива, через него начали качать заработную плату. Конечно, меня назначили, я директор крупного авиационного завода, создавали цех по производству кастрюль из алюминия, я как директор завода получал, предположим, 500 рублей и 50 тыс. получал как председатель кооператива. У него там работало человек сто, кастрюли делали алюминиевые, начал получать вот такие деньги. Кооперативы начали обогащаться, началась разруха[1186].
Характерно, что Кацура в приводимой выше цитате воюет со сторонниками «монетарных методов управления». Это слово в период перестройки не использовалось (во всяком случае у нас нет об этом никаких свидетельств), но по смыслу автор так называл сторонников бюджетной дисциплины и контроля за государственными инвестициями.
Другим представителем клана выходцев из Белоруссии в высших эшелонах союзной бюрократии был Николай Чехлов, комсорг Минского автозавода в 1960-е годы. В последующие два десятилетия он сделал сначала комсомольскую, потом партийную карьеру, поработал в Отделе плановых и финансовых органов аппарата ЦК КПСС (1975–1979), затем оказался в Госкомцен СССР, где с 1979 по 1988 год прошел путь от заведующего общеэкономическим отделом до председателя экспертного совета (1988–1991). Поварившись в среде общесоюзного чиновничества, он стал по взглядам «плановиком» (хотя утверждал, что ему больше по душе были идеи Леонида Абалкина), а не остался «производственником», как Кацура. С этой позиции в интервью он утверждал:
Я считаю, что экономическая реформа принесла больше вреда, чем пользы. Она была проведена без анализа и глубокой оценки, что такое у нас реальное производство, какой механизм у нас сложился. А когда начали выдергивать кирпичики из этого механизма, вот он и рухнул. <…> Плюс ко всему практика, связанная с бесконтрольностью роста фонда заработной платы, когда потом деньги — у нас были деньги двух сортов: деньги как деньги и деньги, которые были не связаны никак, это были безналичные деньги. И когда начали переводить безналичные деньги в наличные, получили пустые полки и прочее[1187].
Дополнительное ускорение этому процессу придали постановления ЦК КПСС (6 июля 1988 года) и Совета министров СССР (4 августа 1988 года), санкционировавшие расширение финансовой и хозяйственной деятельности ВЛКСМ, в том числе наделявшие правом внешнеэкономической деятельности создаваемые в ней Центры научно-технического творчества молодежи, известные по аббревиатуре НТТМ. Центры НТТМ были созданы при райкомах комсомола (их было образовано порядка 600) в соответствии с постановлением Совета министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ № 321 от 13 марта 1987 года «Об образовании единой общегосударственной системы научно-технического творчества молодежи». Это дало старт наиболее энергичному (если не сказать агрессивному) типу нового предпринимательства, когда молодые люди, не имеющие моральных и профессиональных ограничений, занялись активной торговлей всем и вся.
Таким образом, дефицит бюджета и одновременная перекачка средств предприятий не в бюджет, а, наоборот, на потребительский рынок быстро вызвали высокую инфляцию и исчезновение из открытой торговли (в течение весны — лета 1988 года) всего, на что могли быть потрачены средства. При этом, разумеется, вместо роста производства начинали наблюдаться экономические явления, которые свидетельствовали даже не о росте или падении производства — это было невозможно уверенно отследить из-за неполноты данных, — а о потере какого-либо контроля центра над происходящим на предприятиях и в провинции. Также становился очевиден распад прежних производственных цепочек в пользу «местничества».
Уже 21 сентября 1987 года Борис Гостев в качестве министра финансов на заседании планово-бюджетной комиссии Верховного Совета СССР отмечал:
Производственные затраты растут. Планы по прибыли и платежам в бюджет не выполняются. Идет проедание собственных оборотных средств. Расширение прав предприятий привело к увеличению собственных запасов на складе и штрафов за недопоставку[1188].
Председатель Госплана Николай Байбаков позже сокрушенно подводил итоги реформирования:
В апреле 1985 года я голосовал вместе со многими за предложение М. С. Горбачева реформировать экономику, ускорить социально-экономическое развитие страны… Став Генеральным секретарем ЦК, а затем Президентом СССР, Михаил Сергеевич на первых порах активно включился в коренную реконструкцию народного хозяйства и внешней политики. К сожалению, из-за потери хозяйственного контроля над принимаемыми решениями, разбалансирования векторов экономики хозяйственная реформа стала пробуксовывать, а затем и вовсе затормозилась. <…> Миллионы людей стали работать только на свой узколичный «хозрасчет», забыв о смежнике, о государстве, о сложной увязке каждой экономической единицы с другими. Все это вылилось в обвальный рост цен, диктат поставщика и экономическое иго посредника. В законе о госпредприятии, который был принят в 1986 (правильно — 1987 год. — Н. М.) году, предусматривалось всячески стимулировать предприимчивость и новаторство промышленных предприятий и научно-исследовательских институтов. Это хорошо. Но в то же время законом утверждалось, что их хозяйственная деятельность регулируется и контролируется центром. Это тоже хорошо. Но у меня уже тогда возникли сомнения: как можно будет осуществлять такой контроль и учитывать интересы государства, если директора получили право принимать абсолютно самостоятельные решения по хозяйственным вопросам? Внимательно анализируя выступления многих экономистов, в том числе советников Горбачева, я все больше убеждался в том, что взят курс на неподготовленный, форсированный переход к рыночной «самодвижущейся» экономике[1189].
Собственно, для высшего эшелона чиновников тревожная тенденция стала очевидна к концу сентября 1987 года. В день вышеупомянутого выступления Гостева, на совещании 21 сентября 1987 года у зампреда Госплана Степана Ситаряна с республиканскими комиссиями по переводу на хозрасчет, первый заместитель председателя Совета министров Латвийской ССР и председатель Комитета Госплана Латвийской ССР (1956–1990) Миервалдис Раманс сказал:
Госплану и Минфину следует подготовить предложения о переводе взаимоотношений центра и республик на хозрасчет. Это предполагает более широкий подход: перевод взаимоотношений с союзным бюджетом на нормативные основы, подпитку республиканских бюджетов отчислениями от союзных предприятий… Это вопросы политики, существования Союза, в конечном счете[1190].
То есть многоопытный Раманс прямо (и первым из высокопоставленных чиновников) заговорил о том, что продолжение существующей политики неизбежно поставит вопрос о существовании СССР как государства, однако на его слова, похоже, не обратили внимания. А зря. Через год он опубликует в региональной прессе документ с занудным названием «О государственном плане экономического и социального развития Латвийской ССР на 1989 год и ходе исполнения государственного плана экономического и социального развития Латвийской ССР на 1988 год», в котором уже детально пропишет траекторию экономического дрейфа республики (напомню, одной из трех республик — доноров общесоюзного бюджета) из СССР[1191].