Селом занимается вся партия. Одному ведомству не под силу решить все накопившиеся в нем проблемы. Надо село выводить на широкую дорогу, чтобы освободить его от накопившегося чувства безнадежности.
Егор Гайдар, описывая сложившуюся в СССР систему распределения продовольствия, говорил о «дифференциации потребления, доступа к дефицитным ресурсам в зависимости от социального статуса»[115]. Это соображение нам кажется базовым для понимания общей задачи, которую решали политические и экономические власти в СССР.
Выстроенная за годы советской власти система подразумевала строгую и многоуровневую иерархию потребления. На ее вершине находились обладавшие персональным обслуживанием члены Политбюро и приравненные к ним в некоторых вопросах секретари ЦК КПСС и зампреды Совмина, руководители республик, главы ряда ведомств. Этажом ниже располагались рядовые министры и заведующие отделами ЦК, имевшие удвоенный лимит доступа в кремлевский спецраспределитель («столовую лечебного питания»). Пирамида имела множество этажей, и их обитатели, жалуясь на небогатую жизнь, зачастую не знали или не хотели знать, что у других людей, совершенно не принадлежащих к числу «прожигателей жизни», ситуация еще хуже.
Так, внизу пирамиды потребления обитали, например, колхозники, питавшиеся преимущественно выращенной собственным трудом и на своих садово-огородных участках продукцией и получавшие от государства (да и то только с 1960-х годов) возможность купить печеный хлеб, соль, сахар, некоторые виды круп и халву из подсолнечника[116]. Однако в наихудшем положении среди массовых категорий граждан находились даже не крестьяне, которые при инвестиции в землю своего труда могли обеспечить себе более разнообразное и сытное меню. Реальные проблемы с формированием рациона имели рабочие и мелкие служащие непрестижных (а значит, и не снабжаемых продуктами через «фонды») предприятий и учреждений, проживающие в мелких и средних городах и не имеющие своих земельных участков либо довольствующие маленькими выделенными клочками земли «под картошку».
Последние не только получали низкую зарплату, но и были вынуждены покупать продукты в системе негосударственной — «кооперативной» — торговли или на рынках, то есть платить за мясо или ту же картошку в полтора-два раза больше, чем москвичи, ленинградцы или киевляне, имевшие шанс «урвать» продукты, продаваемые по субсидируемым «государственным» ценам и поставляемые в крупные города в рамках обязательных для сельских районов и регионов поставок. К той же категории бедных и полуголодных людей относились ослабевшие или больные пенсионеры (особенно получавшие низкую пенсию бывшие «колхозники»), молодые одинокие матери, люди с физическими и ментальными проблемами — все те, кто, получая нищенское вспомоществование от государства, не имели возможности дополнить рацион продуктами своего труда на земле или получить их в достаточном количестве в дар.
— В магазинах ничего нет.
— Как нет?
— Так вот. Ржавая селедка. Консервы — «борщ», «щи», знаете? У нас в Москве они годами на полках валяются. Там тоже их никто не берет. Никаких колбас, вообще ничего мясного. Когда мясо появляется — давка. Сыр — только костромской, но говорят, не тот, что в Москве. У мужа там много родных и знакомых. За неделю мы обошли несколько домов и везде угощали солеными огурцами, квашеной капустой и грибами, т. е. тем, что летом запасли на огородах и в лесу. Как они там живут!
— рассказывала секретарша в аппарате ЦК КПСС своему начальнику о посещении Костромы на новый, 1976 год[117].
По «особой» («московское снабжение») или «первой» категории обеспечивались «закрытые» города и военные гарнизоны, республиканские и некоторые региональные центры, стратегически важные регионы (например, республики Прибалтики и Крайний Север) и предприятия или даже целые «системы» (Минсредмаш, МПС, КГБ), предлагавшие своим сотрудникам регулярный доступ к продуктам, которые невозможно или трудно было купить в общедоступной торговле.
Соответственно, главной заботой Политбюро, Совмина и профильных министерств СССР было, чтобы данная система работала, то есть регулярно пополнялась продуктами питания, которые распределялись по заданным траекториям.
Однако в связи с процессом урбанизации ситуация постоянно менялась, и реализованная в ходе коллективизации модель, когда за счет принудительного труда низкооплачиваемых колхозников, составлявших 70 % населения, кормятся города, в которых проживает 30 % населения, уже не работала. Все попытки заставить крестьян производить существенно больше, чем раньше, предпринятые и в 1960-х, и в 1970-х годах, были обречены на провал в рамках существующей политико-экономической модели. Производство росло, но недостаточно быстро, несмотря на применение новых технологий и масштабные инвестиции. Единственным ресурсом для ликвидации разрыва между производством и потреблением оставались масштабные закупки продовольствия. Почему и как это происходило, и будет предметом обсуждения в данной главе.
Проблемы в недостатке производства и обеспечения продовольствием и товарами повседневного спроса
Ситуация с производством продовольствия в СССР имела разнонаправленную динамику — от улучшения в 1965–1970 годах к появлению серьезных проблем в начале 1970-х, перелому в худшую сторону в 1972–1973 годах и дальнейшему последовательному ухудшению на протяжении следующих 18 лет[118].
Очевидной причиной этой ситуации было то, что сельское хозяйство, несмотря на огромные инвестиции, крайне медленно наращивало темпы производства продовольствия. Другой важнейшей причиной было то, что как в аграрном секторе, так и в пищевой промышленности не могли сохранить и переработать очень значительную часть произведенного.
Кроме того, аграрии получали все большую долю собранных продуктов для собственного потребления. С 1965 по 1969 год доля оставленного для сельских жителей зерна возросла с 95 до 100 млн тонн, при этом производство снизилось с 171 до 160,5 млн тонн. В то же время доля городского населения энергично росла (с 56 % в 1970 году до 65,2 % в 1985-м). Особенно это касалось РСФСР, где была самая провальная ситуация с производством продовольствия и при этом происходила энергичная урбанизация (с 62 % в 1970-м до 74 % в 1990-м)[119]. И горожанам нужно было все увеличивающееся количество продовольствия.
Отражением усиливающегося продовольственного кризиса было неуклонное увеличение объемов зерновых, прежде всего пшеницы, закупаемых СССР у США и Канады. Председатель Государственного комитета СССР по гидрометеорологии и контролю природной среды Юрий Израэль писал:
Как важен прогноз урожая! А. Н. Косыгин уже в феврале мне звонил и спрашивал, какие виды на урожай. Я отвечал, что только в мае смогу дать приличный, качественный прогноз. А он в ответ: а вы мне предварительный, по результатам перезимовки озимых, по запасу влаги в почве. Мы давали такой прогноз, а Косыгин посылал людей в Канаду заключать договор с фирмами, а в мае, когда выяснялось, что у нас в стране непогода, и цены на пшеницу росли, как на дрожжах, у Косыгина уже были договора, уже был хлеб[120].
Стабильность подобной ситуации отражает приводимая Егором Гайдаром статистика. Последним годом, когда СССР имел стабильное (то есть непрерывное с 1940-х годов) положительное сальдо в торговле сельскохозяйственной продукцией, был 1962-й. В 1964–1966 годах последовал провал, когда зерно пришлось закупать. Ситуация несколько выправилась в 1967–1971 годах, когда СССР снова стал продавать зерно за рубеж. Затем последовали неурожайные 1972–1973 годы, когда зерно вновь пришлось покупать, благополучный 1974-й с положительным балансом, и далее вплоть до конца существования СССР зерно приходилось закупать ежегодно. Что касается объемов закупок, то они были невысокими в 1960-е (порядка 350 млн долларов по ценам того времени или 1,3–1,5 млрд по ценам 2000 года), однако вчетверо выросли в середине 1970-х (6–7 млрд долларов по ценам 2000 года) и еще в полтора раза увеличились с 1980 по 1984 год (а в 1981 году даже до 13 млрд в ценах 1980 года). После чего они колебались от 3,3 (1987) до 8,2 (1985) млрд (в ценах 2000 года).
Соответственно колебался и объем прочих закупок продовольствия, который до 1972 года не превышал 5 млрд долларов в год, а после 1975-го не опускался ниже 15 млрд долларов при среднем уровне в 25 млрд, достигнув своего максимума в 1981 году (30,7 млрд долларов) (все в ценах 2000 года)[121].
Однако физические объемы закупок зерна и, соответственно, степень зависимости СССР от его импорта непрерывно росли с 2,2 млн тонн в 1970 году до 46 млн тонн в 1984-м. В 1980-е годы СССР закупал более 15 % мирового импорта зерна, став крупнейшим его потребителем (на втором месте находилась Япония с 26,9 млн тонн). Однако публично внутри страны признавать массовые закупки Брежнев не решался. Например, в 1975 году он объявил своим помощникам, что эту тему публично можно будет обсуждать после его смерти[122].
К этому моменту каждая третья тонна хлебопродуктов изготовлялась из импортного зерна и на нем полностью базировалось производство животноводческой продукции. Почти половина зерна закупалась в Новом Свете, в том числе у «стратегических противников» — 9 млн тонн в США, 5 млн в Канаде, 4 млн в Аргентине[123].
В крупных объемах на Западе на постоянной основе закупалось не только зерно, но и другие виды сельскохозяйственной продукции. Например, в январе 1975 года сельскохозяйственный отдел Госплана, планируя обеспечение страны продовольствием аж на 1980 год, записывает как решение закупать «на долгосрочной основе» в США 3–4 млн тонн сои, что по его расчетам даст 1 млн тонн мяса[124]. Это обсуждается как абсолютно рядовой вопрос деловых отношений. К 1982 году СССР импортировал даже растительное масло в объеме более 1 млн тонн[125].
Подобные закупки по долгосрочным договорам, обеспеченным советским нефтяным экспортом, ограничивали для СССР возможность финансового маневра. В результате в первой половине 1980-х СССР сокращает импорт машин и оборудования с 26 до 20 %, а доля продовольствия и промышленных товаров народного потребления вырастает до 44 %[126].
Несмотря на это, власти в СССР не могли справиться с задачей обеспечения населения основными продуктами питания. Характерный пример разрыва между намерениями и исполнением приводит в своих рабочих записях Краснопивцев. 16 июня 1971 года состоялось специализированное заседание Секретариата ЦК КПСС, посвященное «специализации и организации производства овощей. Признали работу министров по выполнению этого постановления неудовлетворительной»[127]. Однако в духе брежневской политики, толерантной к ошибающимся и недорабатывающим чиновникам, передали дело контроля над проблемой тем, кто с ней не справился:
Серьезно надо за дисциплину браться, контролировать выполнение решений. Силы у министров большие. Министры должны друг с другом работать, контролировать исполнение, а не обращаться в ЦК[128].
Если хлеб в советской торговле приобрести в целом было несложно, то купить масло и мясо в государственных магазинах за пределами столичных городов и других населенных пунктов «московской» категории снабжения было невозможно уже с начала 1970-х. Перебои постоянно возникали и с другими базовыми видами продовольствия (молочными продуктами, овощами, крупами). 18 октября 1977 года Косыгин на заседании Совмина первым делом подводит печальные итоги ситуации в сельском хозяйстве:
Плохо с зерном. Ускорить заготовки. Не хватает мяса, поэтому надо улучшить работу по вылову рыбы, а Минрыбпром работает плохо. В 1978 г. по зерну надо выйти на уровень пятилетки, так как не будет мяса, поэтому всем отраслям надо помочь селу[129].
Причин столь крупных закупок и вообще тенденции на переход к обеспечению бывшей аграрной страны импортным продовольствием было множество:
— общая неэффективность социалистической модели производства (включая незаинтересованность работников в результатах своего труда, непрофессиональную его организацию, а также интенсивную криминализацию оной, о которой разговор ниже);
— критические проблемы в сфере переработки, транспортировки и хранения сельскохозяйственной продукции, приводившие к уничтожению слишком высокого процента произведенной продукции;
— устаревшие технологии в аграрной сфере и низкий уровень образования крестьян;
— сохраняющиеся сверхнизкие цены на основные продукты питания (зерновые, овощи, мясо и молочные продукты) при государственных закупках и при продаже населению, которые не давали стимула работать;
— продолжающийся рост крупных городов, жители которых не имели возможности ведения подсобного хозяйства (остававшейся у многих жителей малых и отчасти средних городов), и увеличение запросов и потребностей горожан, в том числе копирование потребительских запросов развитых стран[130];
— аграрный переток в большие города, вызванный низкими зарплатами и уровнем жизни, лишавший село наиболее активных и перспективных работников[131];
— рост потребления на селе, которое четыре десятилетия держали на голодном пайке;
— общее повышение спроса на продовольствие со стороны богатеющего населения;
— неравномерное распределение ресурсов вслед за политическими приоритетами[132].
Если измерить эту ситуацию цифрами, то она выглядела так. На 1965 год в стране было 229,6 млн населения (120,7 городского, 108,9 сельского), в 1985-м соответственно 276,3 (180,1 городского, 96,2 сельского). То есть при увеличении населения страны почти на 20 % доля городского населения, которое заведомо надо было кормить, выросла с 52,5 % до 65,2 %. При этом структура сельского населения ухудшалась за счет все более пожилых возрастов, которые уже не производили продовольствие сами, а нуждались в нем.
В то же время производство продуктов питания выросло по отдельным направлениям (по статистике в два (мясные продукты, улов рыбы, маргарин, кондитерские изделия, производство вина) и даже в три раза (молочные изделия, консервы)). По ряду направлений оно стагнировало, ничуть не увеличившись или даже уменьшившись в физических объемах (сахарный песок, растительное масло)[133]. Казалось бы, при таких успехах производства большинства продуктов должно было хватать (или во всяком случае их количество не должно было уменьшаться), но статистика производства и сама создает миражи, и просто не учитывает множества факторов, из которых реально складывается процесс потребления продукции.
Например, фактор принципа политической иерархии в отношении распределения продовольствия и другой продукции «широкого потребления» государственными органами. Последний министр торговли СССР — один из немногих, кто решился огласить его, хотя и касательно только своей отрасли:
По порядку снабжения были приняты решения — официальные, но секретные — о том, что в первую очередь шло снабжение Москвы и Ленинграда, во вторую — снабжение военного контингента, КГБ и т. д. Все, что оставалось, шло на свободный рынок. Но товара катастрофически не хватало[134].
Но даже в Москве ситуация была напряженной. Анатолий Черняев в своем дневнике приводит следующую запись по итогам посещения московских продовольственных магазинов в конце апреля 1976 года:
Вчера утром пошел в молочную и булочную. Народу!.. Ворчание-симфония случайной толпы: мол, вот, нет порядка, не могут организовать дело, две бабы на столько народа и не торгуют, а ящики перетаскивают да коробки вскрывают… Выходной день, а тут стой в очереди… и продуктов никаких нет… о твороге уж забыли, как он пахнет и т. д. и т. п. И вдруг над всеми грубый голос мужика лет 40.
— А что вы хотите! У нас система такая. Эти бабы (продавщицы) не виноваты. Виноваты те, кто за зеленым забором икру жрут. У них там и творог есть. А у нас в стране хозяина нет. Хозяин только и делает, что о светлом будущем коммунизма выступает, а с каждым годом все хуже и хуже. Так и будет, пока хозяина настоящего нет…
Никто не удивился, не возмутился. Это, видимо, привычное дело — такие речи в магазинах. Толпа в основном поддакивала и благожелательно комментировала, в том числе молодой милиционер, стоявший в очереди за молоком. А, я извиняюсь, член ревизионной комиссии КПСС стоял и удивленно помалкивал. Да и что он мог сказать, когда у всех остальных «факты на прилавках».
В булочной бабы передрались из-за куличей, а когда в проеме полок раздался голос: «Больше нет, все! И не будет!», поднялся такой гвалт, что я готов был опрометью выскочить за дверь[135].
Советский дипломат, совершавший в первой половине 1970-х годов лекционный тур по СССР, так записал свои впечатления от посещения Оренбурга:
На этот раз мое выступление проходило перед несколько инертной аудиторией актива, у которой оказалось немного вопросов. Как мне потом объяснили, люди нетерпеливо ожидали возможности поскорее попасть в горкомовский буфет, где в тот день они могли приобрести некоторые редкие продукты, а затем — в столовую горкома на обед с непривычно расширенным меню. Здесь, в степном городе металлургов, с продуктами питания дело обстояло так же плохо, как почти во всей стране, за исключением, может быть, Москвы и Ленинграда. Несколько позже я смог убедиться в этом сам, посетив несколько продуктовых магазинов, где полки были почти пустые. Секретарь горкома был прекрасно знаком с этой общей проблемой и в беседах со мной на данную тему говорил, что у них люди решали ее с помощью загородных участков, которые были у всех, кто хотел их иметь, а также с помощью охоты на зверей, включая крупных животных. По его словам, городские власти помогали населению в этом, предоставляя желающим грузовой транспорт для организации коллективной транспортировки убитых животных в город. Мясо заготавливали перед самым наступлением холодов, чтобы из-за отсутствия холодильников и их малой емкости его можно было хранить на балконах или в сетках, которые вывешивались на улицу перед окнами. Потом, когда мы проезжали по городу, мой хозяин обратил мое внимание на крупные тюки на балконах или под окнами домов — это и было заготовленное жителями мясо диких животных[136].
В Краснодаре замдиректора крупного завода в 1980 году мог купить себе на ужин в магазине только пачку низкокачественного маргарина, а на рынке, отстояв часовую очередь, — два килограмма картофеля[137].
Не сказать, чтобы власть и специалисты-аграрники в СССР игнорировали перечисленные выше проблемы. Экономические дискуссии об эффективности и современных аграрных технологиях, которые велись в СССР, могли находить «правильные ответы» для решения некоторых старых и вновь возникающих проблем с производством продовольствия. Однако предлагаемые решения сталкивались с привычной, принятой еще в сталинский период системой приоритетов в развитии хозяйства и промышленности, соответствующей отчетностью и механизмами управления.
Ориентация на рост физических объемов производства оставляла в тени вопрос его переработки и сохранности, упаковки, транспортировки и продажи. Несмотря на признание этих проблем руководителями всех уровней, в реальности в этих сферах не делалось почти ничего, поскольку они не имели сильных лоббистов, обеспечивающих выделение на них инвестиций.
Так, замзав Отделом сельскохозяйственного машиностроения ЦК КПСС (а затем помощник двух по очереди секретарей ЦК по товарам народного потребления в 1980-е годы) Юрий Карасев считал, что сельское хозяйство теряло ровно 50 % произведенной продукции из-за отсутствия инфраструктуры хранения и переработки, но его призывы направить на это скромные 2,5 млрд рублей не встретили поддержки[138].
«Крокодил» еще в 1968 году описал тяжелейшую ситуацию с попытками производителей сельскохозяйственной продукции сдать ее заготовительным организациям по уже подписанным договорам на примере Краснодарского края, Ярославской, Воронежской, Волынской, Орловской областей, а также о фактическом уничтожении уже заготовленной продукции на негодных складах в Горьком. По факту, например, производители из Ростова Ярославской области, несмотря на проявленную настойчивость, не смогли сдать выращенный лук в шести городах Ярославской и Московской областей, поскольку там отсутствовало место для хранения[139]. Однако до конца существования СССР подобные материалы будут публиковаться из года в год, фиксируя одни и те же нерешаемые проблемы.
Другим аспектом постоянного наращивания производства продовольствия становилось постоянное ухудшение его качества за счет использования заменителей вместо все более дефицитного сырья. Впрочем, тот же аргумент использовался для оправдания получения предприятиями незаконной прибыли и покрытия откровенного воровства ингредиентов. Особенно это касалось мясных изделий: «Если в довоенных колбасах соотношение жир к белку было 1:2, то в современных 2:1»[140].
Переработка технических культур в потребительскую продукцию, в частности в одежду и обувь, встречалась с большими проблемами. Они были вызваны позицией политического руководства страны, для которого приоритетными отраслями всегда были машиностроение и тяжелая промышленность, а легкая промышленность носила вторичный характер. У легкой промышленности десятилетиями изымалась прибыль для финансирования «оборонки», что отзывалось устаревшим в отсутствие инвестиций оборудованием и низкими зарплатами и малым социальным пакетом для рабочих.
Анатолий Черняев пишет в своем дневнике по итогам заседания Секретариата ЦК в июле 1977 года:
Обсуждение деятельности Московского областного комитета КПСС по развитию текстильной промышленности (она, оказывается, дает 40 % общесоюзной продукции). Конотоп (секретарь Московского обкома[141]): …30 % прядильного и 50 % ткацкого оборудования с дореволюционным стажем, красок современных нет, 8000 рабочих не хватает, новые станки в пять раз дороже, а покупать их приходится из тех же средств, что дали по ценам на старые. Фонды на бытовое обслуживание урезаются. <…> Этого хоть не песочили, но тоже ни копейки не дали. Но потребовали «поднять», «улучшить» и проч.[142]
Кроме того, многочисленные догматические установки в управлении самим аграрным производством, в значительной мере унаследованные от сталинского времени, не позволяли увеличивать производство и вводить современные аграрные технологии.
Так, например, помощник Горбачева (как секретаря ЦК) по селу Владимир Милосердов вспоминает о том, как не решалась систематическая проблема с недокормом крупного рогатого скота. В 1982 году, на 65-м году советской власти, он получил подробную информацию из Госкомстата СССР. На ее основе ему вроде бы удалось убедить шефа, что в животноводстве надо кормить не на 70 % «в среднем» от научно доказанного рациона, как это обычно происходило из-за недостатка кормов, а на все 100 % и даже, возможно, больше. Лишь тогда корова перестанет тратить всю свою энергию на поддержку своего биологического существования (56 % расходуемого объема кормов) и начнет давать больше молока и привеса — «как на Западе». Средний удой от коровы на тот момент составлял в СССР 2000–2500 литров. За последние пятнадцать лет он не увеличивался, в то время как «на Западе» был в среднем в два с лишним раза больше.
Откорм скота до нормативного позволил бы избежать непрерывного увеличения числа животных, как этого требовала советская концепция животноводства. Таким образом можно было бы сократить использование дополнительных и всегда дефицитных ресурсов (строительство новых коровников, их обогрев и освещение, обслуживание персоналом). Более того, отказ от лишних коров существенно, примерно вдвое, экономил затраты импортного зерна, которое в качестве корма шло на поддержание их жизненного цикла.
Но в решения Политбюро эти предложения не обратились, поскольку первый секретарь Киевского обкома партии на предварительном обсуждении с секретарями обкомов в Академии общественных наук публично возразил секретарю ЦК, что, мол, можно обойтись и без этого, а надо людей правильно мотивировать и дальше развивать поголовье, как у них в области[143].
Занятно, что Милосердов не был первооткрывателем в этом вопросе. За семь лет до него Виктор Голиков, помощник Брежнева, направлял шефу аналогичную записку с расчетами, из которых выходило, что убойный вес коровы в СССР был вдвое ниже, чем в США, и почти в полтора раза ниже, чем в ГДР, хотя число коров в СССР было больше примерно в той же пропорции. Однако ситуация оставалась неизменной[144].
При этом растущее городское население не только требовало все большего количества товаров (прежде всего продовольственных), но и все более придирчиво относилось к их качеству. По мнению советского экономиста Юрия Яременко, одной из наиболее серьезных проблем для советской экономики стал не просто рост реальных доходов во второй половине 1960-х — начале 1970-х годов, но структура их последующего расходования[145]. Поскольку реальные доходы выросли у всего населения, а не только у среднего класса и элиты, то они были направлены прежде всего на расширение и увеличение пищевого рациона. А это означало существенное увеличение потребления продовольствия (в первую очередь мяса и фруктов), к чему государство и аграрный сектор оказались не готовы. Именно в этом ему виделась основная причина увеличения дефицита продовольствия. Позиция Яременко отражала систему представлений более широкого круга экономистов, работавших в упоминавшемся выше ЦЭМИ — Яременко стал его директором в 1987 году, а в 1991-м был назначен одним из экономических советников Горбачева[146].
В результате Госплану и партийным органам приходилось решать все более усложняющиеся задачи по обеспечению едой компактно проживающих групп населения, которые в принципе сами не производили никакого продовольствия. Первый секретарь Балашихинского райкома Московского обкома КПСС Александр Русанов в интервью подробно рассказывает, насколько сложно и нервно было устроено снабжение его района, находящегося сразу за восточной границей Москвы. В районе на тот момент насчитывалось 300 тыс. жителей, подавляющее большинство которых работали на заводах ВПК и жили в трех крупных городах. На весь район, как говорилось выше, приходилось только два аграрных предприятия-производителя.
Госплан планировал, сколько вырастить пшеницы, сколько овощей. Потом определялось, сколько надо произвести всего — хлеба, овощей, всех продуктов питания. Все это потом доводилось до областей, сколько области положено иметь мяса — или область себя полностью обеспечивает, тогда им ничего не положено, или, если она имеет производство больше, чем потребление, значит, она должна поставлять другой области, где не хватает своего. Водка тоже по лимитам отпускалась, не сколько захотел в район завести, а сколько тебе дали, все планировалось. Например, Московская область не могла себя полностью обеспечить продовольствием, хотя и сельское хозяйство большое. <…> Нам надо было получить лимиты, сколько нам надо было поставить всех продуктов питания. Это уже расписывал облплан. <…> После того как расписали, сколько чего нам нужно, шло прикрепление, кто нам должен поставить тот же картофель. Московская область получала картофель, население-то — 10 млн, из 12 областей. И уже каждая область имела задание, а задание выдавал Госплан. Точно так же по мясу: те области, которые производили мяса больше, чем они потребляли, они должны были поставлять. И если кто-то не поставлял, отставал, значит, жаловались в Совмин, в ЦК, что Смоленск не поставляет мясо. А те говорят: «У нас самих не хватает». Потому что Госплан допускал очень много ошибок при планировании. Госплану надо было дыры все заткнуть, поэтому, когда не хватает, было и волевое планирование: записывали, а там как хочешь, так и выкручивайся.
В Балашихе, если взять капусту, свеклу и морковь — это все идет из совхозов Московской области. Вот мы прикреплены к Шатуре, Можайску, мы направляем туда машины, людей, чтобы помогать, уборкой заниматься. Хоть у нас и была своя птицефабрика в Балашихе хорошая, но яиц не хватало. Курятину — это все поставляли из других областей, опять-таки по прикреплению, что запланировано планом. А роль горкома здесь — решающая. Горком отслеживает, кто машины не послал, кто людей не послал. Заранее мы договариваемся с районом на уровне райкомов партии, что они нам должны поставлять, что мы с ними должны заключить договора — все же все равно мы платим деньги по договорам совхозу и колхозу, они нам — товар. И роль горкома и райкома такая: все, что требуется завести, вовремя позаботиться, чтобы было, это все на ответственности партийных органов. В горкоме есть инструктор в сельхозотделе, который отслеживает, как идут дела в подведомственном ему районе (то есть районе, к которому прикрепили Балашихинский). Орготдел — это вообще общее руководство всем. И [если есть проблемы, идет] соответствующая кляуза, донесение в обкоме до руководства доводит, а те уже соответствующим образом надерут попу[147].
Власть в лице Брежнева и либеральных по советским меркам экономических чиновников понимала необходимость «кормить народ». Например, 15 февраля 1971 года на фоне сворачивания «косыгинской реформы» у председателя Госплана СССР Николая Байбакова прошло совещание по выполнению «директив» (очевидно, данных Политбюро), на котором заместитель руководителя ведомства Бачурин давал следующие инструкции сотрудникам для разворачивания планирования:
Необходимы структурные изменения в пользу сельского хозяйства, машиностроения для легкой и пищевой промышленности, производства синтетических материалов и товаров народного потребления. Имеющееся отставание на этом участке необходимо преодолевать[148].
Причиной последовательного ухудшения продовольственной ситуации в СССР с начала 1970-х годов стали крупные климатические катастрофы (прежде всего засухи) 1972–1973 годов в Европейской части СССР. Они, помимо памятных современникам пожаров, привели к дефициту зерна и многих привычных продуктов питания. Так, Кулаков на совещании по сельскому хозяйству в ЦК КПСС 28 декабря 1973 года заявил, что в следующем году необходимо собрать 200–250 млн тонн зерна, без чего невозможно животноводство — «покупать его негде»[149]. Однако несмотря на категорические заявления, возникший дисбаланс закрывался закупками зерна на Западе на «нефтяные деньги».
Агропромышленные комплексы вытесняют колхозы и совхозы
Как говорилось выше, помимо увеличения количества закупаемого зерна, постоянно происходил поиск эффективных мер по увеличению производительности сельского хозяйства[150].
В целом инвестиции в сферу сельского хозяйства непрерывно росли. Они были направлены на несколько целей — строительство инфраструктуры (дороги, линии энергопередачи и газопроводы к селам и деревням, школы и дома культуры, дома жителей совхозов и колхозов, коровники, пункты хранения техники и элеваторы); производство удобрений, которые должны были повысить отдачу пашни; мелиорацию, строительство ирригационных сооружений и борьбу с опустыниванием и другие меры борьбы за расширение посевных площадей; снижение доли ручного труда и обеспечение сельского хозяйства новой, более производительной техникой.
Развивались новые для советской экономики формы производства, такие как агропромышленные комплексы и входящие в их состав или существующие в других формах фабрики по промышленному производству мяса, птицы и яиц[151].
Кроме того, вновь начали внедряться, быстро расти и профессионализироваться такие формы аграрного производства, как подсобные хозяйства крупных промышленных предприятий (о чем речь шла выше, во второй части).
С 1973 года в связи с растущей зависимостью от снотворных и болезнями Брежнев в значительной мере отстранился от многих дел, включая вопросы сельского хозяйства. Основной объем полномочий в этой сфере он передал своему выдвиженцу, члену Политбюро и секретарю ЦК КПСС по сельскому хозяйству Федору Кулакову, который был большим энтузиастом развития крупных комплексов[152].
Однако, как мы увидим дальше, интерес генсека к данной теме периодически возвращался, что было связано и с улучшением его состояния, и с ухудшением дел в сельском хозяйстве. А потому не было недостатка в идущих лично от Брежнева (или от имени Брежнева) распоряжениях о мерах по повышению эффективности капитальных вложений в сельское хозяйство и проводившихся по этому поводу (без особого толку) многочисленных совещаниях[153].
Так, 24 декабря 1974 года в Министерстве сельского хозяйства СССР состоялось довольно откровенное совещание под руководством министра, посвященное осмыслению ситуации, в которой находилась отрасль[154]. Производительность росла медленно, а вот себестоимость произведенной продукции за счет использования подорожавшей (но по-прежнему плохо работающей[155]) техники росла быстро и ставила даже успешные ранее сельхозпредприятия на грань рентабельности. В частности, навесного оборудования к мощным тракторам производилось в два раза меньше, чем было надо для их 100 %-ной эффективности[156].
Такая ситуация с оборудованием сохранялась и впоследствии. Например, по состоянию на 1977 год не было «нормальных силосоуборочных комбайнов, и до трети кормов по той причине уничтожалось в поле»[157].
Попытки исправить ситуацию за счет еще более масштабных инвестиций (по мемуарам замминистра сельского хозяйства СССР Бориса Рунова, они составляли 25 % бюджетных расходов[158]), в том числе за счет инвестиций, предназначавшихся для тяжелой промышленности (с 1975 года), приводили к эффекту, обратному ожидаемому[159]. Например, расширение площадей мелиорации вело к масштабным тратам и серьезным экологическим проблемам, притом что производство зерновых на них было, по мнению Федора Кулакова, «очень низким»[160]. Ежегодно в июле «стране не хватало до 7 млн тонн хлеба», как заявил Кулаков в 1976-м[161].
Последний министр сельского хозяйства СССР Федор Сенько, говоря о периоде 1965–1975 годов, приводил цифры, свидетельствующие о том, что при дву-трехкратном увеличении производственных и технических мощностей в сельском хозяйстве физические объемы производства росли в лучшем случае в два раза (по производству яиц), а по зерну — на треть.
За 10 лет, прошедших после мартовского Пленума [1965 года], практически обновился и существенно пополнился машинно-тракторный парк колхозов и совхозов. Энергетические мощности сельских хозяйств возросли в 2 раза, потребление электроэнергии — в 3,5 раза, применение минеральных удобрений увеличилось почти в 3,5 раза. Было введено в эксплуатацию… вдвое больше орошаемых и осушенных земель, чем за предыдущее десятилетие. <…> Среднегодовое производство зерна за 1971–1974 годы по СССР достигло 192 млн тонн, на 62 млн тонн больше, чем в седьмой пятилетке (то есть на 33 %. — Н. М.). В 1974 году в стране было произведено 14,5 млн тонн мяса (в убойном весе), на 6,2 млн тонн больше (то есть на 43 %. — Н. М.), чем десять лет назад. …Яиц получено вдвое больше[162].
По словам замзава и парторга Отдела сельского хозяйства Госплана СССР Алексея Краснопивцева, «большинство введенных комплексов не выходили на проектную мощность по производству мяса и молока» из-за нехватки кормов, за которые отвечали республиканские власти[163].
Это приводило к тому, что, например, в крупном и «оборонном» городе Пермь на 1974 год мясо отсутствовало в открытой продаже и продавалось только раз в неделю, по пятницам, на предприятиях[164].
За 1967–1975 годы основные фонды в животноводстве выросли в 2,7 раза, а численность занятых не сократилась, а увеличилась на 10 %. В молочном животноводстве на одного работника приходилось в совхозах в 1966 г. 8,6 коровы, в 1975-м — 9,2, в колхозах 5,6 и 5,8 коровы. Повысилась себестоимость молока[165].
В 9-й пятилетке… на гектар сахарной свеклы вносилось на 30 % больше удобрений, чем в восьмой, а урожайность была ниже. …На селе оставался 1 из 10 подготовленных механизаторов[166].
Ухудшение ситуации в сельском хозяйстве дало Брежневу возможность осуществить «перезревшее» «кадровое решение». В начале 1976 года в отставку был отправлен «политический тяжеловес», член Политбюро, министр сельского хозяйства СССР Дмитрий Полянский[167]. Он содействовал Брежневу в свержении Хрущева, затем занимал пост первого заместителя председателя Совета министров СССР (1965–1973). Это был крайне консервативный по своим взглядам человек и покровитель «русской партии» в СМИ и культурных организациях. Самостоятельность его политических суждений и поступков вряд ли нравилась генсеку. Брежнев, не выводя его из состава Политбюро, передвинул его в 1973 году на министерский пост, где тот продержался всего три года.
На его место пришел Валентин Месяц, представитель уже нового поколения управленцев, которому на момент назначения на министерский пост было всего 48 лет. Он был выдвиженцем Кириленко и на предыдущих местах работы в Московской области сначала реализовывал личный проект Косыгина по строительству агропромышленных комплексов для снабжения Москвы, а потом уже в роли второго секретаря ЦК Компартии Казахстана осуществил свой проект строительства промышленных теплиц для снабжения Алма-Аты[168].
Рассказывая о середине — второй половине 1960-х, Валентин Месяц, тогда секретарь Московского (областного) обкома КПСС, вспоминает:
Мои обязанности уже как секретаря МК КПСС… остаются прежними: проведение линии партии на укрупнение хозяйств с ориентацией на мощную материальную базу, современные технологии производства. С этой целью мы изучаем и внедряем зарубежный, в частности голландский, опыт. По прямому указанию А. Н. Косыгина закупается завод по строительству теплиц, которые с полным комплектом оборудования монтируются в ряде хозяйств Подмосковья. Создаются настоящие гиганты: совхоз «Московский», агропромышленный комплекс «Белая дача» и другие. В процессе реформ особый акцент делается на строительство крупных свиноводческих комплексов, комплексов по откорму крупного рогатого скота. Племенной фонд завозится из-за рубежа, причем из наиболее передовых в этом отношении стран — Канады, Бельгии, Германии[169].
Это было то направление, по которому советское сельское хозяйство начало интенсивно развиваться во второй половине 1970-х. Идея создания крупных комплексных многоотраслевых совхозных хозяйств (агропромышленных комплексов) принадлежала Косыгину[170], а затем активно продвигалась Брежневым[171]. Уже в 1968 году Политбюро по предложению Минсельхоза закупило 10 свиноводческих комплексов, 10 заводов концентратов и три селекционные станции по выращиванию телят[172]. Они должны были обеспечивать крупные города производимой в промышленных масштабах по современным западным технологиям продовольственной продукцией — свининой, птицей, молоком, овощами и фруктами.
С их строительства в Ленинградской, а затем в Московской области был взят старт на создание таких комплексов (представлявших собой новые крупные поселки в окружении огромных теплиц и скотных дворов) рядом с крупными городами, что стало важной экономической и технологической новацией второй половины 1970-х — 1980-х годов[173]. Но и в более отдаленных от мегаполисов регионах, таких как Ставрополье, на практике реализовывалась идея концентрации мясо-молочного производства в крупных специализированных хозяйствах[174].
Всего в 1977 году в стране действовали 2224 животноводческих комплекса, 1478 из них специализировались на производстве молока, 407 — свинины, 254 — говядины. Однако в «помещениях с комплексной механизацией» по-прежнему содержалось всего 28 % крупного рогатого скота, половина птицы и 57 % свиней. По предварительным подсчетам итогов десятой пятилетки, сделанным на 1978 год Госпланом СССР, это позволило существенно (примерно на 40 % за 10 лет) поднять производство яиц (с 35,8 млрд штук в 1966–1970 годах до 56–58 млрд штук в 1976–1980 годах), мяса (с 11,6 до 15–15,6 млн тонн); рост производства молока был незначителен (с 80,6 до 94–96 млн тонн)[175].
Более того, курс на специализацию могли взять некоторые республики, как, например, Латвия, которая к 1973 году сконцентировалась на традиционном для нее животноводстве и декларировала это на республиканском уровне[176]. Белоруссия, как писал ее бывший министр сельского хозяйства, «располагая 1,8 % от общей площади сельскохозяйственных угодий СССР», производила «около 7 % мяса и молока, более 15 % картофеля, 25 % льноволокна» от общесоюзных показателей[177].
В 1979 году курс на специализацию взяла и Российская Федерация. Первым заместителем председателя Совета министров РСФСР по сельскому хозяйству был назначен Лев Ермин, бывший «шелепинец», который в должности первого секретаря Пензенского обкома партии прославился успехами в обустройстве животноводческих комплексов и был ярым сторонником «специализации»[178].
Из птицефабрик, животноводческих комплексов, тепличных комбинатов люди не уходят. Потому что действуют основные факторы жизни: «Добрый харч, обходительное начальство, хороший дом, любимая жена и дети»,
— рационально объяснял начальник подотдела экономики отдела сельского хозяйства Госплана СССР Алексей Краснопивцев мотивацию людей, работающих в новом сегменте советского сельского хозяйства, процветающего на фоне «загибающихся» колхозов и совхозов[179]. Перед аграрным начальством маячила постоянная проблема: что делать с сельхозпредприятиями, которые годами были убыточными и которых по этой причине отказывались финансировать государственные банки?[180] К декабрю 1977 года он констатирует, что оборотные средства сельхозпредприятий в значительной степени вытеснены кредитами — «они уже превысили 10 млрд рублей, одни проценты достигают 800 млн рублей» и «положение отчаянное»[181]. Очевидно, что точечное администрирование, назначение туда опытных или перспективных руководителей не помогало.
Существенной особенностью животноводческих и птицеводческих комплексов было то, что они постоянно нуждались в фураже — зерне и комбикормах. Заготовка фуража всегда была «ахиллесовой пятой» советского сельского хозяйства, поэтому эти комплексы в основном были рассчитаны на поставки зерна и произведенных из него комбикормов из зарубежных закупок. Например, поголовье птицы — главного потребителя зерна — на территории РСФСР выросло с 358 млн голов в 1971 году до 628 млн в 1986-м и 660 млн в 1990-м. К середине 1980-х объем зерновых, используемых на комбикорма, был в два раза больше, чем предназначенных для изготовления продовольствия, даже с учетом того, что дешевым печеным хлебом в деревнях активно кормили личный скот и птицу[182].
С 1972 года СССР постоянно закупал за рубежом (США, Аргентина, Австралия) корма — зерно, кукурузу, сою. К 1980 году объем ввозимых кормов достиг 4,5 млн тонн[183]. Тем самым эти комплексы увеличивали зависимость советской экономики от валютных закупок на Западе[184] и объективно ставили вопрос о том, что лучше — продать бочку нефти на Запад и купить там мясо напрямую или купить там зерно, привезти его (с неизбежными попутными потерями) в СССР, тут строить откормочные комплексы, кормить скот и птицу, платить рабочим и потом полученное мясо (в том же мороженом, но более неприглядном виде, чем продукты, пришедшие с Запада) поставлять в магазины конечным потребителям.
Упоминавшийся выше сотрудник Госплана СССР Леонид Гребнёв, наблюдая за экономикой постсоветской России, пришел к выводам, что если бы схема закупки мясопродуктов на Западе была реализована, то СССР мог бы продавать за рубеж зерно, которое не надо было бы тратить на экономически неэффективный откорм скота. Туда же за рубеж пошли бы и минеральные удобрения, не нужные в таких количествах для выращивания злаковых. Это в значительной мере окупило бы затраты на покупку мяса[185]. Как и сокращение капитальных инвестиций и различных форм дофинансирования убыточных сегментов сельского хозяйства, а также отказ от траты валюты на закупку 20 % (от потребляемого) зерна, добавим мы от себя. Но, заключает Гребнёв, возможно, по политическим причинам власть не хотела видеть импортное мясо на прилавках. Однако кажется довольно очевидным, что дело отнюдь не в стыде перед населением — обезличивание товара (того же импортируемого в огромных объемах животного или растительного масла) было делом привычным, — а в нежелании армии сельскохозяйственных лоббистов менять привычные механизмы финансирования своей отрасли за счет общенационального бюджета.
Как Горбачев стал лидером «сельхозников» в борьбе за дотации и инвестиции
Аграрная сфера продолжала находиться в поле непосредственного ведения Генерального секретаря, поэтому вокруг него сложился круг исполнителей, действующих под его непосредственным руководством. Они, как и представители ВПК, получили возможность транслировать свои идеи непосредственно первому лицу страны, а значит, и ожидать удовлетворения хотя бы части из своих многочисленных потребностей. Месяц, просидевший на посту министра до 1985 года, в своих мемуарах дает описание этой лоббистской группы:
Как правило, не проходило недели, чтобы не держать отчет перед высшим органом в стране [Политбюро], в состав которого входили такие деятели, как А. А. Громыко, М. А. Суслов, Д. Ф. Устинов, А. П. Кириленко, А. Н. Косыгин и другие держатели абсолютной власти в стране. И здесь мне нередко приходилось очень остро отстаивать свою точку зрения по тому или иному вопросу с помощью отлично проработанных аргументов для достижения цели. Главной темой на таких заседаниях были, как правило, капиталовложения. Курс на крупные инвестиции мы держали вместе с нашим куратором, секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству Ф. Д. Кулаковым. Сложился своеобразный штаб идеологов реформ в агрокомплексе. Помимо Ф. Д. Кулакова и заведующего Отделом сельского хозяйства ЦК КПСС В. А. Карлова в него входили министр мелиорации и водного хозяйства СССР Н. Ф. Васильев, председатель Союзсельхозтехники А. А. Ежевский, министр сельского хозяйства РСФСР Л. Я. Флорентьев. Я всегда работал вместе с этими прогрессивно мыслящими людьми. Именно эта группа определяла главные аспекты развития сельского хозяйства страны, отстаивала приоритет сельского хозяйства при формировании бюджета. Справедливости ради надо сказать, что эту линию поддерживал Л. И. Брежнев. Он постоянно находился в курсе дела, всегда оказывал помощь, когда складывались сложные условия[186].
Замминистра сельского хозяйства СССР Борис Рунов, тесно работавший с Месяцем, прибавляет к этому списку заместителя председателя Совета министров СССР (1973–1985) Зию Нуриева, бывшего министра заготовок (1969–1973), и министра сельского хозяйства СССР (1965–1973) Владимира Мацкевича[187].
Повседневные заметки Краснопивцева позволяют говорить о материальных причинах подобной спайки. За счет щедрых государственных инвестиций и «обдирания» совхозов и колхозов мелиоративные, строительные и ремонтные организации получали устойчивую прибыль. В ответ на предложения Кулакова, после снятия Полянского, дать анализ причин ухудшения ситуации в отрасли он записал, в частности, следующие тезисы:
Сельхозтехника много обирает. Все обслуживающие сельское хозяйство организации прибыльные, а колхозы и совхозы по большей части убыточные. <…> Покончить с извращениями аграрной политики партии, с отвлечением средств из сельского хозяйства, с переплатами по капстроительству из-за того, что последнее слово всегда остается за подрядчиком[188].
Рекордный урожай 1976 года вновь возродил энтузиазм Брежнева в аграрной сфере[189]. Следствием этого стал июльский пленум 1978 года по сельскому хозяйству, когда для данной сферы был закреплен наивысший уровень инвестиций[190]. Эти инвестиции уже несколько лет вызывали открытое недовольство части высшего советского руководства, особенно представляющего конкурирующие сферы экономики. Так, в сентябре 1975 года помощник Брежнева Виктор Голиков направил своему шефу записку о том, что председатель Госплана Николай Байбаков и заведующий Отделом плановых и финансовых органов ЦК КПСС Борис Гостев ведут разговоры о том, что сельское хозяйство не оправдывает дотаций, и оценил эти заявления как «затмевающие любую буржуазную газету»[191]. Брежнев, пребывавший в тот период в состоянии апатии, по всей видимости, никак на нее не отреагировал[192].
Горбачев в мемуарах описывает острый конфликт с третьим человеком в партийном аппарате и четвертым в советской иерархии — Андреем Кириленко, отвечавшим за партийное кураторство всей советской индустрии. В 1978 году Кириленко приехал на Ставрополье и на сетования Горбачева, что «нужного набора и количества машин село пока не имеет», раздраженно ответил:
Деревня на июльском Пленуме отхватила треть капитальных вложений. В село уже столько набухали… Прорва какая-то, все как в дыру идет[193].
О том, что «производственники» и «плановики» давно уже недолюбливали забирающее все больше ресурсов и по-прежнему малоэффективное сельское хозяйство, свидетельствует эпизод, приводимый Краснопивцевым в своих записях. 7 марта 1973 года на коллегии Госплана председатель Байбаков полностью раскритиковал подотдел Госплана по сельскому хозяйству, представивший к перспективному плану развития до 1990 года «крайне заниженные объемы производства» при «безудержно завышенных потребностях в капитальных вложениях, технике, удобрениях, хотя имеющиеся ресурсы недопустимо безобразно используются». Рассказывая об этом, Краснопивцев, как полагается лоббисту, сожалел, что сам «вооружил цифрами» Байбакова и других оппонентов. Он считал, что инвестиции надо вкладывать так, как раньше, поскольку, несмотря на «намеченные пути более эффективного использования выделенных ресурсов… нельзя рисовать иллюзии, надо быть реалистами!»[194] То есть никаких реальных планов или теоретических моделей по существенному сокращению разбазаривания выделяемых ресурсов не было даже на уровне профильного отдела Госплана, не то что на практике.
Месяцем позже, 10 апреля, на заседании под председательством Алексея Горегляда, первого заместителя Байбакова (1963–1983) по товарам и ценам, участники сформулировали тезисы о желательности повышения цен на мясо-молочную продукцию и увеличения инвестирования в сельское хозяйство и фактически осудили увеличение числа личных автомобилей, которое было предметом гордости Косыгина и Байбакова. Было заявлено, что населению должно быть разъяснено — его жизненный уровень никогда в обозримой перспективе не будет соответствовать уровню личного потребления в США и подобная задача даже и не ставится[195].
В качестве проводника подобной идеологии, твердо усвоенной аграрными лоббистами, следует упомянуть замминистра сельского хозяйства СССР Бориса Рунова, отвечавшего за закупки зерна на Западе. В своем не слишком пространном мемуаре о жизненном пути он посвятил несколько абзацев доказательству того, что сельское хозяйство по сравнению с ВПК недофинансировали, хотя он же, как говорилось выше, утверждал, что на него шло 25 % бюджетных расходов[196].
Тем не менее подсчеты «госплановцев» показывали, что инвестиции в сельское хозяйство не окупались, более того, приводили к обратному результату. В октябре 1979 года первый зампред Госплана Петр Паскарь констатировал на встрече с российским сельскохозяйственным руководством, что, несмотря на перераспределение ресурсов на сельское хозяйство в пользу РСФСР (капитальные вложения поднялись с 49 до 53 %, удобрения с 46 до 57 %, процент передаваемых республике тракторов и комбайнов — до 60 %), доля выпускаемой республикой продукции снизилась с 50 до 47–48 %[197].
Из-за роста цен и себестоимости нарастала нерентабельность. К 1980 году количество нерентабельных хозяйств составило 54 % (более 25 тыс.) по сравнению с 90 % прибыльных хозяйств в 1970-м. Их прибыль (даже без учета инфляции) уменьшилась почти вдвое, с 8,4 млрд в 1966–1970 годах до 4,6 млрд в 1976–1980 годах. И это несмотря на общее повышение закупочных цен в 1966–1979 годах на 232,5 млрд рублей, увеличение оплаты труда в размере 127,1 млрд рублей и государственных инвестиций в увеличение материального содержания предприятий в размере 139,5 млрд рублей. Норма прибыли на 100 рублей валовой продукции упала с 12 до 5 %. Задолженность аграрных предприятий по ссудам в банке выросла с 1966 по 1980 год более чем в десять раз, с 9,1 до 95,2 млрд рублей, в том числе по долгосрочным ссудам с 5,3 до 42,2 млрд рублей[198].
Важным моментом в экономической политике стала произошедшая в ноябре 1978 года смена секретаря ЦК КПСС по сельскому хозяйству. Вместо скоропостижно скончавшегося 17 июля 1978 года политического тяжеловеса, 60-летнего Федора Кулакова, был избран его протеже — 46-летний Михаил Горбачев. При этом должность главы Сельхозотдела ЦК КПСС перешла к бывшему первому заместителю Кулакова по отделу, опытному (64 года) партийному аппаратчику Владимиру Карлову. Горбачев должен был отвечать за макроэкономические аспекты сельскохозяйственной темы, включая инвестиции и повышение отдачи сельского хозяйства, взаимодействие с правительством, а также возможное реформирование аграрных структур. Карлов — за кадры секретарей обкомов по сельскому хозяйству и текущую работу по контролю за производством сельхозпродукции.
Насколько можно понять из мемуаров Горбачева, фактически его поставили на должность секретаря ЦК, чтобы он от лица Брежнева и всего «аграрного лобби» сохранял долю отрасли в общенациональном бюджете. Он должен был защищать ее от конкурентов в борьбе за бюджетные средства из машиностроения и тяжелой промышленности, представленных Кириленко, а также от финансово-экономического блока правительства, который был ориентирован на Косыгина и его представления о бюджетном балансе[199]. В целом субсидирование сельского хозяйства обходилось на тот момент государственному бюджету в 40 млрд рублей в год[200].
Я уже упоминал, что для усечения расходов на нужды села существовала своя «теория»: сельское хозяйство потребляет больше национального дохода, чем производит. Иными словами, это безнадежно убыточная отрасль экономики, своего рода бездонная прорва, поглощающая несметные ресурсы и ничего не дающая взамен.
Достоверность этой точки зрения не была никем доказана, но ее придерживались, и вполне официально, не только промышленники, плановики, финансисты, но и секретари ЦК. Отсюда следовал логический вывод: не широкомасштабная Продовольственная программа нужна стране, а наведение элементарного порядка в сельскохозяйственном производстве[201].
Позицию Горбачева поддерживало аграрное лобби. Так, Алексей Краснопивцев записывает 26 марта 1979 года в рабочем блокноте задание своего непосредственного начальника, руководителя отдела сельского хозяйства Госплана СССР (1977 — после 1986) Николая Борченко[202]:
Снова поднимается ставший уже традиционным вопрос: финансируем ли мы себя или нет. Давайте вместе посчитаем, учтем огромный разрыв города и села в обеспечении социальными благами[203].
3 марта 1980 года у Горбачева состоялось необычное даже для аграрных лоббистов совещание с участием руководителей сельхозотделов Госплана и ЦСУ, а также работников аппарата ЦК КПСС. Оно было целиком посвящено проблеме доли сельского хозяйства в национальной экономике. В ходе совещания отдел сельского хозяйства Госплана обвинил ЦСУ в существенном занижении доли сельского хозяйства в создании национального дохода страны[204]. По их данным, на 1978 год она составляла 29,5 %, а не 17 %, как опубликовало ЦСУ. Проблема для аграрного лобби была в том, что на этой основе на следующую пятилетку планировалось выделить на сельское хозяйство только 18 % капитальных вложений из общего бюджета на эти цели[205]. В конце совещания Горбачев объявил, что готов подписаться под запиской отдела сельского хозяйства Госплана СССР Брежневу от февраля 1966 года о необходимости перераспределения средств в пользу сельского хозяйства (мы упоминали документ в первой части книги). Через полтора месяца ЦСУ пересчитало цифры за 1978 год по методике Госплана и вывело удовлетворивший будущего генсека результат — 28,5 %[206].
После этого 16 мая 1980 года Горбачев созывает новое большое совещание «всех заинтересованных ведомств», посвященное только доле сельского хозяйства в национальном доходе. Очевидно, что ему было необходимо подвести идейную базу под серьезный штурм бюджета, представляя себя продолжателем дела Брежнева пятнадцатилетней давности. «Некоторые утверждают, что село это „прорва“, что оно разорило сельское хозяйство. Не по Марксу получается», — начал он свое выступление[207].
Правда, плавный ход совещания нарушили начальник ЦСУ Лев Володарский (скорректировавший некоторые абсолютно нелепые ссылки Горбачева на зарубежный опыт) и заместитель начальника отдела пятилетних планов Госплана СССР Владимир Коссов, который опроверг скорректированные цифры ЦСУ и настаивал на правильности прежних. Коссов указал, что высокая доля в национальном доходе по данным сельхозотдела и ЦСУ сложилась исключительно из-за того, что в него была некорректно включена завышенная в четыре раза против американской стоимость земли, а земля, используемая промышленностью, подсчитана не была. В результате оказалось, что рабочие вырабатывали примерно на 5 % меньше дохода, чем аграрии, несмотря на наличие у них куда более дорогого оборудования.
Алексей Краснопивцев детально передает в своих записях с совещания грубые попытки Горбачева уломать строптивца: «Я уже уловил, что вы все „знаете“ и мозги любому закрутите. Как отрасли, дающие самое нужное человеку, могут быть убыточными?!» Далее он заявил, что стоимость сельхозпроизводства надо считать «по Марксу» — «издержки производства на самых худших землях» надо умножить на 30–40 % прибыли. «Тогда и будут реальные цены». Такой прямолинейный, если не сказать грубый лоббизм интересов отрасли никого из участников совещания, разумеется, не смутил[208]. Коссов не сдался и, став вскоре руководителем Главного вычислительного центра Госплана, упорно оппонировал подобным теоретическим построениям дальше, очевидным образом имея поддержку руководителя Госплана Николая Байбакова[209].
Помощник Косыгина Фирсов довольно неожиданно называет Михаила Горбачева в числе противников «косыгинской реформы», несмотря на то что она закончилась еще в 1972 году, а сам Горбачев неоднократно в мемуарах говорит о своей приверженности ее идеям и о личном хорошем отношении к Косыгину. Причиной такой характеристики Фирсова послужило то, что Горбачев (ставший прямым оппонентом Косыгина только в 1978 году) считал, что введенное реформой изменение оптовых цен между промышленностью и селом действует в ущерб сельскому хозяйству[210].
Горбачев в мемуарах (написанных и изданных до публикации текста Фирсова) много пишет о своей роли в конфликте Брежнева и Косыгина. Репутацию человека, «лояльного Брежневу», он заслужил после написания записки в Политбюро, а затем выступления на пленуме, посвященном аграрным вопросам, 4 июля 1978 года. В них он поставил вопрос о необходимости поднятия закупочных цен на сельскохозяйственную продукцию, передачи больших кредитов успешным сельхозпредприятиям и отказа от поддержки малопроизводительных, убыточных хозяйств, что противоречило позиции Косыгина.
Я привел в записке подробные расчеты, из которых было видно, что за десять лет (1968–1977 гг.) цены на горючее повысились на 84 процента, трактора, сеялки стали стоить в 1,5–2, а то и в 4 раза больше, закупочные же цены на продукцию сельского хозяйства остались прежними. В результате, несмотря на повышение урожайности, сокращение трудовых затрат и расхода горючего в натуре, себестоимость зерна, животноводческих продуктов резко повысилась, большинство хозяйств превратилось в низкорентабельные и убыточные[211].
Горбачев утверждает, что сам Косыгин отнесся к записке положительно: «Реакция Косыгина на мою записку была многозначительной: „Это же бомба!“»[212] Получив после этого выступления у Брежнева и его группы в Политбюро репутацию продолжателя «дела Кулакова» и заняв после скоропостижной смерти последнего пост секретаря по сельскому хозяйству ЦК КПСС, Горбачев нашел новую форму вовлечения Брежнева (уже сильно больного) в аграрную проблематику, переправляя ему все заявки регионов на оказание помощи в данной сфере. Удовлетворение как минимум части из них было раньше прерогативой человека, занимавшего его должность. Теперь окончательные решения принимал лично Брежнев. Горбачев оставил себе скромную роль составителя проекта решений и справок о реальном состоянии дел в регионах, на основе которых они принимались[213].
Первый зампред Госплана СССР Яков Рябов рассказал о другом маневре Горбачева, который позволил ему обходить на этом этапе как Косыгина, так и конкурентов из ВПК в борьбе за государственные ресурсы. Рассуждая о своем выдвиженце (то есть человеке, который благодаря ему сначала стал директором «Уралмаша», а потом последовательно получил несколько постов на общегосударственном уровне) Николае Рыжкове, который в 1979–1982 годах не просто был его коллегой по Госплану, а занимал полностью аналогичный пост (у председателя Госплана тогда было четыре первых зама), Рябов сказал следующее:
…у Рыжкова был [под началом] сводный баланс, и он мог перебрасывать материальные ресурсы из отрасли к отрасли, с предприятия на предприятие. Ко мне часто приходили товарищи из оборонки, директора заводов других отраслей, которыми я занимался, и что-то просили. Я шел к Рыжкову и частенько получал отказ. На этой почве у нас начался конфликт. Рыжков в то время переориентировался на Горбачева и начал перебрасывать ресурсы так, как просил Михаил Сергеевич. Вес Горбачева в глазах секретарей обкомов, руководителей отраслей, понятное дело, вырос. Вот на почве перераспределения они и стали соратниками[214].
То, что Горбачев удачно завербовал Рыжкова, подтверждает и первый заместитель министра финансов этого периода Виктор Деменцев, входивший в команду Косыгина — Байбакова — Гарбузова. По его утверждению, Байбаков лично забрал Рыжкова из Свердловска, где тот не сработался с новым секретарем обкома Ельциным, и сначала дал ему поработать в Министерстве тяжелого машиностроения (тут нельзя исключать и важную роль Рябова в его трудоустройстве), а потом перевел к себе в Госплан первым замом по макроэкономике. Вероятной причиной симпатии Байбакова к Рыжкову было то, что «Уралмаш» был одним из основных производителей бурильного оборудования в стране, используемого для нефтегазового комплекса, которому покровительствовал глава Госплана. Но затем Байбаков обнаружил утечку важных разрабатываемых им лично документов в аппарат ЦК и через некоторое время установил, что ответственен за это Рыжков, передававший их Горбачеву. После чего возненавидел предателя так, что отказывался его принимать, даже когда тому что-то было необходимо[215].
Возможно ли было повысить эффективность сельского хозяйства без инвестиций?
Тем временем на уровне раздела сфер влияния в экономике продолжали кипеть страсти. Помимо Косыгина, постоянным оппонентом Горбачева оставался Кириленко и непосредственно ему подчиняющийся «рабочий» секретарь ЦК КПСС, глава Отдела тяжелой промышленности и энергетики Владимир Долгих, олицетворявшие промышленное, но не оборонное лобби — базовых отраслей промышленности («тяжелой промышленности») и машиностроения. Долгих, по утверждению Горбачева, считал сельское хозяйство убыточным (что секретарь по селу, как говорилось выше, яростно оспаривал на разных уровнях) и утверждал, что там для начала надо «навести порядок»[216].
Это были не пустые слова. Положение в базовых индустриальных отраслях значительно отличалось от сельского хозяйства. Степень контролируемости индустриальных предприятий была объективно выше. Они находились в рамках определенных огороженных заборами территорий, работали по более или менее нормированным графикам и регламентам, почти не зависели от природных условий, их продукция не была скоропортящейся, не было необходимости выделять огромные суммы наличных для заготовительных контор, покупающих промышленную продукцию частных лиц, у них часто еще существовали (а в некоторых отраслях и жестко поддерживались) представления о трудовой дисциплине и ответственности, компенсируемые высокими по советским меркам зарплатами.
Сельсоветам ни рубля не дают на жилищное и культурно-бытовое строительство. <…> Мы почти все строим и достаем сами. Если поставить в наше положение директора металлургического завода, то у расторопного месяц будет идти дым из трубы, а у среднего через два дня прекратится,
— писал госплановец и аграрный лоббист Краснопивцев в декабре 1977 года в своем рабочем блокноте, сетуя на то, что выделенные ресурсы не доходят до села, кормя городские подрядные организации[217].
Однако можно ли было навести подобный «порядок» в сельском хозяйстве, не изменяя в корне экономическую систему? Тут, пожалуй, Горбачев был ближе к истине. Сам он продолжал считать, что ключ к решению сельскохозяйственных проблем лежит в ценовой политике и неравномерном обмене сельскохозяйственного продукта на индустриальный.
«Ножницы» цен продолжали раздвигаться в связи с нарастанием поставок на село техники, которая, мало отличаясь по производительности от предшествующей, была в 2–3 раза дороже. Долги колхозов и совхозов непрерывно нарастали, приближаясь к 200 миллиардам[218]. Но вместо того, чтобы менять экономические отношения на селе, прибегали к самой простой операции: сначала пролонгировали, а потом вообще списывали задолженность со всех хозяйств. Если положение с той или иной сельхозкультурой становилось критическим, на нее устанавливали повышенные закупочные цены. Так увеличили цены на хлопок, в другой раз на виноград, потом на табак. На какое-то время подобные меры облегчали положение, но уже через 2–3 года все опять съедалось дальнейшим повышением стоимости машин, горючего, удобрений, стройматериалов. В конечном продукте сельского хозяйства около 60 процентов затрат стали связываться теперь с поставками промышленности на село[219].
Хотя сельскохозяйственный отдел Госплана СССР в целом поддерживал позицию Горбачева и аграрного лобби, специалисты в узком кругу признавали, что повышение цен на сельскохозяйственную технику и горючее не единственная причина снижения рентабельности. Фиксируя в конце 1979 года повышение себестоимости продукции в растениеводстве за 1966–1978 годы на 58 %, а в животноводстве на 63 %, специалисты подотдела экономики на внутреннем совещании отдела сельского хозяйства винили в том куда более широкий список факторов — оплату труда (в первую очередь. — Н. М.), подорожание кормов, удобрений, горючего и амортизации и непонятную нам сейчас «несбалансированность материальной базы». Кроме того, они указывали на то, что «мало внимания уделяется себестоимости в хозяйствах, органах управления. В нашей работе практически никто причинами роста затрат не занимается»[220]. Впрочем, другие специалисты отдела считали, что промышленность в росте себестоимости доминирует. Ее доля составляла 56 % в среднем (от роста себестоимости), а по Украине — 75 %[221].
В то же время неангажированные наблюдатели (так же, как и Долгих) продолжали поражаться хаосу, бесхозяйственности, грязи и антисанитарии в сельскохозяйственной сфере, огромному количеству бездействующей, сломанной и «разукомплектованной» дорогостоящей техники, стоящей, как правило, на открытых площадках (зачастую просто в грязи) и потому подвергающейся перманентному испытанию погодой как сверху, так и снизу (например, тающим снегом).
Не имела никаких оправданий привычка «механизаторов» (то есть универсальных водителей сельхозтехники) использовать дорогостоящую технику для частных поездок (зачастую в сильно нетрезвом состоянии), расходуя ресурсы и топливо в личных целях и регулярно попадая в аварии.
Характерный пример — в популярном фильме «Калина красная» (1973) в финальной сцене демонстрируется, как горящий праведным гневом сельский шофер использует свой грузовик для того, чтобы отправить автомобиль преступников на дно реки, дабы отомстить им за убитого родственника. И, разумеется, топит и свою машину. Присутствующие на пристани люди отнюдь не шокированы, а интересуются — не пьяный ли он, вводя дело в привычные для себя рамки.
Большое недоумение у наблюдателей (в том числе журналистов) вызывали потери сельскохозяйственной продукции при первичном хранении и транспортировке, когда дороги, ведущие из колхозов в пункты приема зерна и хранилища овощей, были усыпаны зерном и овощами только потому, что борта автомобилей были с крупными щелями, а сам перевозимый продукт не был укрыт брезентом.
Продукция, которой повезло добраться до мест хранения, зачастую пропадала, поскольку складировалась под открытым небом либо во временных условиях — «буртах», плохо прикрытых брезентом. Там она дожидалась транспортировки фактически под дождем и снегом. В аграрных регионах десятилетиями не могли построить достаточно элеваторов и хранилищ для укрытия и подготовки к переработке не слишком меняющего количества массовой сельскохозяйственной продукции.
Из-за хранения 15 млн тонн зерна в буртах его потери составляли около 1 млн тонн. <…> Аналогичное положение складывалось по сахарной свекле. …Терялось до 1 млн тонн или десятая часть выращенного сахара, что составляло до 1 млрд рублей товарооборота[222].
Первый замминистра хлебопродуктов РСФСР (1989–1992) Александр Куделя в интервью говорил и об упущенных возможностях. При наличии пика продуктивности у молочного скота в начале — середине лета, после перехода на свежую траву, советская молочная промышленность не была готова к приему такого количества молока и его консервации в различных формах. В частности, даже когда Косыгин пообещал неограниченное финансирование сыроделательной промышленности для преодоления подобной проблемы, всего два региона (Ярославская область и Карачаево-Черкесия) откликнулись на это предложение и быстро построили у себя крупные заводы, а остальные его проигнорировали[223].
Всем было очевидно и массовое хищение крестьянами колхозного и совхозного имущества и ресурсов, выделяемых для сельхозпроизводства или производимых в ходе работы, и использование их в личном хозяйстве или для личного потребления (подробнее см. следующую главу).
В 1987 году в узком кругу на уровне секретаря ЦК КПСС по сельскому хозяйству вынуждены были признать, что «хозяйства не обеспечены приборами и счетчиками расхода материалов и энергии» или что, поскольку во многих сельских районах отсутствуют заправочные станции, а колхозам и совхозам в этой ситуации не выделяют специальные лимиты для продажи топлива населению, но продают личные автомобили, мотоциклы и моторные лодки, неудивительно, что заправляют их бензином, предназначенным для производственной деятельности[224].
Другим фактом, влияющим на себестоимость и перераспределение материальных ресурсов, стал резко обнаружившийся в середине 1970-х годов дефицит рабочей силы в сельском производстве. Он был особенно характерен для северной половины страны, но пока меньше ощущался на юге. Переток населения из бедных северных сельскохозяйственных регионов в города продолжался десятилетиями. Однако с 1935 по 1 января 1975 года власти его сдерживали и регулировали, отказываясь выдавать без специальных причин общегражданские паспорта колхозникам[225]. Решение отказаться от этой практики, вероятно, вызвало достаточно резкий рост миграции из колхозов и совхозов тех, кто был внутренне готов к переселению. Во всяком случае, именно с середины 1970-х на различных совещаниях по аграрной тематике дефицит рабочей силы на селе становится постоянной темой обсуждения.
В фильме «Не ходите, девки, замуж» (1985) показан апофеоз этого процесса. Очень успешный председатель колхоза, возвращаясь из заграничного круиза для таких же передовых председателей, первым делом вынужден остановить молодую жительницу своего села, уже севшую в автобус, чтобы навсегда уехать в город. Из четвертого диалога выясняется, что в селе уже «семь лет никто не рожает», а это означает прекращение работы детского сада. Собственно, весь фильм и посвящен тому, как председатель не оставляет попыток удержать молодых селянок от намерения стать горожанками. Правда, не из-за социальных условий жизни, а из-за отсутствия в селе молодых мужчин, пригодных для создания семьи. Причины этого явления не разъясняются. В целом, несмотря на комедийный характер фильма, в нем ярко показан контраст между участием советской деревни в глобализующемся мире и мировой экономике (в деревню для нового комплекса завозят коров-зебу из Кубы, председатель берет в качестве образца для создаваемого ансамбля африканскую поп-этник группу, в финале колхозницы уезжают выступать с гастролями «на БАМ, а потом в Японию») и архаичными формами социального устройства. Тот же председатель (тучный, жовиальный, но скупой асексуальный (или, возможно, гомосексуальный) мужчина среднего возраста) выступает в качестве хозяина тел, душ и брачных перспектив молодых жительниц деревни и применяет все более изощренные методы для сохранения этого контроля. Чтобы выбить себе внеплановые материалы на постройку комплекса, он широко использует не только теневой лоббизм, но и взятки натуральными продуктами — медом и клюквой. В финале он добивается своего: благодаря идее с женским вокальным ансамблем в традиционном духе и после демонстрации его по телевидению (а также удачно дав взятку медом) он получает и материальные ресурсы на строительство, и большую группу молодых мужчин, приезжающих жениться на колхозницах. Более того, у него получается оставить их в деревне в качестве рабочей силы — под обещание, что девушки вернутся с гастролей и тогда можно будет заключать браки. В финале под песню о величии и красоте России он предстает мечтательным барином, у которого в хозяйстве завелись и плодятся новые крепостные[226]. Но подобная удача, действительно, была возможна только в кино, да и то в жанре комедии.
Широко распространенным явлением со второй половины 1960-х стал и массовый алкоголизм сельского населения. Он принял масштабы, превышающие городские, и приводил к потере трудоспособности значительной части сельских жителей и к высокому риску травматизма[227].
В 2019 году журналисты британской BBC обнаружили в Забайкалье в с. Максимовка здание бывшего правления колхоза, заваленное документацией, и опубликовали часть обнаруженных там записок, «самые старые из которых датируются 1980-ми годами». Они, собственно, были посвящены одной теме — алкоголизму: «Был с похмелья, в результате этого левым коленом свалился в яму», «Тов. Козлов В. И. не работал по пьянке восемь дней», «Коношенко Алексей явился в гараж в девять часов и в пьяном виде с бутылкой водки», «[Скотники] были на смене не в трезвом виде, бросили самовольно скот, скот бродил без присмотра»[228].
Это были те очевидные любому постороннему человеку вещи, которые аграрное лобби предпочитало не замечать и замалчивать, в том числе и в дискуссиях о производительности труда в сельском хозяйстве или о себестоимости производимой продукции. Например, в записных книжках Краснопивцева за 1970-е годы при фиксации постоянных сетований его коллег на совещаниях на «обдирание» горожанами и производителями сельскохозяйственной техники совхозов и колхозов, при регулярных замечаниях о состоянии социального развития села (в том числе заседаний по этому поводу академических специалистов у руководства Госплана), о бегстве крестьян в города нет ни одного замечания об алкоголизации сельского населения или о его воровстве. При этом ранее с последней проблемой он был знаком до переезда в Москву не понаслышке и боролся, работая в совхозе[229].
Кроме того, было очевидно, что сельское хозяйство, особенно в пригородных зонах, продолжало оставаться разделенным надвое. Часть времени крестьяне трудились (и воровали) в совхозах и колхозах, однако значительную часть времени они работали на своих собственных участках, что позволяло не только обеспечить себя продовольствием, но и продать часть произведенной продукции (особенно овощей и фруктов) горожанам частным образом[230]. Очевидно, что при более высоких зарплатах, связанных с выполнением каждым конкретным крестьянином индивидуальных норм, и распределении части произведенной аграрными предприятиями продукции среди своих сотрудников баланс в соотношении труда на предприятие и на себя менялся бы в пользу предприятия. В этом была идея Горбачева.
Однако насколько должна была увеличиться для этого оплата и как она должна была быть дифференцирована в зависимости от производимой продукции и региона? Ответы на эти вопросы Горбачев предложил уже после избрания Генеральным секретарем. Мы поговорим об этом далее в последней части книги. Пока же, в начале 1980-х, он продолжал настаивать на увеличении выделяемых средств (если не было политической возможности поднять цены на продовольствие), встречая противодействие как «производственников», так и Министерства финансов. Член коллегии Госплана Владимир Коссов, ответственный за составление межотраслевого баланса, утверждает, что поставил на карту свою карьеру, горячо убеждая тогда еще секретаря ЦК Горбачева. Он попытался доказать, что исповедуемая тем идея о том, что чем выше объем сельского хозяйства в экономике страны, тем лучше, ошибочна и что соотношение должно быть противоположным. Однако убедить будущего генсека не смог[231].
Вместе с тем было также очевидно, что уровень механизации как в сельском хозяйстве, так и в области переработки сельхозпродукции низок. Особенно это касалось сферы переработки.
В июле 1984 года новоназначенный министр мясной и мясоперерабатывающей промышленности СССР Евгений Сизенко — классический партийный работник, пришедший на эту должность с поста первого секретаря Брянского обкома КПСС, креатура секретаря ЦК КПСС Ивана Капитонова (переброшенного в декабре 1983 года на кураторство вопроса производства потребительских товаров) с 1950-х годов — направил Генеральному секретарю ЦК КПСС Константину Черненко подробную записку о состоянии дел в подведомственном министерстве, у которого насчитывалось 5,3 тысячи предприятий и в котором работало более миллиона человек[232].
Сизенко констатировал, что, хотя в отрасли за последние 20 лет построено 1230 новых и реконструировано 1350 старых заводов (то есть около половины всех заводов могут считаться относительно современными), ее состояние не позволяет обеспечить своевременный и без потерь прием и переработку сырья, а также выпуск продукции в индивидуальной упаковке для конечных потребителей. По его мнению, так происходило потому, что поставки оборудования для отрасли удовлетворялись на 55 % от необходимого, а 140 видов нужного оборудования не производились вовсе. Остро стояла проблема с холодильным оборудованием. В то же время 1300 молочных и сыродельных заводов и 200 мясокомбинатов не имели очистных сооружений, что способствовало распространению массовых заболеваний[233].
Исходя из имеющегося финансирования и поставок оборудования, планы на пятилетку по строительству новых производств могли быть выполнены на 66–84 %, а индивидуальная расфасовка — в размере 50 % от произведенного. В частности, детское питание, имеющее высокий спрос и являющееся товаром, носящим остросоциальный характер, в следующей пятилетке производилось бы в объеме 7–50 % (по отдельным видам) от необходимого. Проблемой отрасли оставались низкие зарплаты в сочетании со скудным обеспечением работников жильем (64 %) и детскими садами (70 %). Все это приводило к высокой текучести кадров — 21 %, то есть каждый пятый работник увольнялся (или был уволен) с предприятия в течение года[234].
Черняев приводит впечатления от заседания Секретариата ЦК КПСС в 1985 году о состоянии мясо-молочной промышленности:
Три министра выступали, из Госплана, Соломенцев. Вел и подытоживал Горбачев: «пещерный век», заключил он оценку министрам наше отставание от западных фирм. На мясокомбинатах, чтобы готовить мясо в упаковочно-товарный вид, бабы топорами его рубят[235].
Министром торговли в правительстве Горбачева в 1986 году был назначен Кондрат Терех, сделавший свою карьеру в торговле Белоруссии. В воспоминаниях он живописал ситуацию 1970-х годов в сфере сельской кооперативной торговли, где он с 1970 по 1977 год был первым замом, а потом председателем республиканского объединения. Он наглядно показывает, что в этой сфере, направленной на снабжение сельского потребителя продовольствием и на закупку у него излишков личного производства, были скрыты огромные резервы, которые сдерживались как устаревшими инструкциями, так и отсутствием крупных менеджеров, способных поставить дело.
Главная из забот того времени — создание материальной базы: магазины в деревнях были простыми халупами, а кое-где и таких не было. Забюрокраченная инструкция не разрешала нам брать кредит под строительство магазина, ресторана, столовой, колбасного цеха. Возводить дозволялось только торговые павильоны. Тогда мы договорились с Белорусской конторой Госбанка о кредитах, причем под незначительный процент, для массового строительства павильонов. По принципу: пусть павильон станет пуговицей, а штаны к ней сами пришьем. Так и получилось. Под прикрытием павильонов всюду появились современные универмаги, магазины, рестораны, столовые, в каждом районном центре — колбасный цех, в каждой области — цех по производству консервов. Всего таких крупных торговых точек мы построили около полутысячи. Материально-техническая база потребкооперации обновилась на 70–80 процентов[236].
Однако проблемой общесоюзного масштаба было не только отсутствие должного числа менеджеров, к тому же таких, которые не занимались хищениями или не потакали им, и не только устаревшие инструкции. Как минимум не меньшее значение имел недостаток оборудования и отсутствие средств для капитальных инвестиций. Эти проблемы должны были быть решены на уровне союзного правительства, которое отбирало у производителей продуктов питания прибыль и резервы для капитальных инвестиций в общий котел «бюджета», а потом давало меньше, чем требовалось.
Если верить записке Сизенко, эту ситуацию можно было бы если не исправить, то существенно улучшить во второй половине 1980-х годов за относительно скромную сумму. Необходимо было увеличить вложения в отрасль в следующей пятилетке на треть — с 6,1 до 9 млрд рублей, то есть всего на 600 млн рублей в год, которые можно было, например, найти в огромном бюджете, предназначенном для сельского хозяйства[237]. Однако, несмотря на декларативный интерес генсека к этой теме (о чем мы будем говорить в конце пятой части), заявка на финансирование отрасли не попала в число срочных (как это было, например, с машиностроением). Хотя уже в перестройку предпринимались довольно энергичные попытки перевооружения перерабатывающей промышленности (под руководством того же Сизенко, который стал первым заместителем председателя Государственного агропромышленного комитета СССР (1985–1989)), последний министр сельского хозяйства и продовольствия Вячеслав Черноиванов был вынужден констатировать, описывая ситуацию на 1991 год:
Многие отрасли по-прежнему находились в тяжелом состоянии. Каждый третий мясокомбинат и каждый четвертый завод в пищевой промышленности представлял собой отсталое, примитивное производство, где две трети оборудования устарело, почти половина была изношена и работала более 10 лет[238].
Особую дискуссию внутри советской правящей элиты вызывали формы эффективной концентрации сельскохозяйственной техники и контроля за ее использованием. В сталинский период сельхозтехника в сельских районах была сконцентрирована в машинно-тракторных станциях (МТС). Это были государственные предприятиях, которые по договору с колхозами и совхозами занимались машинной обработкой земли (пахотой, уборкой, перевозкой собранного урожая). Для множества мелких колхозов, созданных на основе отдельных деревень, покупка (и обслуживание) собственной техники (которая большую часть года простаивала) была слишком дорога. У них просто не было специалистов для того, чтобы на ней работать.
В принципе, подобный способ управления сельскохозяйственной техникой принят и в современной рыночной экономике. Она либо сдается в краткосрочный или долгосрочный лизинг (аренду) мелким производителям (предлагаемая техника демонстративно выставлена в пунктах сдачи у крупных дорог), либо содержится и управляется специализированными сервисными компаниями (возможно, очень мелкими), либо принадлежит крупным аграрным и транспортным производствам, обрабатывающим поочередно огромные площади или вывозящим готовую продукцию и завозящим нужные корма и материалы. Мелкие сельхозпроизводители имеют в своем распоряжении только одно-два универсальных транспортных средства (обычно колесные трактора) с прицепным оборудованием, которое позволяет им круглогодично производить значительный объем работ без аренды техники.
Однако в послесталинском СССР вследствие ускоренного развития производства сельскохозяйственной техники и роста доходов сельхозпредприятий пошли другим путем. Хрущев в 1958 году ликвидировал МТС, преобразовав их ремонтные и сервисные подразделения в «ремонтно-технические станции», но основное количество средств механизации (тракторов, комбайнов, орудий) продал колхозам и совхозам и перевел туда же квалифицированный персонал. Брежнев сохранил эту практику, несмотря на советы этого не делать[239].
Председатель Госкомсельхозтехники СССР (1980–1986), ранее руководивший ее белорусской частью (1962–1971), Леонид Хитрун позже в мемуарах признавал:
Сильно беспокоила тогда всех работа техники в сельском хозяйстве: четверть машин простаивала. Поставка запчастей возросла, склады хозяйств переполнялись запчастями, все больше отвлекался скудный капитал на их приобретение, а техника простаивала. Происходило это потому, что после реорганизации МТС, отказа от централизованных форм использования техники на селе управление этим важным народно-хозяйственным делом было утеряно. Бедные и средние хозяйства пострадали основательно, услуги государства сократились, затраты на содержание техники возросли, специализированные сельхозработы (культуртехника, известкование, заготовка торфа и др.) выполнять стало некому. Обеспечение техникой и особенно запасными частями к ней разрозненными снабженческими организациями ухудшилось[240].
В результате техника поступала в колхозы и совхозы, где плохо обслуживалась неквалифицированными специалистами, стояла на открытом воздухе, а не в гаражах из-за недостатка средств на капитальные инвестиции, какие-то ее виды эксплуатировались только один-два раза в год, другие, наоборот, эксплуатировались неэкономно и слишком часто[241]. Решения, принятые в рамках Продовольственной программы и дальнейших реформ Горбачева в аграрной сфере, не говоря об этом прямо, де-факто возрождали практику МТС, точнее, консолидировали все ресурсы (включая технику) в руках районных агропромышленных объединений (РАПО), оставляя низовым сельхозпредприятиям только повседневно необходимую им технику. В этом они повторяли хрущевские нововведения (1962), когда на районном и региональном уровне были созданы колхозно-совхозные управления. Примечательно, что в дальнейшем именно на их основе были созданы сельские райкомы и обкомы партии, а ранее существовавшие в сельских районах райкомы партии ликвидировались[242].
В 1966 году на каждый район в РСФСР приходилось в среднем 23 управленца в сфере сельского хозяйства, и не похоже, чтобы в дальнейшем их число сокращалось. Это была наиболее хорошо оплачиваемая и самая крупная часть работников «районных организаций» (в финансовых органах района в среднем работало 16 человек, во всех других государственных органов, включая исполком, — 19)[243]. Они были теснейшим образом связаны с местной партийной и государственной властью — точнее, это были взаимозаменяемые «кадры». Сотрудники аппарата райкома и райисполкома, включая первого секретаря, зачастую рекрутировались из районной сельхозноменклатуры и в нее же уходили, если карьера во власти пошла как-то не так или застоялась. В количественном отношении эта «спайка» была самой крупной частью того, что можно было бы назвать «советской властью», а вместе с председателями колхозов и директорами совхозов (а также их ключевыми замами) они образовывали огромный низовой слой управленцев, спаянных едиными интересами и коллективной моралью. Именно к нему обращались генсеки в рамках своих предложений по поддержке сельского хозяйства, и его мнение было для них важно.
Санкции за Афганистан, Продовольственная программа и попытка повысить цены
Следующий этап в реформировании сельского хозяйства приходится на 1980–1982 годы. Он связан с советской агрессией в Афганистане и ответными действиями США и их союзников, которые решили ввести эмбарго на поставки зерна в СССР. Черняев в своих мемуарах зафиксировал это так:
Картер лишил нас 17 миллионов тонн зерна (в Москве сразу же исчезли мука и макароны), запретил всякий прочий экспорт, закрыл всякие переговоры и визиты… <…> Банки закрыли нам кредиты. У меня был случайный разговор с зам. председателя Госбанка Ивановым. Он рассказал, что не только американские, но и другие банки либо начисто отказываются давать взаймы на оплату прежних долгов (благодаря чему мы уже много лет выходили из положения), либо почти на 1/3 взвинчивают проценты. У Тихонова… состоялось, мол, совещание по этому поводу. Докладывали в ЦК. Положение такое, что придется отказаться платить по прежним кредитам. А это объявление о банкротстве, со всеми вытекающими…[244]
Меры Картера оказались очень чувствительны. Обкомам запрещено «допустить» убой скота. Но мяса от этого не прибавится: будут сдавать полудохлый истощенный скот… Нормы доведены до смешного: на 1981 год Ростову-на-Дону планируется мяса на душу населения… 2 кг в год.
Положение хуже, чем во время войны, так как тогда приходилось снабжать только города, а теперь — и деревню. Отовсюду идут требования и просьбы ввести карточки, но этого невозможно сделать не только по соображениям политическим, но и потому, что на это не хватит продуктов: ведь придется давать ограниченно, но всем, а не выборочно — Москве.
Фантастические размеры приобрело тезаврирование. Кольца с камнями стоимостью в 15 тыс. рублей идут нарасхват. Доверия к деньгам — никакого. Так же как и к государству: боятся денежной реформы. Хватают все, что идет в качестве предметов роскоши. <…>
Большие потери (14 млрд рублей) государство понесло на водке. Из-за неурожая и прекращения американских поставок пшеницы решено было сократить производство водки. И вот — результаты. А новогоднее увеличение цен дало всего 2 млрд рублей[245].
Горбачев рассказывает о специальном совещании, которое прошло по поводу санкций в очень узком кругу — Брежнев, Громыко, Устинов и он сам. На повестке прямо встал вопрос о «продовольственной безопасности» страны. Результатом совещания стало решение о создании Продовольственной программы, которая должна была обеспечить развитие сельского хозяйства в новых условиях. Она была оглашена Брежневым в его отчетном докладе на XXVI съезде КПСС в феврале — марте 1981 года. Главной идеей Горбачева было налаживание более тесной кооперации между производителями и переработчиками сельскохозяйственной продукции, чтобы сократить гигантские потери при транспортировке, хранении и переработке, а также с производителями сельскохозяйственной техники и прочей продукции, рассчитанной на использование в сельхозпроизводстве[246]. Для этого предполагалось создавать районные агропромышленные комплексы (АПК), которые брали на себя управление всеми предприятиями триады на территории района. Кроме того, предполагалось использовать резервы государственного кредитования (фактически беспроцентного и списываемого со временем) на повышение закупочных цен. Это было 17 млрд рублей в год[247].
Согласно Краснопивцеву, Минсельхоз и Госкомцен согласовали другую сумму — 22,6 млрд в год, необходимых для повышения рентабельности хозяйств до 30 %. Из них 8,8 млрд должны были пойти заведомо убыточным хозяйствам через республиканские правительства[248]. И, наконец, 140 млрд рублей предполагалось направить на развитие социальной сферы села, то есть строительство дорог, школ, детских садов и так далее[249]. За счет этого появлялась надежда через некоторое время (к 1990 году) выйти на более высокие нормы потребления населением продовольствия, которые (что не оглашалось) все равно были ниже научно установленных (и даже сниженных по политическим соображениям) норм здорового (а не избыточного) питания.
Краткое и критическое изложение Программы по материалам выступления заведующего сельскохозяйственным отделом Госплана СССР Николая Борченко перед сотрудниками Международного отдела аппарата ЦК КПСС содержится в дневниках Черняева. Он записывает, как Борченко пытается сравнить научно установленную норму потребления отдельных видов продовольствия для граждан СССР с реальностью, признав при этом, что норма, установленная в 1968 году Академией медицинских наук, была недавно существенно снижена (в среднем на 10–12 %).
По хлебу (по зерновым), чтоб дать норму, надо произвести 285 млн тонн, т. е. по тонне на душу. А сможем, говорит, дать только 260–270 млн тонн.
По мясу — по норме надо бы произвести 26,5 млн тонн, а произведем к 1990 году только 21 млн тонн. Сейчас считается, что у нас 58 кг на душу. Однако с 1975 года мы не увеличили ни на грамм, наоборот, произошло снижение на 2 кг, в то время как с 1935 по 1975 год увеличили производство на душу на 17 кг.
Растительное масло — плохо. Уже 10 лет мы планируем взять в год 10 млн тонн, а получаем всего 4 млн тонн. Раньше мы растительное масло экспортировали, теперь приходится ввозить.
По молоку и молочным продуктам к 1990 году планируем произвести по 20 кг на душу. Это недостаточные темпы, но их едва ли удастся выдержать, потому что надои из года в год падают. И в 1982 году эта тенденция еще более усилилась.
Сейчас по импорту: молоко и молочные продукты — 28 кг на душу, мясо — 6 кг на душу. Цель — добиться полного исключения из импорта продовольственных товаров, за исключением сои (ее нам нужно 10 млн тонн, а производим при всех усилиях ½ млн тонн).
68 % колхозов и совхозов — убыточны, на дотации. Чтоб помочь им стать рентабельными, нужно сбалансировать цены между городом и деревней. Для этого надо 15 млрд рублей. Где их взять, Госплан не знает.
Сейчас государственные дотации на мясо, молоко, масло — 30 млрд рублей. В два раза дороже обходится их производство, чем продажа. Выход — повысить цены. Но это — вопрос политический.
А пока же хозрасчетом в колхозах и совхозах и не пахнет. Они знают, что банки им спишут задолженность. Заинтересованности же в расширении госпроизводства — никакой. И из деревни продолжают бежать. <…>
Потери при транспортировке, хранении — 8–10 млрд рублей. Это только учтенные. Планируют снизить потери на 35–40 %. Почему не на 100 %? Потому что для этого потребуются серьезные вложения в создание новых машин, в тару, в хранилища, дорожное строительство и т. д.
Индивидуальный сектор дает 28 % валовой стоимости сельскохозяйственной продукции.
Западная печать сообщила, что мы закупили на этот год 42 млн тонн зерна. Одновременно печать полна сообщений, что наши валютно-финансовые резервы аховые. Мы потеряли огромные суммы из-за падения цен на нефть (наш главный экспорт), на золото, алмазы… Должны были выбросить на рынок что-то около 30 тонн золота, чтоб покрыть дефициты. А ограничения в кредитах — политика Рейгана и НАТО, вынуждает нас платить наличными[250].
Аграрии на двух совещаниях в Госплане в январе и ноябре 1982 года с участием Николая Байбакова выдвинули длинный список финансовых претензий к государству, который можно считать источником позднейшей «политики перестройки» в сельскохозяйственной сфере. Они требовали отказа государства от планирования их деятельности по севу и сбору урожая (без этого банки не давали им кредиты), отказа районных институций от постоянного мониторинга их деятельности и частого вызова руководителей сельхозпредприятий в районный центр. Они хотели права самостоятельно торговать сверхплановой продукцией по ценам, которые они сами бы устанавливали, и при этом желали масштабных государственных инвестиций в строительство социальной и жилой инфраструктуры и дорог для удержания сельских жителей в деревне от миграции в город. Также они ставили вопрос о сохранении снабжения села сельскохозяйственной техникой (при снижении цен на нее и сервисные услуги) и удобрениями как минимум на прежнем уровне. Аккумулированные предложения с этих совещаний были переданы в «комиссию Горбачева»[251].
24 мая 1982 года Пленум ЦК КПСС заслушал доклад Брежнева «О Продовольственной программе СССР на период до 1990 года и мерах по ее реализации». Были утверждены и сама программа, и «пакет» из шести постановлений по отдельным вопросам функционирования АПК. Теперь эти решения предстояло довести до сознания крестьянства, управленческого аппарата и всего общества. В «Коммунисте» (№ 10 за 1982 г.) была опубликована моя статья «Продовольственная программа и задачи ее реализации», а осенью в журнале «Проблемы мира и социализма» другая — об аграрной политике партии[252].
Однако при этом в программу не вошел важный для Горбачева пункт, которым он пожертвовал в последний момент, во время встречи с председателем Совета министров Николаем Тихоновым. АПК должны были во всесоюзном масштабе замыкаться на АПК СССР. А вот этого уже Тихонов видеть не желал, поскольку (по версии Горбачева) предполагал, что эту структуру возглавит сам инициатор реформы и использует ее в дальнейшем как трамплин для занятия его поста[253]. Однако, как мы увидим позже, Горбачев добьется своего.
Наряду с разработкой Продовольственной программы был принят ряд незамедлительных организационных мер. В частности, в дело пошли предложения Горбачева об увеличении производства сельскохозяйственных машин. В аппарате ЦК КПСС в октябре 1980-го даже был создан специальный отдел Сельскохозяйственного машиностроения, выделившийся из Отдела машиностроения. Перспективные проекты Месяца с сельскохозяйственными комплексами, обслуживающими крупные города, получили такое ускорение, что в 1980–1981 годах даже были созданы Министерства плодоовощного хозяйства СССР и РСФСР, в ведение которых перешли как сами комплексы, так и система хранения и реализации этой продукции[254].
Разрушение сталинской модели колхозно-совхозного сельского хозяйства
На Волге громадные затраты вложены в Саратовский канал, а в совхозах по 5 человек, за скотом ухаживают солдаты.
Итак, мы можем констатировать, что к началу 1980-х годов советская «сталинская» модель ведения дел в сельском хозяйстве — колхозно-совхозная — настолько изжила себя экономически и социально, что перешла в стадию тотального обрушения.
При создании этой модели при Сталине ставка делалась на многочисленные мелкие колхозы и немногочисленные совхозы (как крупные аграрные сельхозпредприятия), которые должны были эксплуатировать крестьян в обмен на предоставление им права обрабатывать для личного потребления небольшие участки своей земли (сады и огороды) и символическую часть общей прибыли колхоза, выплачиваемую в материальной форме. В совхозах к этому полагалась небольшая заработная плата.
При Хрущеве мелкие колхозы постарались объединить в более крупные, чтобы они могли оплачивать поставляемую государством технику, или перевести в разряд совхозов, чтобы оправдывать государственные инвестиции в эти предприятия. Однако как только Брежнев либерализацией паспортной системы с 1 января 1975 года раскрыл шире двери для возможности активной части крестьян и особенно молодежи переселяться в города, ее не смогли удержать в деревне даже повышения зарплат. Они все равно оставались меньше городских, при худших условиях труда и социально-культурного обслуживания.
В начале 1970-х стало очевидно, что большинство колхозов и совхозов проедают оборотные средства, накопленные в предыдущий период, поскольку ни повышение оплаты работников, ни траты на улучшение инфраструктуры не способны радикально повысить производительность труда и окупить расходы на дорожающую, но по-прежнему не слишком эффективную технику. Особенно это касалось регионов Центральной России, Урала и русского Севера, где погода не способствовала высокой урожайности и заставляла держать скот не менее половины года в стойле.
Увлеклись комплексами, забыли об остальных хозяйствах. А в селах не стало людей, куда-то подевались, а виноватых нет или не нашли. Надо бы… уделить внимание этому вопросу, а техника будет стоять,
— заметил в конце 1979 года один из участников всесоюзного совещания, организованного Госпланом СССР[256].
Не помогала этому даже дифференциация цен государственной закупки сельхозпродукции, зависящая от условий регионов и рентабельности предприятий. Наоборот, в целом по отрасли она приводила к ненужному поддержанию на плаву заведомо убыточных предприятий, не имеющих уже даже достаточного количества работников для планируемого производства, за счет более рентабельных крупных предприятий южных регионов СССР.
Логично в этой ситуации было бы говорить о сокращении ненужных функций колхозов и совхозов, ликвидации части из них, прекращении земледелия на землях с неустойчивой и низкой урожайностью. Само по себе сокращение количества колхозов и совхозов, причем весьма радикальное, происходило едва ли не каждое десятилетие их существования. Масса их самораспустилась в 1929 году, после знаменитого сталинского письма «о перегибах». Значительное количество распалось в ходе войны, в том числе в областях, не затронутых оккупацией или военными действиями. Леннарт Самуэльсон приводит поразительную статистику по Челябинской области. К 1945 году в ней осталась только треть колхозов, 40 % МТС и 45 % совхозов из числа существовавших на 1941 год. Причиной этого было девятикратное сокращение количества мужчин и более чем трехкратное сокращение работающих в этой сфере женщин. При этом суммарный размер земли под дачными участками горожан вырос за это время в два раза, а число дачников — в два с половиной[257]. Брежнев в начале 1950-х в Молдавии за счет ликвидации малорентабельных колхозов и присоединения их к более крупным сократил их общее количество более чем в два раза[258]. В 1960–1970-е годы была реализована программа по сокращению убыточных сельских населенных пунктов («неперспективных деревень») и переселению их жителей в более финансово устойчивые колхозы и совхозы[259]. Также в 1970–1980-е годы, уже в более ограниченных масштабах, существовали программы переселения жителей отдельных труднодоступных и убыточных сельских населенных пунктов (горные районы Российской Федерации, Таджикистана) в более экономически эффективные равнинные районы[260]. Таким образом, можно утверждать, что уже в послесталинском СССР был накоплен значительный опыт «ликвидации» экономически неэффективных субъектов сельскохозяйственной деятельности и переселения их жителей.
Однако аграрные лоббисты (как, например, министр сельского хозяйства СССР Дмитрий Полянский) были за сохранение максимального количества пахотных земель и за их дальнейшее увеличение с помощью мелиорации[261]. Кстати, и последний министр сельского хозяйства СССР, доживший до 2000-х годов и возглавлявший крупное аграрное предприятие уже в современной России, в мемуарах также настаивал на том, что государство должно инвестировать в повторный ввод в оборот запущенных за последнее десятилетие сельхозземель. Зачем это делать и какое у этого дела экономическое обоснование, он не уточнял[262].
Тем временем Краснопивцев у себя в блокноте 6 июня 1980 года фиксирует следующее выступление:
Сметанин (сотрудник отдела сельского хозяйства Госплана в 1980-е годы, вероятно, начальник сводного или экономического подотдела. — Н. М.) об отставании сельского хозяйства России и его преодолении в XI пятилетке. Отставание столь значительно, а сдвиги столь невелики, что его преодоление затянем до «морковкиных загвинок», говорит Горбачев. Основная проблема кроется в недостаточной оснащенности фондами и материальными ресурсами. Тот, кто оснащен (Московская и Ленинградская области), работает не хуже, а лучше других республик. Продолжающийся стихийный отток рабочей силы угнетающе действует на кадры. У хозяйств 55 млрд рублей долгов, так как закупочные цены не отражают истинные затраты. Закредитованные колхозы и совхозы перестают считать деньги[263].
В результате среднегодовое производство зерна в 1981–1985 годах откатилось на уровень первой половины 1970-х годов, потеряв набранный во второй половине 1970-х 10 %-ный прирост[264]. Это вынуждало увеличивать закупки зерна за рубежом. С 1982 года для их перевалки стал строиться новый, Новоталлинский порт, в котором создавались мощности для высокомеханизированной (скоростной) разгрузки 5 млн тонн зерна в год и рефрижераторы для хранения скоропортящихся продуктов, то есть ввозимых в страну фруктов, мяса, птицы[265]. Он был очень нужен в готовом виде, поскольку, например, в 1985 году за рубежом пришлось закупить 10 млн тонн зерна[266], однако реально его достроили только к концу десятилетия.
Однако на этом печальном фоне были определенные «точки роста». Помимо упоминавшихся крупных предприятий южных регионов, это были специализированные агропромышленные комплексы (именно они, по всей видимости, обеспечивали хорошую статистику по Московской и Ленинградской областям), колхозы и совхозы, добившиеся права производить специализированную продукцию, соответствующую природно-климатическим условиям и реальному спросу, или выступавшие центрами «межколхозной кооперации», а также подсобные хозяйства крупных предприятий.
Например, последний министр сельского хозяйства СССР Федор Сенько был живым примером того, как самый худший в Гродненской области колхоз сделать за десять лет самым лучшим. Правда, он напирал в мемуарах на строительство объектов культурно-бытового обслуживания и только мельком перечислил свои заслуги по производственной части.
Во-первых, колхоз с самого начала стал специализированным — занялся исключительно откормом крупного рогатого скота и выращивал на полях только корм для своих питомцев. Во-вторых, при колхозе, который располагался всего в 15 километрах от областного центра и в четырех — от трассы Гродно — Минск, были открыты подсобные производства: тротуарной и бордюрной плитки, лесоперерабатывающий цех, работавший не только на нужды колхоза, но и продававший свою продукцию частным лицам, цех по производству соков и цех по производству качественного плодово-ягодного вина. Неудивительно, что при таком серьезном бизнесе колхоз стал первым с миллионным оборотом в области. В-третьих, когда колхоз стал выходить в лидеры, его включили в специальную республиканскую программу по поддержке 12 лучших колхозов республики и сделали образцовым, разрешив строительство «агрогородка»[267].
Но подобных успешных предприятий всех типов не хватало, чтобы обеспечить население даже минимально необходимым набором продуктов питания. В целом, по мнению председателя Госкомцен Николая Глушкова, высказанному в 1985 году, сельскохозяйственным предприятиям было невыгодно производить мясо из-за низких закупочных цен и больших расходов на зерно. Само по себе производство зерна было высокодоходным. Однако в отдельных регионах (прежде всего в Прибалтике, Белоруссии, Белгородской области) и производство мяса было рентабельным при условии закупки зерна на юге страны, где оно было дешевле, либо самостоятельной заготовки кормов, если позволяли природные условия[268]. Вместе с тем в целом по стране интенсивный рост поголовья скота и птицы съедал весь прирост производства зерна. В итоге даже передовые аграрные предприятия сильно зависели от поставок зарубежной сельскохозяйственной продукции и прежде всего зерна и сои, необходимых для откорма.
В октябре 1979 года своеобразным признанием того, что битва за мясо проиграна, стало введение постановлением ЦК и Совмина СССР единого «рыбного дня» в четверг. В этот день все предприятия общественного питания должны были готовить исключительно рыбу. Это позволяло государству отказаться от 20 % де-факто гарантированных ранее поставок мяса и мясных продуктов работающей части населения через систему столовых на предприятиях и учреждениях, которым традиционно отдавался приоритет перед другими формами обеспечения населения питанием[269].
При этом у партийных и государственных органов СССР был длинный список возможностей для изменения ситуации. Повышение цен на продукты, продаваемые населению, прежде всего на хлеб, масло и мясо, изменение системы приоритетов и отчетности в аграрной сфере, нормализация государственной закупочной политики, увеличение инвестиций в сферу переработки и хранения сельскохозяйственной продукции, различные варианты изменения структуры управления сельским хозяйством, усиление дисциплины и ответственности, борьба с воровством как на селе, так и в сфере переработки и транспортировки продукции, либерализация торговли продукцией, произведенной частным образом, увеличение земельных наделов (то есть «огородов») у крестьян и отмена многочисленных запретов и ограничений (например, на содержание рабочего скота, количество откармливаемого и молочного поголовья, продажу комбикормов в частные руки), раздача земельных участков горожанам — это неполный список вариантов, обсуждавшихся среди советских специалистов, аграрных лоббистов и политиков как в открытом, так и в закрытом режиме.
Так, например, еще 26 июня 1972 года в Госплане проходило специальное и весьма представительное по составу участников совещание по вопросу торговли на рынках и частнопредпринимательской деятельности в сельском хозяйстве[270]. Однако у таких решений было много влиятельных противников. Тот же член Политбюро и министр сельского хозяйства СССР Дмитрий Полянский был решительным противником развития садовых товариществ, считая это «отходом от социалистических принципов и шагом к реставрации частной собственности»[271].