Все говорят: начни с себя.
Все говорят, мол, перестройка.
А я решил, начну с тебя.
Эй, бумажный герой, я ставлю тебе двойку.
Вы таите в себе злобу выгодных лет.
Я давно наблюдаю за вами.
Вы хитрее меня, вы мудрей,
Вы трясетесь. Я вас понимаю,
Я вам мешаю отсидеться в кустах.
Так зачем же кричать на каждом углу?
Может, это предсмертные спазмы?
Ваш бумажный кулак отпечатан на лбу у меня.
Он главней, он начальник маразма[1309].
Что же Горбачев хотел сделать в экономике и куда все пошло?
Действия Горбачева в качестве генсека и объяснения того, как происходил процесс формирования его взглядов на общественно-политические и экономические проблемы в СССР, данные им в мемуарах (пусть, возможно, и записанные помощниками с его слов), при сопоставлении рисуют достоверную картину целей и задач молодого провинциального чиновника, который в результате стечения обстоятельств, группового взаимодействия и собственных способностей возглавил огромное государство и приступил к его реформированию[1310].
В экономической сфере Горбачев выступал как классический аграрный лоббист. Собственно, весь его трудовой путь до занятия поста Генерального секретаря — это продвижение от должности помощника комбайнера к должности секретаря по сельскому хозяйству аппарата ЦК КПСС. Однако поскольку в аграрном секторе развита сложная иерархия, возникает вопрос: о ком он как лоббист хотел заботиться в первую очередь, чьи интересы представлять, кто был его «референтной группой»? Ответ на это есть в мемуарах. Его референтной группой и предметом заботы являются председатели колхозов, такие как его любимый дед и хорошие знакомые по тому периоду жизни, который для него начался с должности парторга крайкома КПСС в Ставропольском территориально-производственном колхозно-совхозном управлении (1962–1963) и закончился в должности первого секретаря Ставропольского крайкома КПСС (1970–1978). Их интересы Горбачев был намерен защищать как привык — с помощью максимального сокращения влияния союзного центра на дела конкретных регионов и с образованием сильных внутрирегиональных координационных центров, которые должны были заниматься привлечением масштабных инвестиций из союзного центра, защищать председателей от распоряжений, идущих от Москвы. В случае объективно тяжелой ситуации, связанной с погодными условиям и другими видами катастроф, они должны были помогать одним районам и колхозам за счет других хозяйств региона и срочной московской помощи. При этом колхозы и низовые агенты в целом должны были получить дополнительный импульс для развития за счет научно-технического прогресса, о котором должны были заботиться региональные структуры.
По всей видимости, вначале Горбачев предполагал, что непосредственный контроль за председателями и их назначения будут преимущественно совершать эти территориальные органы, а потом оставил это на усмотрение самих колхозников. И, разумеется, он собирался оставить колхозы как основную форму аграрных производителей, допуская ограниченное использование других форм, как то бригад арендаторов-подрядчиков, о чем он говорит, описывая опыт корейских огородников в Ставрополье.
Его концепция о приоритете председателей в качестве основных экономических агентов на селе совпала с доминирующим после «косыгинских реформ» в прогрессистской среде (например, озвучиваемым в «Литературной газете») дискурсом о необходимости передачи максимума прав директорам промышленных предприятий — и председателям колхозов.
Кроме того, Горбачев поддерживал идею возможности возрождения мелкого бизнеса в сфере услуг и общественного питания и артелей. Эта идея происходила из окружения бывшего лидера ВЛКСМ Александра Шелепина и также разделялась частью прогрессистов, но уже меньшей, поскольку легче подвергалась критике со стороны партийных «ортодоксов», сторонников «казарменного коммунизма».
Но более удивительно и воистину необъяснимо другое. С 1978 года Горбачев занимался политикой в сфере сельского хозяйства, «агрокомплексом», неотъемлемой частью которого был вопрос сельхозпоставок из аграрных регионов в крупные города. Он лично занимался этими проблемами в 1982–1983 годах, когда вел «овощную войну» с Гришиным в Москве. Стало быть, он должен был понимать, что «освобождение регионов», производящих сельскохозяйственную продукцию, от обязательных поставок (ОСФ) приведет, несмотря на наличие агрохолдингов в ближайших пригородах этих городов, к полному исчезновению массы товарных позиций на прилавках. Ведь большие города питались буквально «с колес», по напряженному графику. И тут не помогли бы никакие закупки продовольствия за рубежом, тем более что надо было кормить еще и трехмиллионную армию и «закрытые города». Или, наоборот, история 1982–1983 годов его убедила, что все дело в «овощной мафии», которая тормозит завоз, а регионы готовы поставить в столицу что угодно?
Очевидно, что Горбачев очень плохо разбирался в промышленной проблематике и внешнеэкономических вопросах, поэтому после прихода на пост Генерального секретаря в руководящее трио на пост председателя правительства СССР он взял Николая Рыжкова, который имел опыт работы директором крупного машиностроительного объединения и первого заместителя председателя Госплана СССР, то есть «промышленника» и «макроэкономиста». Однако Рыжков оказался слабым организатором, не способным вычленить главные темы в своей работе и их эффективно отстаивать перед коллегами по Политбюро, хотя он и «царил» на заседаниях Совета министров СССР[1311]. Как слабый политик, он презирал подчиненный ему аппарат и экспертов, не терпел советов и критики, не поправлял своих очевидных ошибок, занимался фальсификацией статистики, отражавшей его ошибки[1312].
В целом Рыжков оказался не меньшим лоббистом, чем Горбачев. В своей новой должности он увидел возможность продвинуть интересы близких ему отраслей — машиностроения, металлургии, приборостроения, ВПК (последнее в меньшей степени). В документах и устных инструкциях это именовалось курсом на «опережающее развитие машиностроения»[1313]. Его референтной группой были директора крупных предприятий. Хотя сам по себе курс на более активную поддержку аграрного сектора, переработки сельскохозяйственной продукции, жилищного строительства, машиностроения, металлургии и химии был взят Политбюро еще в 1984 году, Горбачева и Рыжкова объединяли стремление к максимальному инвестированию в курируемые ими сферы под предлогом увеличения влияния НТР и желание передать директорам как экономическим агентам максимума власти и влияния. Однако Рыжков понимал технологическую зависимость предприятий промышленности друг от друга и поэтому не питал иллюзий о возможности создания региональных координационных центров по промышленности или по отдельным ее отраслям[1314].
Входивший в его ближайшее окружение инструктор Экономического отдела ЦК КПСС, ставший в 1988 году зампредом Комитета по материально-техническому снабжению, Станислав Анисимов вспоминал:
Мы хотели дать больше самостоятельности предприятиям. Прежде всего в самофинансировании, создании материального стимулирования работников. Нужно было заинтересовать людей в снижении затрат, улучшении качества, увеличении прибыльности. Но не под административным напором, а благодаря материальной заинтересованности работников. Но при сохранении плановой системы[1315].
Третьим участником руководящего трио стал Егор Лигачев, которому Горбачев на 1985–1988 годы передал роль второго человека в партии. Еше будучи первым секретарем Томского обкома КПСС, Лигачев был известен в Москве как человек очень энергичный и напористый, но бредящий экономическими фантазиями, не имеющими практической реализации, и в разрушении своих мечтаний немедленно обвиняющий «московских бюрократов»[1316]. Яркий эпизод, касающийся его инициативы в 1982 году по выпуску бумажных спичек по японской технологии и перестройке уже готового к вводу завода по производству резиновых тапочек в областном центре в завод по производству кожаных кроссовок, описан в воспоминаниях одного из сотрудников Госплана СССР. Тот был вовлечен в оценку его предложения и потратил несколько месяцев и пару командировок в Томск на то, чтобы доказать очевидную всем, кроме автора идеи, ее нереалистичность[1317].
В Москве Лигачев первоначально формально не занимался экономическими вопросами, полностью сконцентрировавшись на кадровых, социальных (в том числе борьбе с алкоголизмом) и отчасти идеологических. Когда же его перебросили в 1988 году курировать сельское хозяйство, то он показал себя яростным сторонником увеличения инвестиций в АПК (на 50 %)[1318].
Это трио поддерживалось группой прогрессивных высокопоставленных чиновников, ориентированных лично на Горбачева. В их числе были Вадим Медведев, Эдуард Шеварднадзе и Александр Яковлев — сторонник постепенного развития частного сектора. А вот весомые представители союзной бюрократии, понимающие макроэкономические вопросы и стремящиеся к балансу бюджета, оказались в вынужденной оппозиции правящей группе и на вторых ролях. Хотя Гостев, который последовательно выступал за баланс бюджета страны, стал министром финансов СССР, политически он оставался слабой фигурой в тени Рыжкова и не входил в состав Политбюро.
То, чем занялись Горбачев и Рыжков в рамках программы «Ускорение», можно описать в таких терминах, как усиление инвестиций без гарантий их возврата в казну («раздача денег») и реформирование системы управления с целью передачи больших прав руководителям предприятий и региональным органам («развал системы управления»). Особенно активно реформы шли в аграрной сфере, подконтрольной Горбачеву и его ближайшему ставропольскому соратнику Всеволоду Мураховскому. Последний был назначен на пост главы Госагропрома СССР, созданного на основе семи министерств, ранее отвечавших за производство и переработку сельскохозяйственной продукции, и долженствующего теперь через свои региональные отделения «собрать все силы в один кулак» и добиться повышения производительности. Однако поскольку одновременно колхозам давалась возможность торговать значительной частью произведенной продукции, а вскоре последовала реформа предприятий, обеспечившая выборные процедуры для занятия поста директора, старые и новые органы управления оказались без действенных рычагов для контроля над ситуацией. Они могли раздавать щедрые инвестиции, идущие из общесоюзного бюджета, но не имели возможностей спрашивать о возврате или вмешиваться в процесс их освоения.
За счет одновременного субсидирования и производителей, и потребителей (через поддержание низких цен) к 1989 году государство финансировало 80 % цены продовольствия для граждан страны. При этом, наращивая инвестиции и бросая все большее количество ресурсов (электроэнергии и удобрений) в сельское хозяйство, оно (по разным параметрам) получало в 2–6 раз меньше прироста производства[1319].
Но значительная часть дополнительных инвестиций в машиностроение «уходила в песок», поскольку монтажные организации просто не успевали обрабатывать все поступающие заказы, смонтированное импортное оборудование безнадежно ждало сопряженного с ним технологически советского оборудования, чиновники и инженеры бесконечно правили проекты заводов, из-за чего заранее заказанное и поставленное (в том числе за валюту) оборудование не совпадало с имеющимися реалиями и если не отправлялось на склад, то простаивало и ржавело. К 1990 году порядка 52 % не запущенного ранее импортного оборудования на сумму в 3 млрд рублей так и не заработало[1320].
Фактически, как отмечает Гайдар, это было повторение недавнего и печального польского опыта. Тогда вместо реальной либерализации экономики и цен правительство откупилось от оппозиции, прежде всего «Солидарности», предоставлением больших прав коллективам предприятий. Те в условиях стабильных цен немедленно отказались от невыгодной, дешевой продукции и стали предлагать потребителям выгодную им дорогую, что в итоге привело к продовольственному и товарному кризису[1321]. В результате на Рождество 1981 года крупнейшей аграрной стране Восточного блока (после СССР) уже вовсю поставляли гуманитарную помощь из Западной Германии.
Вполне вероятно, принципиальную роль в успехах и настроениях трио Горбачев — Рыжков — Лигачев играло то, что все они были провинциалами, имевшими весьма краткий опыт жизни в Москве и работы в рядах высшей советской бюрократии, которая была самой заинтересованной социальной стратой в деле сохранения единства страны, поскольку это было то, чем она привычно управляла. Горбачев до прихода на пост генсека жил в Москве меньше семи лет (помимо учебы в МГУ), Рыжков до премьерства — десять, московский опыт Лигачева (помимо учебы в МАИ) составлял и вовсе четыре года в середине 1960-х.
Кроме того, Горбачев и Лигачев пришли к власти не просто как провинциалы, а как ненавистники центральной бюрократии, которую им приходилось убеждать поддержать их инициативы и требования в бытность первыми секретарями региональных комитетов партии. Там у себя они были «первыми лицами», полновластными командирами, а в Москве на них скептически посматривали даже чиновники невысоких рангов, особенно когда они уверенно «вносили предложения», казавшиеся сотрудникам общесоюзных министерств и ведомств примитивным и грубым лоббизмом. Энергия разрушения центральных институтов управления СССР у Горбачева явно превышала банальные цели передачи максимума полномочий региональным управленческим структурам.
В руках центра в значительной мере концентрировалось все, что производилось в стране. Здесь же все распределялось. С первых дней, когда на меня обрушился поток просьб и ходатаев о «выделении фондов», «оказании помощи», я увидел, что на самых различных уровнях государственного и партийного аппарата чиновники различных рангов используют решение этих вопросов для укрепления своего влияния и власти. Дать или не дать корма, удобрения, технику, стройматериалы зависело от тех, кто был у власти или просто причастен к принятию решений. И тут личные интересы, связи, кумовство нередко значили куда больше, чем справедливость или деловой расчет[1322].
Замзав Экономическим отделом Владимир Можин, входивший в круг ближайших экономических советников Горбачева, пишет, что его решение отстранить партийные органы от руководства экономикой после XIX партийной конференции (1988), роспуск отраслевых отделов в ЦК КПСС и в обкомах наложились на придание руководству предприятий полной самостоятельности. Министерский аппарат уже не имел достаточных полномочий командовать директорами, партийное руководство тоже было отменено. Советский аппарат (государственная власть) был традиционно слаб. Директора фактически в краткие сроки оказались предоставлены сами себе, однако не были готовы к неожиданной свободе[1323]. Фактически система государственного управления экономикой в мгновение ока рассыпалась, оставив массу недоуменных управленцев. Но при этом государство продолжало многим из них давать средства на новое оборудование и материалы на производство. Так, один только завоз из-за рубежа проката черных и цветных металлов на нужды машиностроения в первом квартале 1990 года обошелся в 313 млн рублей в иностранной валюте[1324]. Аграрные лоббисты требовали денег прежде всего на поддержание убыточных «слабых» колхозов и агропредприятий, не допуская мысли о банкротстве хотя бы части из них[1325].
И не сказать, чтобы союзное руководство совсем не понимало сложностей с бюджетом. На январском пленуме 1987 года Рыжков в докладе прямо говорил о тяжелых проблемах с ним. Он говорил, что теперь-то новая (хотя, собственно, уже проправившая почти два года) власть разобралась в том, что от нее скрывалось высокопоставленными чиновниками, и обнаружила тяжелое наследство[1326]. Хотя, казалось бы, тот же Рыжков тоже был не последним человеком при «старой власти» и уж о чем о чем, а о состоянии бюджета, будучи в должности первого зама Госплана по макроэкономике или секретаря ЦК по экономике, должен был знать.
Однако на практике политика масштабного инвестирования в новые технологии и масштабные проекты продолжалась. По ставропольскому опыту генсека она должна была принести успех — пусть не сразу, но примерно в трех-пяти-семилетней перспективе. Именно столько времени уходило у Горбачева в Ставрополье, чтобы сначала выбить из Москвы средства, а потом показать какие-то результаты.
Егор Гайдар выдвигает версию, что Горбачев и Рыжков просто не могли сократить инвестирование, иначе первые секретари обкомов, лишившиеся инвестиций, тут же сняли бы их с постов[1327]. Эта версия, однако, не выдерживает никакой критики. В истории КПСС ни разу ничего подобного не происходило, ни один из представителей элиты ничего подобного не говорил, большая часть секретарей обкомов к 1987 году были новичками, назначенными либо самим Горбачевым, либо Андроповым и Черненко. Соответственно, с ними всегда можно было «договориться». Горбачев и Лигачев вплоть до 1989 года продолжали активную чистку региональных кадров, отправив на пенсию многих «первых» секретарей, так что реального сопротивления с их стороны не было и по более серьезным поводам, чем отказ в инвестировании или его сокращение.
Станислав Анисимов наиболее подробно раскрывает логику инвестиционной политики горбачевского времени:
Мы понимали, что валютные поступления уменьшаются, и пытались подготовиться к дальнейшему осложнению дел в экономике. <…> Раз нефть приносит мало валютной выручки, мы решили экспортировать продукты ее переработки. Начали строить химические предприятия в России, на Украине и в других республиках[1328].
О том же говорит Вениамин Афонин, возглавлявший Отдел химической промышленности ЦК КПСС в 1983–1988 годах:
Зачем ее продавать? Если б тогда 300 млн [нефти] продавали, вот так жили. Но надо же заводы, свое получать. Потому что 5 тонн нефти — это 2,5 тысячи [долларов], а из нее получается тонна полимера, она стоит 10–15 тыс. долларов. И плюс работают наши люди[1329].
Разумеется, это была логика бывшего директора нефтехимического завода, который не спешил рассказать, какое количество «полимера» продавал СССР (или современная Россия) за рубеж и были ли у него шансы всерьез выйти на этот рынок. Как следует из актуального доклада, эти планы не имели ничего общего с реальностью. Даже спустя почти 30 лет после распада СССР РФ занимает на мировом рынке полимеров примерно 0,5 % от объема, экспортирует относительно небольшие объемы дешевых базовых полимеров в бывшие советские республики и Китай и закупает высококачественные полимеры на мировом рынке[1330].
Валентин Павлов в мемуарах писал о более реалистичных решениях:
В конце восьмидесятых годов, понимая, что нам все же не обойтись без дополнительных «газовых» долларов, мы сделали очень большие сверхплановые вливания в газовую отрасль — несколько миллиардов в твердой валюте[1331],
— и эти расходы действительно окупились в последующий период.
Егор Гайдар в своей работе обнажает масштаб этих инвестиций. На нужды ТЭК в 1986–1990 годах должно было пойти в полтора раза больше средств по сравнению с предыдущей пятилеткой (главным образом для того, чтобы поддержать падающий уровень добычи нефти) и в три раза больше, чем в 1971–1975 годах. Доля ТЭК в общих затратах на капитальное строительство увеличилась с 14 % в девятой пятилетке до 23 % в 12-й[1332].
Действительно, металлургия, нефте- и газодобыча, нефтехимия, энергетика, производство удобрений, лесная и целлюлозно-бумажная отрасли, полиграфическая и пищевая промышленность, производство стройматериалов, железнодорожный транспорт, жилищное строительство и целый ряд других отраслей выжили (и зачастую отлично себя чувствуют) даже в условиях рыночной экономики, и новое оборудование и технологии, инвестированные в них в период перестройки, оказались как минимум не лишними. В тепличных условиях закрытого рынка и многие другие отрасли на новом оборудовании могли бы не только сохраниться, но и поднять производительность, увеличить объемы производства. Однако вскоре после начала программы «Ускорение» стало очевидно, что финансовых резервов Москвы на всю страну не хватает, а прежние обязательства и объективные проблемы в мировой экономике, прежде всего падение цен на основной советский экспортный продукт (нефть к 1990 году упала с 125 до 45 долларов за тонну[1333]), «тянут на дно».
Анисимов ярко рассказывал об этом в интервью:
Мы резко уменьшили импортные закупки. Все, что можно было производить в стране, все, без чего можно было обойтись, закупать перестали. Вопросы замещения импорта ежемесячно рассматривались на самом высоком уровне. <…> Одновременно начали наращивать экспорт того, что пользовалось за рубежом спросом и могло принести валюту: лес, отдельные виды продукции машиностроения, текстиль. Мы, конечно, по качеству тканей не могли соревноваться с итальянцами, но наши льняные ткани с удовольствием покупали в разных странах. Наращивали продажу химической продукции, тех же минеральных удобрений[1334].
Замещение импорта виделось частью стратегии конверсии ВПК, которая планировалась с 1987 года, но реально началась в 1988–1989 годах[1335]. Тогда, в 1987-м, за недееспособностью было ликвидировано Министерство оборудования для легкой и пищевой промышленности, его главки (главные управления) были распределены между оборонными министерствами, а первый замминистра Ершов стал работать в Военно-промышленной комиссии, координируя деятельность предприятий бывшего министерства[1336]. Действительно, оборонные предприятия могли начать выпускать оборудование, ранее закупаемое на Западе, сохранять свой производственный потенциал и кадры, обеспечивать внутренний рынок. Например, атомный Минсредмаш был назначен Совмином производить оборудование для молочной промышленности, поскольку имел большой опыт работы с нержавеющей сталью и одновременно выпускал на своих предприятиях контрольно-измерительную аппаратуру. Однако пока неторопливое ведомство ознакомилось с западным опытом, пока подготовило документацию и начало перепрофилировать производство, наступил 1991 год и на этом вся программа стала ненужной.
Руководитель Минсредмаша утверждает, что они подготовились к выпуску продукции, однако очевидно, что быстро, с надлежащим качеством и в нужных объемах они ее производить вряд ли бы смогли, хотя в среднесрочной перспективе 5–7 лет молокозаводы могли бы получить какую-то часть оборудования приличного качества[1337]. Именно на такую временную перспективу рассчитывал Горбачев, проводя соответствующее совещание ЦК КПСС 17 октября 1987 года. Он гарантировал выделение для этого «ресурсов», включая конвертируемую валюту. Однако уже тогда, судя по настроению глав крупнейших ведомств (в том числе главы Минобщемаша Олега Бакланова, ведомству которого поручили освоить производство сразу 360 наименований оборудования), было очевидно, что в такие сроки при отсутствии к тому же должного уровня планирования со стороны заказчиков полное перевооружение вряд ли возможно[1338].
При дефиците денег и времени Горбачев нашел новый источник инвестиций — им стали западные кредиты, которые потоком пошли в страну с конца 1987 года. Однако при всех производимых одновременно инвестициях их не могло хватить. Проблема была и в том, что центр, раздавая средства, добровольно отказался от реального контроля за их использованием и возвратом и в результате получил не «благодарность» трудовых коллективов, а массовые забастовки на почве нехватки элементарных продуктов, сигарет, мыла и требования отставки.
Анисимов свидетельствует:
Мы закупали 16–17 млн тонн зерна в Канаде и США. А закупать стало не на что. Потом очень много социальных и экономических проблем хотели решить одновременно. Шахтеры требуют жилье — выделяются деньги и ресурсы на строительство домов. Проблемы с сельским хозяйством — выделяются финансовые и материальные средства для села. <…> Продавали уголь, но только до тех пор, пока не начались забастовки шахтеров, которых подзуживали разные провокаторы. Я уверен, что эти забастовки добивали нашу экономику после падения цен на нефть. <…> Возьмите химическую промышленность. Вдруг появляются экологи и требуют не строить отравляющие воздух производства, а те, что есть, закрыть. Хотим отдавать химической промышленности больше газа и нефти, а электроэнергию вырабатывать на атомных станциях — возникают новые протесты. <…> Что бы мы в правительстве ни начинали, нам тут же вставляли палки в колеса. Проблемы накапливались, и реформы, на эффект от которых мы очень надеялись, не дали нужного результата[1339].
Если сумировать его жалобы, очевидно, что проведение одновременно радикальных экономических реформ и политической либерализации было чревато проблемами. Особенно если эти реформы были неудачны.
Что Горбачев мог бы сделать, исходя из имеющихся возможностей и ресурсов?
Бессмысленно наращивать производство, если не будем сохранять и перерабатывать. <…> Финансовое оздоровление, жизнь по средствам, выдавать только заработанные деньги, сбалансированность рынка. Год-полтора у нас осталось, чтобы решить эти вопросы! Запомните эти цифры![1340]
Текст этой книги подталкивает часть читателей к вопросу: а какова должна была быть стратегия советских руководителей в имеющихся условиях, чтобы если не изжить коренные проблемы советской экономики, то хотя бы минимизировать их последствия, «улучшить жизнь людей», «сохранить СССР» и так далее?
Особенно это касается периода правления Михаила Горбачева и перестройки, приведших к распаду СССР по экономическим и политическим причинам. Вопрос, можно ли было провести реформы и «сохранить Союз», — один из центральных во внутрироссийских политических дискуссиях и немаловажен для определения роли России в окружающем мире.
Отвечая на подобный вопрос, важно определить свою политическую позицию. На наш взгляд, распад СССР и крушение коммунистической диктатуры были безусловным благом для населения этой страны, а сохранение этой диктатуры, не желавшей даже обеспечить свободный выезд граждан, не говоря уже о современном уровне питания, снабжения и социальных благ, — злом. Хотя допускаю, что каждый бывший гражданин может иметь на сей счет свое мнение, отличающееся от мнения автора и продиктованное теми или иными личными обстоятельствами постсоветского транзита.
Что касается объективных возможностей «сохранения СССР» и не столь болезненных экономических реформ в условиях испытывающей системные проблемы советской экономики, то они у Горбачева и его единомышленников безусловно были.
Думается, что, используя наработки прогрессистских экономистов, в том числе работающих в аппарате Совета министров СССР, Госплана СССР и Экономическом отделе ЦК КПСС, сформулированные отчасти в упоминавшихся выше программах 1983–1984 годов, можно было бы сохранить советскую экономическую систему стабильно работающей и повысить ее эффективность даже в условиях мирового долгосрочного падения цен на нефть. Для этого в советской экономике имелись большие резервы.
Здесь придется несколько поспорить с часто цитируемым в этой книге (благодаря огромному собранному им фактическому материалу) Егором Гайдаром и его основной работой по данному вопросу — книгой «Гибель империи».
Основная идея Гайдара (подхваченная его многочисленными почитателями, особенно в среде российских экономических журналистов) состоит в том, что советская экономика находилась между молотом аграрных и наковальней военных расходов, удерживалась тисками социальных обязательств перед населением и в итоге ее состояние зависело от уровня добычи из нескольких крупнейших месторождений и мировой конъюнктуры цен на нефть.
Гайдар не был тем крупным советским экономистом, который составлял апокалиптические прогнозы о скором и неминуемом крахе (или как минимум глубоком кризисе) советской экономики. Свою теорию он написал постфактум. А вот, например, будущий академик АН СССР (1981) в сфере экономической социологии и один из ключевых советников Михаила Горбачева, Татьяна Заславская, будучи свежеиспеченным кандидатом экономических наук и старшим научным сотрудником Института экономики АН СССР, около 1959–1960 годов написала оглавление к так и не изданному трактату «Причины кризисного состояния советского общества». В нем, в частности, содержались следующие утверждения, подразумевающие крах используемой в СССР общественной и экономической модели:
1. Признаки ощутимого надлома советской системы на переломе 1950–1960-х годов: замедляющийся рост производства, падение благосостояния населения, инфляция, безработица, отсутствие материальных стимулов к труду, растущая преступность, особенно молодежи.
2. Равнодушие к человеку, низкая цена его жизни, отсутствие реального технического прогресса — как свидетельство неэффективности социального строя.
3. Недостатки общественных отношений: некомпетентное и чрезмерно детальное планирование производства, скованность местной инициативы, погоня за количеством продукции в ущерб ее качеству, коррупция аппарата управления.
4. Противоречия между мощными производительными силами, созданными на местах, и реакционно-бюрократической системой управления производством в центре, подавляющем инициативу мест.
<…>
6. Тяжелое жилищное и материальное положение рабочих и мелких служащих. «Закрепощение» работников государственного сектора в 1940–1950-е гг. Резкое снижение уровня жизни населения. Рабочие демонстрации протеста.
<…>
10. Можно ли планомерно переориентировать многомиллионное общество с неэффективного пути на более эффективный?.. Насколько реальны перспективы революции «сверху» или «снизу»?[1341]
Все эти аргументы вполне соответствовали реальности в момент написания. Помимо резкого экономического спада наблюдался и серьезный идеологический провал, вызванный разочарованием городской молодежи в действующей идеологической модели, фактической потерей властями контроля над криминализовавшимися окраинами крупных городов и вечерней/ночной жизнью малых и средних, ростом этнонационалистических и сепаратистских настроений в союзных республиках.
Однако не только капитализм оказался способен к институциональной модернизации, но и советский социализм. С момента написания тезисов Заславской и до распада СССР успел пережить три волны глубокого реформирования (хрущевскую, брежневско-косыгинскую и андроповско-горбачевскую). Они снизили уровень критичности некоторых из упоминаемых проблем (например, жилищной, материальной, безработицы, молодежной преступности), заморозили другие, ничего не смогли сделали с третьими. Изобрели и успешно внедрили новую идеологию — «подвига советского народа в Великой Отечественной войне»[1342]. В целом советская модель выживала и развивалась.
Таким образом, приводимые Гайдаром в качестве причин «неизбежности» распада СССР аргументы — о политических ограничениях вроде упомянутого им жесткого «социального контракта» советской элиты с народом о неповышении цен после «новочеркасских событий» 1962 года или о невозможности политического руководства сократить расходы ни в одной из ключевых статей бюджета из-за якобы имевшегося нежелания ссориться с элитой — не имеют под собой почвы, поскольку страна за предыдущие три десятилетия переживала куда более серьезные и радикальные изменения[1343]. В имеющемся суммарном комплексе из сотен свидетельств представителей высших эшелонов власти лишь одно (Павлова, да и то с чужих слов) говорило о наличии таких соображений у Косыгина в конце 1960-х, и одно (Соломенцева) говорит о том, что Новочеркасском всерьез интересовался Брежнев (но в середине 1960-х). Однако сам Гайдар ссылается не на Павлова и Соломенцева, а на американскую работу 1988 года.
Вместе с тем в нашем проекте изучения аппарата ЦК КПСС респондентам задавался вопрос: знали ли они о событиях в Новочеркасске? Ответы на этот вопрос никак не подтверждали версию Гайдара. Политическая практика в послесталинском СССР сталкивалась с активными реформами в разных сферах, радикальным сокращением армии, отдельных отраслей ВПК или перераспределением инвестиций, однако это практически никогда не становилось поводом к бунту, в отличие от низового милицейского насилия или межэтнических конфликтов. Снятие Хрущева в 1964 году невозможно объяснить тем, что он урезал бюджет или что при нем расстреляли мирную демонстрацию в Новочеркасске. Новое руководство страны, пришедшее к власти в 1985 году, имело реальный мандат на любые реформы и на любые сокращения (в том числе персональные), чем оно увлеченно занималось до 1989 года, когда встретило реальное сопротивление не со стороны пассивной в ожидании своей участи «номенклатуры», но новоизбранных народных депутатов.
Поэтому концепция Гайдара о неизбежной заданности именно случившегося, а не любого иного сценария событий опирается на его — бывшего влиятельного политика — желание найти оправдание своим действиям в критической ситуации[1344] и, в общем, опровергается его же собственным признанием:
неэффективность социалистической системы хозяйствования делает ее демонтаж стратегически неминуемым. Однако прямого отношения к краткосрочным и острым проблемам, порожденным падением цен на нефть, это не имеет. <…> Принятый в 1987 г. советским руководством выбор линии на экономическую и политическую либерализацию, в условиях острого валютного и финансового кризиса, которым оно не было готово управлять, оказал серьезное влияние на тактику развития событий, на то, как рухнула советская экономика[1345].
Поэтому в представлениях о возможных шагах по реформированию экономики, на наш взгляд, следует исходить из полной свободы нового политического руководства образца 1985 года в проведении «санации» советской системы.
Принципиально вопрос в 1985 году выглядел так: хотят ли новый генсек и его премьер прекращать долгосрочную конфронтацию с Западом не на словах, а на деле? То есть готовы ли они отказаться от гипермилитаризации экономики и строить на этой финансовой и материальной базе структурную реформу промышленности, развивая те ее сектора, что приносят доход и благо для населения (прежде всего нефтегазовую и легкую промышленность, переработку сельхозпродукции, строительство жилья и сектор бытовых услуг)? Или же они хотели использовать эту реформу для выстраивания нового уровня паритета с «вероятным противником» в сфере вооружений? Осваивать те военные технологии, которые были упущены в 1970-е?
Если бы Горбачев, Рыжков и все Политбюро начиная с 1986 года пошли на резкое сокращение доли советского ВПК в экономике и численности военнослужащих в стране, например, на 10 % ежегодно в течение пяти лет (и еще процентов на 20 % в следующие три года), что в целом случилось в 1990–1993 годах (и без всяких бунтов со стороны сокращаемых военных или представителей ВПК)[1346], то это позволило бы снять колоссальное непроизводительное давление на экономику и ресурсы страны. Освобожденные ресурсы можно было через систему Госплана — Госснаба вывести на открытый рынок. Можно было предложить их на аукционной основе к продаже в расчете на покупателей из артелей и кооперативов, а также для продажи иностранным компаниям на внешнем рынке, в том числе с использованием созданных аукционов и со временем — бирж. Это позволило бы не только укрепить бюджет, но и разработать систему социальных компенсаций и дополнительного образования людям, оставшимся без работы в результате сокращений. Средств хватило бы и на то, чтобы профинансировать социально ориентированные проекты, в которых они могли себя занять.
Примером таких проектов могло бы стать строительство транспортной инфраструктуры и жилья, в том числе и для увольняемых в запас военнослужащих и их коллег, стоящих в очередях на получение жилья. Отчасти это было реализовано в формате молодежных жилищных кооперативов (МЖК, существовавших с 1971 года и массово поддержанных в перестройку), но эта практика могла быть существенно расширена. Сокращение производства в ВПК можно было бы проводить путем ликвидации в ограниченный срок конкретных заводов и объединений, особенно дублирующих конкурирующие «фирмы» и в первую очередь расположенных в крупных городах (столицах союзных республик и городах-миллионниках), где работники могут трудоустроиться на другие производства. При этом конечные, сборочные производства надо было закрывать быстрее, чем филиалы по изготовлению запасных частей, чтобы накопить запас последних на случай необходимого ремонта. Возможен был и вариант конверсии части производств, переориентации их (без существенных капитальных инвестиций) на производство и сложной, и простой технической продукции для внутреннего рынка, особенно имеющей прямой спрос со стороны потребителей. Часть производств могла быть передана в состав НПО, производящих гражданскую продукцию, но испытывающих дефицит кадров, помещений, материальных ресурсов.
Как ни парадоксально, при огромных инвестициях в машиностроение в СССР недостаточно производилось, а потому и остро не хватало базовой гражданской машиностроительной продукции, то есть оборудования для нефтяной и газовой промышленности, нефтехимии, энергетики, транспортных средств (всех типов вагонов и локомотивов (в том числе для городского транспорта), легковых автомобилей, малотоннажных грузовиков и фургонов, автобусов, тяжелой строительной техники, морских судов), навесного и прицепного оборудования для сельскохозяйственной, строительной, специальной техники, рефрижераторов, складского и торгового оборудования, а также обычной утвари и средств малой механизации для дома, сада и ведения хозяйства. Отчасти этот дефицит покрывался поставками из стран СЭВ, закупками в странах Запада и в Японии, однако он все равно был огромен. Все это должен был выпускать реформированный ВПК. (Подобная программа начала разрабатываться и даже отчасти реализовываться с 1988 года, хотя время уже было упущено.)
В то же время должны были быть подняты цены на хлеб и хлебобулочные изделия, что должно было привести к сокращению его потребления (и нерационального расходования) и сократить траты валюты на его приобретение. Последнее неоднократно предлагалось руководству страны советскими экономистами и было реализовано уже в 1990–1992 годах. Аналогично следовало бы поступить в отношении других сверхдешевых товаров массового спроса, производство и распространение которых фактически субсидировалось государством (некоторые виды овощей, соки, крупы, сахар, соль, спички, молочные и мясные продукты).
Это придало бы устойчивость советской экономике в период падения цен на нефть на мировом рынке и позволило бы пополнить бюджет и перераспределить часть средств на поддержку реально пострадавших от повышения цен групп: например, установить для работников социальных, образовательных и культурных учреждений зарплаты, соответствующие ставкам на производстве, поднять до прожиточного уровня минимальную пенсию, поддержать многодетные семьи. Также было необходимо резко усилить финансирование низового аппарата государственной власти и правоохранительных органов, которые должны были быть мотивированы на поддержку курса действующей власти и быть устойчивыми к коррупционным предложениям.
Это повышение должно было компенсироваться массовой раздачей населению участков земли (резко увеличенных в размерах против прежних нормативов) под самостоятельное занятие сельским хозяйством (дачные и садовые товарищества) и застройку частным жильем (в том числе на городской территории), как это было частично реализовано правительствами Рыжкова и Павлова. Эти участки могли предназначаться в том числе и для обслуживания в рамках гостиничного и туристического сервиса, то есть строительства частных гостиниц, домов отдыха, кемпингов. Получатели участков могли бы покупать строительные материалы из фондов сокращаемых оборонных предприятий и Министерства обороны (по факту они начали поступать в открытую продажу с 1990 года). Продажа произведенной сельскохозяйственной продукции должна была быть максимально облегчена, хотя и оставаться под ветеринарным контролем (особенно в крупных городах), путем организации небольших рынков в жилых районах и около крупных предприятий (реализовано в Москве в разных форматах правительством Юрия Лужкова в 1990–2000-е годы). Вводились бы разрешения на организацию небольших бизнесов в сфере бытового обслуживания населения, общественного питания и розничной торговли, производства строительных материалов (реализовано после 1987 года в рамках закона о кооперации).
СССР мог бы существенно увеличить физические объемы поставок нефти и нефтепродуктов на западные рынки. Это могло бы произойти не за счет наращивания новых объемов (что сложно и дорого стоило), но за счет сокращения квот для стран Восточной Европы (или перевода части поставляемых объемов на коммерческие цены, чтобы исключить перепродажу и нерациональное использование); использования внутрисоюзных объемов, ранее предназначавшихся для нужд армии и ВПК; сокращения квот (введения лимитов) для советского сельскохозяйственного сектора, в том числе удорожания для него топлива.
В число необходимых мер в сельскохозяйственной сфере могло бы входить прекращение нерентабельного или поддерживаемого исключительно за счет завышенных тарифов сельхозпроизводства в районах и областях Северной и Центральной России, Северного Урала (было отчасти реализовано в 1990-е годы). Это было несложно реализовать за счет банкротства нерентабельных колхозов и совхозов (с возможностью рентабельным агропредприятиям выкупа их пахотных земель и техники); перевода пахотных земель в дачные и садовые товарищества; раздела имущества по паям; продажи на внутриколхозных аукционах или раздачи бывшим механизаторам и водителям их орудий труда и так далее; выплат жителям этих регионов повышенной (компенсационной) и ранней пенсии; перевода части хозяйств с зернопроизводства и мясо-молочного производства на выращивание перманентно «дефицитных» льна и гречки; предложения крестьянам (особенно механизаторам) работы в дорожном и строительном секторе, лесном хозяйстве; переселения (на добровольной основе) другой части сельских тружеников из неплодородных районов в регионы, где имелся дефицит рабочих рук.
Идею о том, что можно просто сократить неэффективные внутренние закупки продовольствия (точнее, бессмысленную раздачу средств аграриям) и потратить эти деньги на покупку еды на Западе, Горбачев стал излагать к концу 1989 года, хотя мог это сделать на три-четыре года раньше[1347].
При всем этом в стране должен был быть введен трехлетний мораторий на начало строительства новых производств и военных объектов за счет государственного бюджета, закупку за рубежом оборудования для нового строительства (за исключением нефтяной, газовой и нефтеперерабатывающей промышленности), пересмотрены в сторону сокращения списки достраиваемых объектов. Например, председатель Промстройбанка Зотов на совещании в ЦК КПСС 23 августа 1985 года предлагал Горбачеву заморозить новое строительство на 5 лет, чтобы достроить имеющееся, но получил непрямой ответ, что строительство и модернизация продолжатся в наиболее технологически важных отраслях, после чего, как говорилось выше, началось безудержное инвестирование во все отрасли подряд[1348].
Освобождающиеся трудовые ресурсы строителей и монтажников могли быть направлены на достройку объектов, важных с точки зрения инфраструктуры и потребительского рынка, и консервацию начатого. И только к концу трехлетнего моратория могли быть сформулированы списки новых объектов строительства, которые по-прежнему являлись необходимыми.
К этому же времени должны были быть готовы предложения по строительству новых производств с иностранными партнерами (например, на правах концессий), направленных прежде всего на внутренний потребительский рынок. Это могли быть эффективно ликвидирующие денежный навес над экономикой автомобильные производства, заводы тяжелой дорожной техники и малой сельской механизации, потребительской радиоэлектроники, гостиничного хозяйства, производства строительных материалов и бумаги, пищевой продукции, металлургии, нефтехимии с высоким уровнем переработки, транспорта. Эти производства надо было размещать прежде всего в тех городах, где заметно сократилось производство оборонной продукции или ликвидировано «градообразующее предприятие». Пришлось бы начать существенное сокращение в легкой промышленности (где ощущалась острая и усиливающаяся нехватка кадров) либо перенос ее производства в трудоизбыточные регионы (Центральная Азия, республики Северного Кавказа), а также процесс обмена отечественного сырья (хлопка, кож) на дешевую китайскую, индийскую и вьетнамскую готовую продукцию. Очевидно, что пришлось бы закрывать значительное количество нерентабельных предприятий угледобычи, а также устаревшие и сильно дотационные производства, особенно в регионах со сложными природно-климатическими условиями.
В стране могла быть существенно усилена охрана предприятий, особенно производящих потребительские товары, и усилена ответственность за хищения. Это могло бы произойти за счет резкого повышения оплаты охранников, замены традиционных «бабушек» из вневедомственной охраны на демобилизованных военных, увольнения за хищения и привлечения к установленной законом уголовной ответственности, что, собственно, и произошло в 1990-е годы.
Все предложенные выше меры в краткосрочной перспективе означали бы не рост ВВП, но его сокращение, поскольку предприятия ВПК и нужды Министерства обороны составляли слишком большую долю в экономике. Да и колхозно-совхозное производство и производство некоторых безнадежных с точки зрения рентабельности отраслей сократились бы значительно. Это означало бы общее снижение экономической активности и резкий рост безработицы, особенно в моногородах и многочисленных гарнизонных городках. Однако даже в краткосрочной перспективе (3–4 года) можно было ожидать, что меры по поддержке частной инициативы и продажа сэкономленных сырьевых ресурсов на внутреннем и внешнем рынке стимулировали бы рост в других секторах: строительстве, производстве товаров народного потребления, торговле, сфере услуг, частном секторе сельского хозяйства, — а также стабилизацию бюджета и сокращение денежного навеса, не обеспеченного товарами, над советской экономикой.
И уже на основе всего сделанного, лет через семь после начала реформ, можно было бы начинать следующий этап — открытие предприятий с иностранным участием, возможную приватизацию некоторых производств с целью получения иностранных партнеров и технологий для их производства, развитие концессий в тех областях добычи сырья, где это выгодно для бюджета, либерализацию обмена рублей на иностранную валюту, либерализацию торговли отдельными видами сельскохозяйственной продукции, в том числе свободную продажу ее отдельными крупными производителями, выделение земель для развития масштабного фермерского хозяйства или частных заготовок и переработки лесных ресурсов и другие инициативы такого плана.
Все сказанное в этом параграфе не означает, что СССР быстро добился бы существенного экономического роста, наполнил прилавки, тем более качественными товарами, а также модернизировал свою промышленность, как это сделали «азиатские тигры» или Китай. Для таких успехов у него прежде всего не было избыточного аграрного населения, готового за копейки работать на фабриках по 10–12 часов в день.
В мечтах реформаторы видели население СССР обеспеченным на уровне социалистической Венгрии, развитие экономических отношений предполагали вывести на уровень Югославии, сферу услуг хотели сделать как в Чехословакии, и только уровень и количество вооружений в этой перспективе должны были быть лучшими в мире.
С учетом падения цен на нефть с середины 1980-х по конец 1990-х годов и коренных экономических и социальных болезней социалистической системы, скорее всего, наиболее успешный вариант реформирования действительно позволил бы СССР достичь уровня страны «рыночного социализма». Было бы лучше с продуктами (в значительной степени импортными), потребительскими товарами (в основном продукцией предприятий отечественного ВПК и китайским ширпотребом), услугами, но по-прежнему в целом — бедно. Также вряд ли за счет аккуратных эволюционных реформ удалось бы победить технологическую отсталость некоторых отраслей и производств, непрофессионализм работников и устаревшие формы организации труда и быта. А вот высокие заработки тех, кто сообразил, как сделать деньги в новых условиях, и неизбежная коррупция части чиновничества создавали бы потенциал для массовых социальных протестов. В общем и целом описанная в этом параграфе идеальная ситуация была бы похожа на что-то среднее между постсоветскими транзитами (1991–2021) экономики и политических систем Беларуси или Казахстана, наиболее советских по стилю жизни и системе управления государств на обломках бывшего СССР.