Глубокое, систематическое и растущее отставание СССР в технологиях
Президиум Верховного Совета СССР отмечает большие заслуги прогрессивного человечества перед советской властью, постановляет наградить его орденом Ленина и впредь именовать «прогрессивное ордена Ленина человечество».
Очевидное отставание в технологиях, а также появление на горизонте вопроса о том, насколько в принципе экономика СССР и всего СЭВ способна освоить и производить множащееся количество специализированных технологий, благодаря которым функционирует современная промышленность, были, в отличие от криминализации экономики, одной из ключевых тем для руководства страны[338].
Председатель Госплана СССР Николай Байбаков в своих мемуарах весьма подробно говорит об этом:
Мы тогда, вплоть до перестройки, старались покупать именно то, в чем истинно нуждались, — высокие технологии, новейшее оборудование для промышленности. За 1960–1985 годы внешнеторговый оборот страны вырос с 10 миллиардов до 148,5 миллиарда рублей, то есть увеличился более чем в 14 раз[339]! …Внешнеэкономические связи активно помогали ускорению научно-технического прогресса, росту производительных сил страны, развитию таких наиболее перспективных направлений экономики, как электроника и информатика, машиностроение, автомобилестроение, черная и цветная металлургия, химическая, нефтяная и газовая индустрия, легкая и пищевая промышленность, сельское хозяйство и др.[340]
Для обеспечения внешней торговли СССР с начала 1960-х годов научился получать крупные кредиты в западных (включая японские) банках, которые отдавал, продавая на Запад природные ресурсы. Объемы кредитования постоянно росли в 1960–1970-е годы: например, кредит Дойчебанка на строительство газопровода Сибирь — Европа, предоставленный в 1979 году, составлял 10 млрд немецких марок и был дан несмотря на противодействие США[341].
Вскоре осталось мало западных стран, которые не были бы вовлечены в кредитование СССР. При этом принципиальные соглашения заключались на высшем уровне. Смысл кредитов заключался в том, что СССР просто не имел таких валютных запасов, чтобы уверенно и в срок выделять необходимые суммы для закупки крупных партий товаров в национальных экономиках. Поэтому кредитные линии в национальных банках позволяли гарантировать оплату покупки товара вне зависимости от конъюнктуры советского экспортного товара и динамики перечисления средств за него банкам, а стало быть, позволяли долгосрочно планировать покупки и добиваться низкой цены на них.
Для обработки кредитов и ведения внешней торговли СССР создал в середине 1960-х и развивал в 1970-е годы сеть «загранбанков» в крупнейших финансовых центрах мира[342]. Значение иностранных кредитов настолько выросло, что наиболее успешный переговорщик в этом направлении — заместитель министра внешней торговли СССР Владимир Алхимов — занял в октябре 1976 года место главы Государственного банка СССР и на этом посту делал все, чтобы ничем не побеспокоить западных партнеров, в том числе отказался от антизападной агитации, традиционно используемой сотрудниками банка на первомайских демонстрациях. В 1983–1984 годах, в период уже острого для СССР состояния дел с валютой, он пошел на выпуск «депозитных сертификатов» — нового для страны финансового инструмента. Он был рассчитан на зарубежные рынки и позволял быстро, но дорого получить западные валютные ресурсы[343].
Внешняя торговля позволяла облегчить продовольственное снабжение страны, повышать благосостояние народа, обеспечивала промышленность и сельское хозяйство отдельными видами сырья и материалов. Для населения из-за рубежа поставлялось большое количество товаров широкого потребления и продовольствия, что и отражалось в структуре импорта. Так, в 1985 году в общем объеме импорта в 69,5 миллиарда рублей (по курсу один доллар за 0,8 рубля) доля оборудования и транспортных средств составляла 37 процентов, продовольственных товаров — 21, промышленных товаров широкого потребления — 12,6, топлива и электроэнергии — 5,3 и остальное — 24 процента. В страну завозились металлы и изделия из них, химические продукты, минеральные удобрения, каучук, целлюлоза, бумага, текстильное сырье и др.
Импорт оборудования играл важную роль в создании новых производственных мощностей и реконструкции действующих предприятий. В этот период в эксплуатацию ввели около 5,5 тысячи предприятий и установок, в сравнительно короткие сроки стали производиться в значительном количестве автомобили, холодильники и кондиционеры, телевизоры, электронное оборудование, химические и нефтехимические товары — аммиак, карбамид, синтетические материалы и волокна, в металлургии — сортовой прокат, в лесобумажной промышленности — целлюлоза, бумага, картон и др.[344]
По другим данным на тот же 1985 год СССР завозил (в % от потребления): животного масла — 16, зерна — более 20, табака — 23, шерсти — 24, растительного масла — 25, сахара-сырца — 26, оборудования для швейной промышленности — 42, пищевкусовой и текстильной — 52, химической и полиграфической — 56, обувной и кожевенной — 73[345].
На 1976 год товарооборот между СССР и ФРГ составлял порядка 9,2 млрд марок (при дефиците со стороны СССР 1,8 млрд марок). Однако если 85,8 % экспорта СССР составляли сырье и полуфабрикаты, при этом 58,8 % из них приходились на углеродное сырье и только 14,2 % составляли готовые изделия, то ФРГ поставлял в СССР исключительно высокотехнологичную продукцию по многим ключевым направлениям машиностроения и химической промышленности. СССР был вынужден заключить соглашения о сотрудничестве со многими немецкими концернами, которые должны были помочь в модернизации моторостроения, сталелитейной и химической промышленности, радиоэлектроники и автомобилей. Советские ученые достаточно массово ездили к ФРГ перенимать опыт (140 делегаций в год), и группа по науке и технике посольства СССР в ФРГ, состоявшая аж из шести специалистов, сожалела, что не все возможности принимающей стороны используются в должной мере[346].
Причина столь активных закупок технологий и оборудования на Западе заключалась в том, что, вопреки декларируемой советской пропагандой модели, подразумевающей экономическую самодостаточность сообщества социалистических стран (или даже самого СССР), даже на богатом Западе многие технологии развивались и обновлялись усилиями всего одной-двух-трех небольших специализированных компаний. В СССР для их воспроизводства надо было создавать отдельные научно-производственные структуры и производства, что приводило к колоссальным затратам средств, времени и сил, но зачастую было просто невозможно.
Инструктор ЦК КПСС Владимир Чугуев, курировавший министерство, производящее строительную технику:
Закупали, как правило, из тех категорий кранов, которые мы не делали, — высотные краны. Потому что, чтобы их делать, надо производство иметь. Все подряд делать нельзя. И так мы делали всю почти номенклатуру, которую делали десятки зарубежных стран. Франция делает это, Германия — вот это, а мы — и то и то. Все нельзя делать[347].
Валентин Павлов в мемуарах признается, что в СССР промышленный шпионаж и закупка оборудования в обход введенных Западом ограничений были не просто делом спецслужб, а планировались и управлялись на уровне Совмина и Госплана СССР. Этим занимались «Шестое управление Совмина и соответствующий отдел Госплана СССР, размещавшиеся на десятом этаже главного здания», которые также давали разрешения на экспорт оборудования и вооружений из СССР[348]. Но и при этом, например, в важнейшей сфере нефтепереработки оборудование оставалось с 1930-х годов, несколько разбавленное немецким оборудованием, вывезенным по послевоенным репарациям[349].
Значительная часть советской техники являлась слепыми или доработанными копиями западной. Это существенно сокращало затраты на ее разработку. Вениамин Афонин с гордостью приводит пример, когда на возглавляемом им нефтехимическом производстве была поставлена очень дешево купленная в Японии установка, которую затем начали копировать в СССР, причем с увеличением мощности[350].
Тот же Чугуев, который после аппарата ЦК КПСС работал начальником производственного управления курируемого им ранее министерства — Минстройдормаша, говорит:
Конечно, зарубежные использовали достижения все. И покупали для того, чтобы разобрать, рассмотреть, взять и сделать. Это обязательно, а как же иначе — с нуля же не будешь начинать[351].
При этом Чугуев, как, вероятно, типичный советский чиновник, отрицал необходимость покупки лицензий на производство техники, мотивируя это возникновением зависимости от обладателя прав и невозможностью в таком случае при необходимости адаптировать ее под климатические или иные условия своими силами. Аналогичную позицию занимал в 1980-е и, например, министр общего машиностроения (1983–1988) Олег Бакланов: «В кабалу попадем с лицензиями. Разумнее покупать лучшие образцы и воспроизводить их у себя»[352].
А вот крупный потребитель машиностроительной продукции министр энергетики Петр Непорожний с горечью фиксировал у себя в записных книжках в марте 1981 года историю, обсуждавшуюся на Президиуме Совета министров, — о построенном новом Чебоксарском тракторном заводе, основная модель которого после испытаний показала запас «ресурса», то есть срока хождения без ремонта, в пять раз меньше запланированной. И потому, как отмечает Непорожий, зря не принял СССР предложение от крупнейшего в мире производителя тракторов «Катерпиллера» — о покупке лицензии и организации производства тяжелых тракторов на этом заводе[353].
Помимо того, что воровство технологии освобождало от уплаты весьма значительного количества «остродефицитной» валюты на покупку лицензии и, возможно, компонентов, оно позволяло заменять при производстве те материалы, которые невозможно (или слишком дорого) было произвести в СССР: стали, пластмассы, электрические элементы, ткани, — на имеющиеся аналоги и свободно торговать нелегально скопированной продукцией за пределами страны.
Вместе с тем свою роль играли и убеждения старшего поколения советских руководителей, сформировавшихся в период усиленной индустриализации и отказывающихся принять реалии эпохи НТР, например необходимость компьютеризации оборудования и индивидуальных рабочих мест, развития малой механизации, выпуска малосерийной или узкоспециализированной продукции. Министр станкостроения (1986–1991) Николай Паничев вспоминает, как в начале 1980-х, будучи уже заместителем министра, он не мог убедить своего прямого руководителя в необходимости срочно начинать выпуск станков с ЧПУ, хотя только они могли обеспечить точность при производстве мелких деталей, необходимую для современных устройств. Начальник считал, что машина никогда не заменит мастерства рабочих, а если и заменит, то ее производительность может оставить их без работы, чего допустить было нельзя. И хотя этот начальник затем недолго продержался на своем посту, а мемуарист еще ранее начал развивать производство станков с ЧПУ, к 1986 году, по его словам, из 220 тыс. выпускавшихся в стране в год станков только 4 тыс. были автоматизированными.
При этом мемуаристу даже в следующей должности — первого заместителя министра так и не удалось за первую половину 1980-х годов убедить правительство на треть сократить производство устаревших станков, хотя, например, не хватало подготовленных токарей, чтобы за ними работать. Вместо этого он хотел сосредоточить ресурсы своего министерства на выпуске более эффективных и современных автоматизированных станков. Однако глава правительства и глава Госплана высказали «серьезные возражения и замечания», приостановившие его деятельность[354].
Надежды на высокопрофессиональных, высококвалифицированных рабочих не соответствовали реальному положению дел. В действительности средний низкий уровень производственной и трудовой дисциплины, пренебрежение установленными нормативами и технологиями работы либо во многом обессмысливали труд редких «суперпрофи», либо, наоборот, приводили к тому, что их приходилось разыскивать, чтобы исправить недостатки. В любом случае данная тенденция, нередко сочетаемая с пьянством и мелкими хищениями, приводила к огромным убыткам, когда закупленные или созданные очень дорогие и производительные комплексы не могли работать в полную силу, потому что часть оборудования просто была поломана или испорчена нетрезвыми или безответственными неумехами, а зарубежные фирмы отзывали свои гарантийные обязательства по этим поставкам из-за срыва срока советской стороной[355]. Этой теме было посвящено, например, выступление зампреда Госплана, ответственного за капитальные инвестиции, Василия Исаева на Президиуме Совмина СССР 2 марта 1977 года, где он констатировал, что «это начало провала развития отраслей промышленности»[356].
Один из информантов, начальник цеха, впоследствии директор крупного химического завода, рассказал довольно типичный для производственных отношений эпизод, когда он, приехав на новый завод, выпускавший очень опасное и агрессивное химическое соединение, обнаружил, что шесть из восьми необходимых для его функционирования компрессоров и чешская установка по производству одного из необходимых химикатов не работают, поскольку их прежде неудачно чинил сын начальника предприятия. В итоге ему пришлось запретить кому-либо прикасаться к этим и другим механизмам и все чинить самому, поскольку он не нашел на предприятии никого, кто бы мог выдержать точные размеры при обработке металлических деталей[357].
В результате оказывалось, что гораздо дешевле и быстрее не покупать оборудование самим, а дать возможность иностранцам построить фабрику «под ключ». Подобные проекты реализовывались со второй половины 1960-х годов (отчасти строительство АвтоВАЗа). В 1972 году на фоне активной советско-финской дружбы в СССР началось возведение целлюлозно-бумажного комбината в Светлогорске (Карелия), который уже строили целиком финские рабочие[358]. Следующий объект был начат в Эстонии десять лет спустя — крупная фабрика «Коммунар» по выпуску «остромодной обуви» около Таллина (1983)[359]. Впрочем, кооперация с Финляндией дошла до такого уровня, что был принят закон о приграничной торговле, по которому стало возможно, например, заготавливать ягоды в Карелии и через промкооперацию продавать их в Финляндию, закупая там необходимые товары[360]. Строили свои предприятия и соцстраны: например, Югославия построила свой завод по производству колбасной оболочки в Тамбовской области (введен в действие в 1985 году)[361].
Все сказанное выше не означает, что ситуация с производством современной техники была ужасна и бесперспективна. Советская индустрия в целом производила хотя и устаревшую по сравнению с западными стандартами, проблематичную с точки зрения дизайна и комфорта использования, сжирающую много топлива и электроэнергии, но вполне работающую и нередко надежную и простую в обслуживании продукцию. Она обеспечивала выполнение далеко не всех, но многих функциональных задач (то есть тратящие много топлива грузовики перевозили необходимое, бульдозеры гребли землю, а вездеходы прорывались через болота к нефтяным вышкам) и даже в части случаев была конкурентоспособна на мировом рынке. За счет сочетания низкой цены и приемлемого качества такая продукция могла продаваться в страны третьего (например, самолеты, трактора, холодильники, почти весь спектр продукции автопрома и ВПК) и даже первого (часы, оптика, некоторые модели легковых автомобилей) мира и удовлетворять потребности сателлитов и союзников в Европе[362].
Однако чем дальше, тем острее стоял вопрос: может ли советская индустрия в принципе воспроизводить западные образцы и особенно сложные технологии? В 1978 году выяснилось, что Министерство химической промышленности, Госплан и ГКНТ не способны воспроизвести закупаемое за рубежом оборудование, о чем последовало постановление Секретариата ЦК КПСС, рекомендовавшего усилить работу над планами по реализации этих требований. Однако и это постановление было проигнорировано ведомствами по состоянию на середину 1979 года[363]. В 1980 году, после введения США санкций из-за вторжения СССР в Афганистан,
…министр химпромышленности представил в ЦК КПСС отчаянную докладную: все наше химмашиностроение было спланировано под американские поставки, технологии. В планы и стройки было заложено снабжение промышленности, сельского хозяйства, населения продуктами химпрома из расчета, что сработают объекты, начатые строительством или завершаемые за счет американских поставок. Поставки «накрылись» — и производство (и стройки) встало[364].
Вполне вероятно, эта записка послужила причиной отставки министра — Леонида Костандова (хотя мемуарист, которого мы цитируем, — Анатолий Черняев — и не называет его имя). Владимир Листов, занимавший этот пост с 5 ноября 1980-го по 1986 год, в свою очередь в мемуарах подтверждает полную зависимость советской химии от импортного оборудования и приводит многочисленные примеры того, как его ломали при эксплуатации[365].
Помимо сложных технологий, СССР начинал зависеть от Запада в вещах, казалось бы, «исконных» и «посконных». Так, советские солдаты в Афганистане бегали по горам в обуви, производимой на одном из четырех комплексов, закупленных в 1978 году у австрийской компании «Полиэр» по инициативе Минлегпрома СССР и Минобороны «для производства юфтовой обуви методом прямого литья сложных полиэфиров с последующей полимеризацией». Начальник подотдела кожевенно-обувной промышленности Госплана СССР (1979–1991) Владимир Орлов попытался организовать в СССР производство исходного сырья для подобной обуви, чтобы сэкономить на закупках его у немецкой компании «Байер». В итоге оказалось, что это невозможно: нужные сложные полиэфиры в СССР Минхимпромом не производились, а республиканские власти в Киеве, где предполагалось развивать производство, не выразили интереса к участию в данном проекте[366].
Аналогичным образом производство унтов — особо теплой обуви для полярников, в первую очередь нефте- и газодобытчиков — резко упростилось и увеличилось в объеме в 1983 году после закупки специально сделанных для выполнения технологических операций с этим видом обуви станков компании из ФРГ, поставленных казанской фабрике-производителю[367].
По мере усложнения продукции машиностроения и радиоэлектроники, увеличения числа используемых для производства каждого нового образца продукции элементов и технологий руководство страны осознавало, что создать завод и освоить на нем производство каждого нового типа деталей, сплавов, кабелей, микросхем, тканей, пленок, пластмасс, масел, присадок, добавок, прочих элементов, необходимых для изготовления сложного устройства, невозможно. Не говоря уж о том, что из-за системы затягивания любого строительства в СССР введенный завод начинал производить продукцию, устаревшую на 10–15–20 лет, и крайне сложно перестраивался для производства модернизированных версий.
В результате новаторские крупные производства в СССР конца 1960-х — 1970-х годов — автомобильные заводы ВАЗ и КамАЗ — создавались не только путем закупки технологий на Западе и с приглашением инженеров из западных стран (впервые с 1930-х годов), но и административными усилиями всего аппарата власти в стране[368].
На Камском автозаводе было поставлено оборудование на миллиарды, со всего мира. Уникальные линии, просто уникальное оборудование. Нашего, кроме воронежского прессового оборудования, не было — все было иностранное,
— рассказывает о предприятии инструктор Отдела машиностроения Владимир Марьин, курировавший стройку и даже месяц проработавший там кем-то вроде исполняющего обязанности начальника строительства[369].
Однако эти производства все равно не могли удовлетворить потребности важнейших отраслей промышленности в современной технике. В результате со второй половины 1960-х годов стала очевидной тенденция — наиболее экспортно ориентированные отрасли советской добывающей экономики приобретали за рубежом не только сложные технологии (заводы), но и импортную конечную продукцию — автомобильную, строительную и тяжелую транспортную технику — за счет валютных квот Совета министров.
Так, например, по инициативе снизу при поддержке [министра цветной металлургии СССР Петра] Ломако и с одобрения лично А. Н. Косыгина были закуплены за рубежом для объединения «Северовостокзолото» мощные бульдозеры фирмы «Катерпиллер» для рыхления мерзлых «торфов», покрывающих полигоны добычи золота на приисках Колымы и Чукотки. По просьбе руководителей комбината «Печенганикель» были приобретены и впервые опробованы в отечественной практике 150-тонные американские автосамосвалы для работы на карьерах предприятия. Впоследствии эти машины наряду с отечественными 110-тонными работали на крупнейшем в отрасли карьере «Кальмакир» Акмалыкского горно-металлургического комбината. <…> Косыгин пробыл в Магадане четыре дня… успел слетать за 650 километров на прииск «Широкий», ознакомился там с работой тяжелых бульдозеров на мерзлых грунтах и скальных породах. Импортная техника была воспринята Председателем правительства с большим одобрением. Это дало Косыгину основание удовлетворить просьбу министра Ломако о закупке по импорту в 1974 году для объединения «Северовостокзолото» (а народно-хозяйственный план был сверстан) 100 тяжелых бульдозеров марок «Катерпиллер», «Фиат-Аллис», «Аллис-Чалмерс» мощностью 350 лошадиных сил каждый. В промывочный сезон 1975 года эти «тяжеловесы» уже работали на приисках объединения[370].
Закупки тяжелой строительной техники в Японии (у компаний «Комацу» и «Мицубиси») начались с 1970 года, после визита делегации во главе с министром строительной и дорожной техники Ефимом Новоселовым, и приобрели масштабный характер на протяжении всего десятилетия[371].
С другой стороны, шахтеры якутского Нерюнгри с 1975 года уже поставляли в Японию коксующийся уголь (ко второй половине 1980-х — по 5 млн тонн в год), участвуя таким образом в международном разделении труда[372]. Более того, проект по постройке угольных разрезов и прокладке железной дороги к месторождению осуществлялся на средства колоссального (более 1 млрд долларов) японского кредита, который в течение двадцати лет должен был покрываться поставками угля[373].
Аналогичные процессы происходили и в сельскохозяйственной сфере. СССР закупал на Западе породистый скот, технологии современного животноводства, птицеводства, молочного производства, переработки сельскохозяйственной продукции. Затем происходили попытки внедрения этого в передовых хозяйствах и на опытных производствах. Об этом мы подробно говорили выше. При этом все равно сельское хозяйство не производило не только всего необходимого продовольствия, но и технических культур. Одной шерсти для камвольных комбинатов в СССР закупалось в Австралии, Аргентине и Новой Зеландии на 500 млн инвалютных рублей в год (то есть порядка полумиллиарда долларов)[374].
Эти внедрения имели относительный успех и далеко не всегда оправдывали валютные инвестиции из-за самого существа советской экономической системы. Даже успешные попытки модернизации производства носили фрагментарный характер и зачастую не имели продолжения, поскольку для необходимого регулярного обновления технологии и оборудования, для постоянной закупки качественных расходных материалов и компонентов устройств уже не хватало ресурсов. Черняев в дневниках приводит поразивший его доклад, сделанный, правда, уже в 1984 году, — о том, что СССР по сравнению с США из одинакового объема леса делал в четыре раза меньше продукции в стоимостном выражении и при этом терял в отходах более чем в 10 раз больше материала — четверть от общего объема. При этом и в 1984-м производство в лесной отрасли СССР, несмотря на десятилетия механизации, по объему заготовок продолжало оставаться на уровне 1958 года[375].
Японские компании в начале 1980-х предложили решить эти проблемы и скупать на территории Российской Федерации древесные отходы. Однако дело уперлось в позицию главы Министерства внешней торговли Николая Патоличева, который лично отказал в этом председателю Совмина РСФСР Михаилу Соломенцеву, заподозрив его, видимо, в желании продавать под видом отходов деловую древесину и тем нарушить монополию внешней торговли и те возможности по торговле древесиной, которые были у этого министерства[376]. При этом по всей Сибири у железнодорожных станций гнили штабели деловой древесины, которую невозможно было вывезти, поскольку у МПС постоянно не хватало платформ под погрузку.
Перед руководством страны и основными экономическими ведомствами возникали вопросы: как должна строиться внешняя торговля СССР? Какие приоритеты в отношении закупок на Западе должны вводиться? Каков должен быть баланс между покупками сырья (прежде всего зерна) и товаров широкого народного потребления (ширпотреба) по сравнению с закупками оборудования и технологий? Первые две группы закупок могли быстро окупаться на внутреннем рынке и связывать лишние деньги населения, вторые две группы при условии внедрения и выхода на окупаемость на внутреннем рынке существенно улучшали внешнеторговый баланс. И что делать, если на то или на другое не хватает средств с учетом изменения мировой конъюнктуры, несмотря на жесткую потребность? Что делать, если со стороны Запада вводятся ограничения на поставки определенной продукции или новейших технологий?[377]
В целом возникал вопрос: а способна ли советская экономика автономно просуществовать в нормальном (не чрезвычайном) режиме хотя бы сколь-нибудь продолжительный период в случае неблагоприятных внешнеполитических обстоятельств? Не в режиме перманентной модернизации, не в режиме субсидирования дружественных политических режимов, а в режиме выживания? Или же она уже настолько глубоко встроена в международную систему разделения труда, что без крайних и жестких мер, связанных с резким понижением жизненного уровня (как это демонстрировали Румыния и Польша в 1970–1980-е), а то и голодом, это невозможно?
Что произошло бы, например, если бы западные страны отказались продавать прокат черных и цветных металлов, который СССР закупал, в основном на нужды оборонной промышленности, минимум на полмиллиарда долларов в год, а шведская Tetra Pak отказалась обслуживать и ремонтировать свои поставляемые с 1972 года линии по разливу молочных продуктов в герметичную упаковку, на которых к 1979 году разливалась половина советских молочных продуктов?[378] Если бы американская компания отказалась от дальнейшего обслуживания высокоскоростного безрельсового бетоноукладного комплекса «Автогрейд», который с 1970 года делал взлетно-посадочные полосы в крупнейших советских гражданских (а возможно, и военных) аэропортах?[379]
Или что было бы, если бы на Западе отказались продавать гербициды взамен поставки из СССР 13 млн тонн удобрений? Такую схему, направленную на решение вопроса увеличения прироста сельхозпродукции в сжатые сроки, задаваемые провалом плана, предлагали 2 января 1979 года в Госплане СССР[380].
Или как бы СССР обошелся без закупки лекарств за рубежом? Отечественное производство удовлетворяло только 40–45 % потребностей страны в медикаментах, остальное приходилось импортировать[381]. Пусть не только и не столько из «капстран», но и тут приходилось тратить иностранную валюту.
А главное, что произошло бы, если бы Запад отказался покупать главный советский экспортный товар — нефть — или нашел другой способ ограничить доходы СССР от продажи углеводородов?
Прожорливые моторы и падение добычи нефти
Стремительно растущие объемы добычи нефти и газа в 1960–1970-е не только обеспечили СССР «золотой дождь» свободно конвертируемой валюты и возможность поддержки сателлитов по Восточному блоку, но и во многом изменили саму советскую экономику.
Они давали возможность не задумываться всерьез об объемах расхода топлива для транспорта и другой техники с двигателями внутреннего сгорания, щедро снабжать им армейские части, авиацию и флот, использующие прожорливые и многочисленные автомобили, танки, самолеты, вертолеты, корабли. Они позволяли заменять неэкологичный и неэкономичный уголь и торф при производстве электроэнергии и отоплении на получаемый при переработке нефти мазут, отапливать и освещать им стремительно растущее число многоэтажных городских кварталов в больших и малых городах через систему централизованных коммуникаций, неся при этом огромные потери вследствие расстояния, изношенности сетей и нерационального планирования[382]. Они обеспечивали дорожных строителей дешевым компонентом мазута — битумом, позволив за 1965–1985 годы более чем в три раза увеличить в СССР протяженность шоссейных дорог с твердым покрытием и активно асфальтировать улицы и переулки в городах и поселках[383].
Они были источником повсеместного развития гражданской авиации, субсидируемой низкими ценами на топливо (и технику) и позволявшей улететь из любого областного центра в десятках направлений, а на «северах» и Дальнем Востоке выполнявшей функции местного транспорта[384].
Гражданские перевозки в 1965–1985 годах выросли в СССР в три раза — с 42,1 до 113 млн пассажиров, что обеспечивалось перманентным ростом парка и увеличением размеров самолетов[385]. В СССР к середине 1980-х действовало 200 гражданских аэропортов (все областные и крупные индустриальные центры), принимавших крупные и средние самолеты, и более 500 обслуживаемых местной авиацией[386]. Число пассажиров, перевозимых гражданской авиацией, к 1990 году практически сравнялось с числом пассажиров железнодорожного транспорта[387].
Благодаря дешевой нефти строился и существовал мощный и многочисленный гражданский флот — как морской, так и речной[388]. Благодаря дешевому бензину и дизелю за 1965–1985 годы почти вдвое выросли грузоперевозки[389]. Благодаря им же развивалась автомобилизация, ограничиваемая только объемами производства автозаводов.
Ежегодное производство грузовых автомобилей и автобусов выросло с 1965 по 1985 год в 2,5 раза (с 400 до 915 тыс. в год), легковых — более чем в шесть раз (с 200 тыс. до 1330 тыс.), автопарк грузовиков вырос с 1970 по 1985 год до 4 млн (точная цифра на 1970 год неизвестна, поскольку являлась секретной), автобусов — со 177 тыс. до 310 тыс., легковых — с 2 до 13 млн[390]. Только в сельское хозяйство в 1976–1980 годах было направлено вдвое больше грузовиков, чем в 1966–1970-м (1350 тыс. штук против 724), и на четверть больше тракторов (без учета увеличения их мощности) — 1830 против 1468 тыс. штук[391]. Количество тяжелой строительной техники (экскаваторов, бульдозеров, передвижных кранов) выросло за 1965–1985 годы более чем вдвое[392].
Изобилие дешевого топлива позволяло сквозь пальцы смотреть на массовую продажу водителями государственных организаций и сельскими механизаторами выделенного бензина и солярки владельцам частных автомобилей, закрывать глаза на систематическую халатность и коррупцию со стороны персонала хранилищ нефтепродуктов. По некоторым оценкам, расхищалось и тратилось понапрасну в 3–4 раза больше топлива, чем надо было автохозяйствам для выполнения своих задач[393]. Постоянный рост добычи также позволял терпеть потери огромных объемов нефти и продуктов ее переработки при транспортировке и хранении, провоцирующие экологические катастрофы местного и даже межрегионального масштаба (если утечки происходили в реки).
Еще в 1968 году «Крокодил» публиковал репортаж с пункта осмотра цистерн с нефтепродуктами, в которых потребители, возвращающие их железной дороге, оставляли сотни килограммов топлива (часто более 500 литров в одной цистерне). Железнодорожники при обнаружении сливали их в ямы на берегу Черного моря на территории курортного города Одесса[394]. Однако ситуация принципиально не изменилась ни через пять, ни через десять лет, несмотря на отдельный приказ министра путей сообщения (1973 год) о борьбе с данным явлением. Тот же «Крокодил» в 1978 году сообщал, что за год только на Куйбышевской железной дороге набиралось 60–70 тыс. тонн оставленных в цистернах нефтепродуктов, которые по-прежнему сливались в карьеры и другие углубления в земле[395].
К большим потерям топлива вело использование для транспортировки почти любых грузов средних и тяжелых грузовиков типа ЗИЛ и ГАЗ вместо принятых во всем мире малотоннажных грузовиков. Выпуск средних и тяжелых грузовиков был в СССР хорошо налажен и аргументирован с политической и оборонной точки зрения. ЗИЛ-130 и его различные модификации на пике выпускались в объеме около 200 тыс. в год (всего ЗИЛ-130 сделали около 3,5 млн), и их по причине высокой проходимости охотно брали для своих нужд основные заказчики — армия (на которую приходилось 30 % производства и где они были основным способом перевозки личного состава и грузов), сельское хозяйство и строительство[396].
Грузовики были крайне прожорливы. Их очень надежный мотор при крейсерской скорости в 60 км в час потреблял у ЗИЛ-130 (1962–1984) 30 литров бензина на 100 км, у армейского ЗИЛ-131 (1966–2002) — 40–45 литров, а у утяжеленного трехосного ЗИЛ-133 (1975–1992) расход был и вовсе 48,3 литра[397].
Производство ЗИЛов да и сам завод было бы логично сократить и перенести. Старый, но непрерывно разрастающийся завод со своим литейным производством с 1960-х годов находился уже фактически в центре Москвы на берегу Москвы-реки, являясь постоянным серьезным источником загрязнения воздуха и воды. Кроме того, он требовал непрерывной подпитки рабочей силой из провинции, строительства для нее жилья и тем самым порождал социальные проблемы.
Однако ЗИЛ был флагманом советского машиностроения в Москве, первым советским автозаводом и имел большое политическое значение. Недаром бывший глава парткома предприятия Аркадий Вольский, как упоминалось выше, был первым замом (потом главой) Отдела машиностроения ЦК КПСС и одним из ближайших соратников Андропова в бытность того генсеком[398]. Остановка производства и хотя бы частичный переход с выпуска экономически неэффективного грузовика на потенциально широко востребованный малотоннажный были невозможны именно по этой причине, хотя к середине 1980-х в плановом отделе завода уже понимали, что это необходимо[399].
Другой еще более массовый среднетоннажный автомобиль, ГАЗ-53, выпускался в Горьком без особых изменений с 1961 по 1993 год для армии, села и внутригородских перевозок и тратил, по заводским данным, как минимум 24 литра бензина на 100 км при скорости в 40 км в час. Реальный же расход, особенно в груженом состоянии, составлял 27–30 литров[400]. Было произведено 4 млн экземпляров этой модели. ГАЗ был тоже политически важен как наиболее известный «первенец» первой советской пятилетки. Его бывший парторг Константин Катушев был секретарем ЦК КПСС, затем занимал различные министерские посты[401].
Неудивительно, что при переходе к рыночной экономике негосударственные собственники поспешили избавиться от ЗИЛов и ГАЗов, ведь полная загрузка, большой объем кузова и повышенная проходимость таких автомобилей были не нужны в городских условиях — да нередко избыточны и в сельских[402]. А ведь в советский период они выступали и как персональные автомобили своих шоферов, использовавших их для бытовых и семейных поездок.
На замену в качестве грузовика (и микроавтобуса) для внутригородских перевозок пришла полуторатонная «Газель», выпускаемая тем же ГАЗом с 1994 года, но разрабатывавшаяся с 1989-го на основе шасси от легковой «Волги». Она потребляла в два-три раза меньше, чем более мощные предшественники, — от 8,5 до 16–18 литров на 100 км[403]. К сегодняшнему дню ее при ежегодном производстве в 100–120 тыс. (до 2014 года, затем 60 тыс. в год) в разных модификациях выпустили порядка 4,25 млн экземпляров[404]. Описывая предшествующие попытки создания в 1960-е годы на ГАЗе экономных малотоннажных грузовиков, автор исторического очерка делает замечание об одной из важных причин отказа от экономичных моделей: «автохозяйствам легкий грузовик был неинтересен — на него отпускали меньшие фонды по ГСМ»[405].
Аналогичная история была с советскими тракторами и комбайнами. Министерство обороны настаивало на том, чтобы тракторные заводы ни в коем случае не переходили на выпуск более легких и экономичных моделей, чего требовали сельхозпроизводители, поскольку это подрывало бы возможность быстро перестроить заводы на производство танков в случае начала войны[406]. «Ростовское лобби» в политическом истеблишменте зарубило планы строительства в СССР завода по производству современных и экономичных комбайнов, разработанных и собираемых в ГДР. Оно защищало массово производимый «Ростсельмашем» с 1986 года тяжелый комбайн «Дон», который существенно больше весил и потреблял топлива и при этом (первоначально) терял едва ли не половину собираемой пшеницы из-за больших технологических зазоров в корпусе[407]. Кроме того, «Дон» стоил в 10 раз больше своего предшественника, комбайна «Нива», — 38–40 тыс. рублей против 4 тыс.[408] при двукратно большей производительности. По словам министра тракторного и сельскохозяйственного машиностроения Александра Ежевского, после масштабной реконструкции 1970-х годов на «Ростсельмаше» выпускалось до 80 тыс. штук комбайнов в год, или по 300 в сутки[409].
Постоянный рост объемов используемого для выработки электроэнергии и отопления (о котором подробный разговор пойдет далее) мазута, а также быстрое увеличение количества транспорта с устаревшими с точки зрения эффективности моторами внутреннего сгорания были основными причинами того, что при колоссальных объемах добычи нефти в СССР второй половины 1970-х — 1980-х годов (600 млн тонн на 1980 год) порядка 80 % расходовалось на внутреннее потребление и неизбежные потери и всего 20 % (93–130 млн тонн в 1975–1983 годах) шло на экспорт.
Из них две трети (77,9–84,8 млн тонн в 1980–1985 годах) шли на поддержку сателлитов (которые не только расходовали на свои нужды, но и перепродавали) и выполнение прочих союзнических обязательств и договоров.
В 1981 году 53 % внешнеторгового оборота СССР приходилось на социалистические страны. …Советский Союз поставил в восточноевропейские страны в 1965 году 8,3 млн т нефти, в 1975 году — уже около 50 млн т, а к началу 1980-х годов — 508 млн т,
— пишет об этом первый заместитель министра финансов Деменцев, регулярно замещавший своего министра на заседаниях Постоянной комиссии СЭВ по валютно-финансовым вопросам[410].
Когда в 1974 году СССР решил повысить цены на топливо для соцстран (оно продавалось по 16 рублей за тонну, притом что на мировом рынке тонна стоила 80–120 рублей), в Венгрии это тут же привело к серьезным проблемам с ее национальным бюджетом и вызвало гнев партийного руководства страны в адрес Москвы, а в Чехословакии способствовало удачной налоговой реформе[411].
Тем не менее подобные пропорции сохранялись и далее. Лишь 5 % (30,7–44,8 млн тонн в 1980–1985 годах) советской нефти шли на внешний (западный) рынок для получения твердой валюты[412].
Первыми с 1960-х годов разрабатывались наиболее крупные и удобные для транспортировки месторождения, имевшие статус «уникальных». Общая добыча энергетических ресурсов в 1970–1978 годах росла в среднем на 4,6–5 % в год, однако при этом темпы добычи угля были относительно низкими (3,2 % в год в 1976–1978 годах), нефти — существенно больше (16,4 %), а в газодобыче наблюдался настоящий прорыв (28,7 %)[413]. По мере выработки первых крупных месторождений к концу 1970-х годов требовалось бурить большее количество скважин, которые при наличии меньших запасов давали меньше нефти. К каждой скважине было необходимо тянуть на все большее расстояние по болотистой местности трубы, переносить жилые вагончики и энергетические установки. Большее количество скважин требовало и большее количество персонала и тех людей, кто будет занят обслуживанием этого персонала (поваров, водителей, ремонтников, врачей, авиаторов).
Люди, годами живущие в северной и болотистой местности, не довольствовались высокими зарплатами и «московским» обеспечением продуктами и промышленными товарами, но требовали строительства для себя нормальных условий жизни — городов и поселков, имеющих приемлемый уровень удобств и социальных сервисов для них самих и членов их семей, нормального транспортного сообщения между жильем и работой[414].
Все это резко удорожало стоимость добычи и транспортировки и увеличивало количество ресурсов, необходимых для функционирования отрасли. В частности, СССР за 1970-е годы так и не смог развить промышленность, которая бы в полной мере обеспечивала нефтегазовый сектор оборудованием и трубами, а стало быть, их требовалось покупать у зарубежных производителей за валюту или в обмен на поставки сырой нефти.
Причины этого были ясны еще в середине 1970-х, и их излагает Анатолий Черняев в записях с декабрьского пленума ЦК КПСС 1974 года:
Суть, думаю, можно свести к фактам, которые привел Рябов (свердловский секретарь): в 1968 году заложили трубопрокатный цех в Свердловске, в 1970-м стройку заморозили, в этом же году заложили такой же цех в Челябинске, в 1972 году заморозили. В 1974 году выяснилось, что, несмотря на импорт, труб не хватает. Но вместо того чтобы разморозить (впрочем, уже заржавевшие с тех пор) стройки, заложили новый цех в другом городе[415].
По мнению помощника Косыгина по внешнеэкономической деятельности Юрия Фирсова, закупка труб на Западе производилась потому, что для строительства трубных заводов такого качества с сопутствующими антикоррозийными технологиями просто уже не было средств[416]. Однако трубами проблемы в этой сфере не ограничивались. В этой связи он приводит в своих мемуарах характерную сцену:
Однажды в приемной Алексея Николаевича в ожидании своей очереди сидел министр газовой промышленности Оруджев. «Что вы сегодня такой грустный, Сабит Атаевич?» — спросил я. Он рассказал, что ездил в Голландию, где знакомился с газовой промышленностью, в частности с газовыми промыслами на прибрежном шельфе, что все это космическая промышленность (поскольку полностью автоматизирована и управляется через спутники. — Н. М.)… что все это требует новых материалов, новой электроники, новых технологий, а в масштабах Советского Союза такая промышленность требует чудовищных вложений. И он пришел рассказывать Алексею Николаевичу о своих впечатлениях и заботах[417].
Косыгин не оставлял Оруджева и его министерство, входивших в курируемый им лично нефтегазовый блок, своим вниманием. Например, после поездки во Францию Косыгин закупил там оборудование для Оренбургского газопромышленного комплекса — еще одной из крупнейших строек СССР 1970-х[418]. Комплекс был торжественно запущен 21 марта 1978 года во время визита предсовмина и комиссии. Он должен был добывать и частично перерабатывать 45 млн тонн газа в год, поставляя химическое сырье на заводы Поволжья. Именно в те годы директором Оренбургского газоперерабатывающего завода, входившего в данный комплекс, был будущий российский премьер Виктор Черномырдин.
Несмотря на успех подобных крупных проектов, происходившее наращивание добычи нефти и газа, которого требовали и развивающаяся экономика, и внешняя торговля, приводило к необходимости постоянно развивать стратегические мощности по транспортировке и переработке энергоресурсов, то есть нужно было строить новые магистральные трубопроводы, наращивать железнодорожную сеть и количество вагонов-цистерн, сооружать подземные газохранилища, строить новые заводы по очистке и переработке нефти, газового конденсата и газа. И если наращивание добычи долгое время было возможно и стоило относительно недорого, то строительство инфраструктуры по транспортировке и переработке традиционно не успевало. Оно, как любое советское гражданское строительство, не обеспечивалось вовремя поставками материалов в полном объеме, испытывало неожиданные проблемы с природными условиями на месте работ, имело нехватку и текучку квалифицированных кадров. Отставание в развитии инфраструктуры приводило к сверхэксплуатации оборудования, повышению давления в трубопроводах, хранилищах и перекачивающих устройствах, что способствовало износу и авариям[419].
Альтернативный способ доставки топлива традиционно предлагал железнодорожный транспорт, перевозивший около 80 % объема грузов в стране. Однако он во второй половине 1970-х находился в жестком кризисе[420]. О ежегодно не вывозимых МПС миллионах тонн произведенной продукции на протяжении всех 1970-х годов с горечью пишет в своих мемуарах зампред Госплана по транспорту Виктор Бирюков, которому приходилось еженедельно на заседаниях Президиума Совмина слушать разбор ситуации с невывозом очередных крупных партий грузов. Это, как правило, были базовые индустриальные материалы — уголь, руда, черные металлы, лес. Кроме того, ему приходилось принимать участие в работе постоянной оперативной группы по железнодорожным перевозкам во главе с первым зампредом Совмина СССР Кириллом Мазуровым[421]. Бирюков четко датирует начало резкого и затяжного кризиса перевозок серединой 1976 года[422], хотя в реальности он начался раньше — еще весной[423]. Дело дошло до того, что на МПС на октябрьском пленуме 1976 года жаловались руководители крупнейших региональных партийных организаций (Украинской и Краснодарской) и глава Госплана СССР Байбаков[424]. Но это не помогло ни через полгода, ни через год. На «транспортников» и «транспорт» на заседании Совмина СССР от 18 октября 1977 года жаловались трое из двенадцати выступавших[425]. Таким образом, ожидать от МПС, что оно нарастит объемы поставок, было нереально, — под вопросом было, справится ли оно с имеющимися. МПС представляло из себя глубоко архаичное по духу министерство, очевидным образом не просто не готовое наращивать производительность, но теряющее достигнутый уровень.
С 1976 года все это складывалось в нарастающее отставание от запланированных темпов развития по всем группам топливно-энергетического комплекса, кроме добычи газа[426]. Если (как говорилось в первой части, в разделе «Переход к нефтяной экономике») добыча нефти в среднем росла менее чем в два раза (по сравнению с 1970 годом), а производство механизмов с двигателями внутреннего сгорания (ничуть не меняющихся по сравнению с 1970-м по уровню потребления топлива) — более чем в два раза (а то и в шесть, как легковых автомобилей), плюс увеличивался экспорт нефтепродуктов на Запад (в два раза), то отставание от запланированного означало не просто «топтание на месте» или небольшие потери. Это означало, что другие развивающиеся отрасли промышленности и хозяйства (а только автомобилей в стране прибавлялось на 1 млн штук в год) не получат необходимого количества топлива, что города и промышленные поселки столкнутся с проблемами с освещением и отоплением.
Всего в СССР к концу 1970-х годов ежегодно вводилось 11 млн киловатт энергетических мощностей, из них 2 млн киловатт составляли мощности атомной промышленности, остальные 9 — тепловой и гидроэнергетики[427]. Ежегодный прирост потребностей котельных для жилых и производственных нужд во второй половине 1970-х составлял 3,6 %, моторного топлива — 3,5 %[428].
Минэнерго как минимум с 1976 года било во все колокола на совещаниях в Совмине, Кремле и ЦК о том, что топлива не хватает. Однако пока его поставки на электростанции все же происходили регулярно (пусть и с задержками), эта угроза, по всей видимости, для остальных ведомств была больше «страшилками», нежели реальностью (об этом подробнее см. в следующей главе), а потому неэффективное расходование топлива оставалось повсеместным явлением.
Например, как сообщал в начале 1978 года «Крокодил», только на Приволжской железной дороге не менее 70 старых паровозов с 2 %-ным коэффициентом полезного действия использовались в качестве стационарных котельных на станциях и в депо, пожирая мазута на миллионы рублей в год[429].
15 февраля 1978 года прозвенел и первый звонок на высшем уровне — Косыгин на Президиуме Совмина заявил, что ситуация с продовольствием в стране тяжелая, придется пойти на дополнительные закупки за валюту. И единственный вариант это сделать — за счет экономии топлива и продажи его части за рубеж. Следующим пунктом на том же заседании у Косыгина были поставки нефтепродуктов селу для весенней посевной кампании. Затем он предложил профильным министерствам выдвинуть свои предложения по добыче нефти и газа на континентальном шельфе[430].
Госплан СССР 3 марта 1978 года провел совещание, на котором объявил о результатах реализации указаний предсовмина. В частности, Минэнерго должно было бы сократить потребление мазута на 25 % к 1985 году и без малого на 50 % (всего с 92 до 50 млн тонн) в 1990-м. Для этого предполагался перевод части электростанций, работающих на мазуте, на газ. При этом Миннефтехим должен был улучшить переработку нефти и повысить уровень выхода из нее «светлых продуктов» (то есть прежде всего бензина), чтобы сократить производство мазута[431]. 15 марта Президиум Совмина СССР для экономии мазута решил ускорить строительство газопровода Уренгой — Центр[432]. Косыгин с обширной делегацией через неделю вылетел в Оренбуржье и Сибирь разбираться с возможностями увеличения добычи и проблемами освоения. В ходе этой поездки он, в частности, узнал, что у нефтяников и газовиков элементарно не хватает буровых труб и оборудования, поэтому гигантские потенциальные запасы нефти и газа в Тюменской и Томской областях еще даже толком не разведаны[433]. Требовались все новые огромные инвестиции в постройку и достройку ТЭЦ, электрификацию мест добычи (и геологоразведки), строительство железной дороги на Уренгой, нужны были домостроительные комбинаты и ремонтные заводы[434].
На заседании Совета министров 26 апреля 1978 года Косыгин еще раз четко сформулировал задачу — мазута для котельных не будет, развивайте атомную энергетику. На том же заседании ему впервые в лоб два министра сказали, что задания пятилетки для их министерств слишком велики, а потому нереальны. Одним из этих министров был глава Минуглепрома Борис Братченко (недодавший 2 млн угля за первый квартал), вторым — глава Миннефтепрома Николай Мальцев, заявивший, что дополнительное задание на 50 тыс. тонн нефти нереально и ситуация в отрасли плохая[435]. В планах на 1979 год в результате пришлось (впервые за вторую половину 1970-х) снизить плановые показатели, то есть абсолютную добычу угля, для проблемного Донбасса на 3,7 млн тонн[436].
Несмотря на эти заявления, у руководства страны еще около года оставалась иллюзия того, что у них будут на руках имеющиеся объемы добычи природных ископаемых и они смогут ими маневрировать.
Госплан резко осознал масштаб проблем во второй половине 1979 года. 12 сентября Байбаков послал в Президиум Совмина записку, которая констатировала провал планов десятой пятилетки по добыче топлива и выработке энергии. Запасы топлива уменьшались, а не увеличивались, и несмотря на то, что не хватало, казалось бы, самого пустяка (15 млн тонн условного топлива из запланированных 750), под вопросом впервые за годы стала стабильность зимнего отопительного сезона 1979/1980 годов — даже в самых благоприятных погодных условиях. На 1980 год уже планировалось абсолютное сокращение производства бензина — на незначительные полпроцента, но с учетом ежегодного роста потребления это означало дефицит.
Причинами этого был провал плана по бурению и вводу в действие новых сотен нефтяных скважин, простой тысячи имеющихся, срыв строительства газопроводов и газоперекачивающих станций, срывы планов по строительству жилой инфраструктуры в местах добычи.
Среди предлагаемых Госпланом мер было сокращение выработки электроэнергии осенью 1979 года и ограничение лимитов потребления для министерств, снижение выработки бензина для отправки сэкономленной нефти в топку и даже ограничение экспорта нефти[437]. На коллегии Госплана 6 ноября 1979 года, согласно пересказу одного из ее участников, вопросы ставились жестче: «Обстановка тревожная… Резко записать по экономии топлива, может, вернуться к строгости с горючим, бывшей при МТС»[438]. К 1982 году вновь констатировали потерю контроля и над угольной отраслью, где в десятой пятилетке были «провалены все показатели»: оплата труда выросла, а объемы производства снизились[439].
Однако несмотря на остроту всех этих проблем, несмотря на давление партийных организаций нефтегазодобывающих регионов на московское чиновничество и обсуждения на высшем уровне, проблемы увеличения нефтедобычи фактически не решались до 1985 года[440]. Возможно, потому, что в относительно сбалансированном бюджете на это не было средств. Возможно, потому, что нефтяники, несмотря на лоббизм Николая Байбакова, как «система» проигрывали ВПК и аграриям борьбу за бюджетные средства. Но, наверное, основной причиной было то, что в 1978–1980 годах Совмин, Госплан и Минэнерго нашли выход из сложившейся ситуации и поняли, чем они могут заменить нефть и топочный мазут в качестве основного источника энергии и тепла.
Энергетика: от воды, угля и мазута к атому и газу
Из трубы, трубы высокой номер пять
Вылетает ясный сокол погулять,
Но вернулся ясный сокол весь в крови
И исчез в трубе высокой номер три.
Одной из наиболее успешных и объективно полезных отраслей в СССР была энергетика. Большевики с самого начала советского периода понимали ее значимость для развития промышленности и улучшения жизни населения (прежде всего городского) и не забывали инвестировать в нее ресурсы и кадры. Недаром план развития энергетики (план ГОЭЛРО), подготовленный дореволюционными специалистами, но принятый большевиками как программа действия, стал «визитной карточкой» в пропаганде преимуществ советской системы, а один из первых построенных по нему крупных объектов — гидроэлектростанция Днепрогэс (1927–1932) — стал «лицом» программы советской индустриализации, несмотря на то что был спроектирован американскими инженерами и построен под их руководством. Ленинский лозунг «Коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны» активно использовался в наглядной агитации (и пропагандистской риторике) вплоть до конца 1980-х годов.
Московский энергетический институт, выделившийся из Бауманки, стал в 1930–1960-е годы настоящей «кузницей кадров» не только для энергетической промышленности, но и для партийно-политической системы 1950–1980-х годов, тем более что в 1943–1952 годах его успешно возглавляла жена влиятельного секретаря ЦК, фактического главы партийного аппарата Георгия Маленкова — Валерия Голубцова. Впрочем, и сам Маленков успел побыть министром электростанций в 1955–1957 годах, совмещая это с должностью заместителя председателя Совета министров СССР.
В упоминавшемся выше массиве 250 биографий сотрудников аппарата ЦК КПСС 1953–1985 годов бывшие студенты МЭИ стали самой крупной группой выпускников технических вузов в абсолютных показателях. Это объясняется тем, что партком и комсомольское бюро вуза вели целенаправленную селекцию кадров и в конце 1940-х создали комсомольскую, а потом и партийную группировку, продвигавшую свои кадры во власть в 1950–1960-х годах (напоминая в этом отношении еще более крупную корпорацию выпускников МГИМО) и бывшую, в частности, кадровым резервуаром «шелепинской группировки». Хотя крупных фигур из этой среды вышло не так много, но на уровне отраслевых отделов ЦК КПСС (машиностроения, оборонного, тяжелой промышленности) работал не один десяток рядовых сотрудников с дипломами МЭИ. Парторгом МЭИ в 1940-е был его воспитанник и преподаватель Владимир Кириллин, который, как говорилось выше, был впоследствии заведующим Отделом науки ЦК КПСС и председателем ГКНТ в 1967–1979 годах.
Другой крупной образовательной институцией, формировавшей руководство отрасли и ее предприятий, был гидротехнический факультет Московского инженерно-строительного института (МИСИ). Его выпускники, как правило, распределялись на крупнейшие гидротехнические стройки, быстро там росли в должностях и благодаря буму строительства крупных плотин в 1950–1970-е годы стали влиятельной неформальной корпорацией среди экономического и политического чиновничества в Москве и столицах некоторых союзных республик.
На энергетику работали крупнейшие промышленные предприятия страны, прежде всего Ленинграда, Свердловска и Харькова, поскольку ей требовалось громоздкое и сложное оборудование, требующее значительного количества металла и точности в изготовлении (турбины, котлы, трансформаторы, реакторы и так далее). В Москве, Ленинграде, Киеве и Обнинске располагались крупнейшие научно-исследовательские учреждения, обеспечивающие энергетические проекты.
Основным типом электростанций в СССР, строившимся в 1920–1950-е годы, были гидроэнергетические, требовавшие больших инвестиций при строительстве и сжиравшие много ценной земли в речных долинах, сильно зависящие от погоды, но зато обеспечивающие очень дешевую электроэнергию из возобновляемых (то есть фактически бесплатных) источников. Параллельно строились и тепловые, но меньшей мощности. Значительная часть из них была рассчитана на работу на торфе и сланце — казалось бы, дешевых и широко распространенных продуктах. Однако они отличались низкой отдачей энергии и чрезмерно загрязняли воздух. После 1946 года некоторые из небольших ТЭЦ начали переводиться и на природный газ, что при условии прокладки трубопровода упрощало и стабилизировало доставку и резко уменьшало выбросы. Торфяные и сланцевые ТЭЦ начали закрываться[442]. Однако добыча газа имела пока относительно скромные масштабы, а строительство газопроводов было слишком дорогим и технически непростым делом.
Вторая половина 1950-х прошла в столкновениях «гидриков» и «тепликов» в среде энергетиков, оспаривающих бюджеты, составлявшие миллиарды тогдашних советских рублей[443]. ТЭЦ набирали обороты: с начала 1950-х проектируемая мощность новых блоков выросла вдвое, строительство станций и блоков стало серийным, а не индивидуальным, как прежде[444]. В 1960 году в производстве появляется новый мощный блок в 200 млн ватт, который на годы становится базовым для станций[445]. Новый импульс энергетике был придан решениями XXI съезда КПСС 1959 года о сплошной электрификации страны, что подразумевало строительство мощных электростанций и электросетей и образование Единой энергетической системы (ЕЭС)[446].
Ее основой стали мощные тепловые электростанции (ТЭЦ), работающие на угле и мазуте. Они были ценны тем, что их можно было строить вблизи крупных потребителей (городов, комбинатов). Тогда они не теряли энергию при передаче на большие расстояния, а также при отработке использованного пара давали ценное тепло, необходимое для функционирования и обогрева предприятий и крупных жилых массивов. Однако они требовали ритмичных и крупных поставок топлива — угля или мазута.
При этом строительство ТЭЦ (на вырабатываемую единицу электроэнергии) стоило дороже ГЭС, и топливо для них также стоило немало. Написание «программы 1959 года» очевидным образом связано с появлением на посту министра энергетики СССР Игнатия Новикова — члена «днепропетровской группы». На начало 1958 года он был всего лишь начальником строительства Кременчугской ГРЭС, а к его концу — уже министром. За собой он привел в Москву бывшего руководителя строительства Ворошиловградской ГРЭС Ивана Алексеева, который в 1959-м стал директором «Теплоэлектропроекта» — московской организации с 12 региональными отделениями (крупнейшие, до 1500 сотрудников, — в Москве и Ленинграде), которая проектировала около 80 % электростанций (то есть все ТЭЦ) в стране[447]. Алексеев и другие руководители института в 1959 году, когда рождалась программа, резко занизили реальную стоимость строительства ТЭЦ, чтобы (вероятно) убедить любящего экономить Хрущева в относительно низкой стоимости будущей электроэнергии. Обман раскрылся в середине 1960-х, когда строители ТЭЦ начали массово требовать дополнительных вложений для достройки станций. В результате главный инженер института в 1967 году был уволен, но Алексеев, с трудом сохранив должность, доработал на своем посту до 1984-го[448].
Свою лепту в разработку плана вносил и будущий (с 1962 года) министр Петр Непорожний, яркий представитель «гидриков» (но противник электростанций на равнинных реках) и еще один представитель высокопоставленного украинского чиновничества 1950-х годов. В 1952–1953 годах, будучи главным инженером Днепростроя (который тогда начал строительство Каховской ГЭС), он подружился с Хрущевым, часто приезжавшим на строительство для отдыха, и лоббировал свои идеи системного подхода к энергетике, в рамках которого ГЭС отводилось 20–24 % в электроэнергетическом балансе страны, главным образом для покрытия утренних пиковых нагрузок системы[449]. В результате этих разговоров карьера Непорожнего быстро пошла вверх. Перед министерством он был председателем Госплана УССР и зампредом Совета министров УССР.
Однако дискуссия о путях развития энергетики не прекращалась. В августе 1962 года второй секретарь ЦК КПСС Фрол Козлов выступил в ЦК с острым критическим докладом о состоянии народного хозяйства, в котором, в частности, настаивал на необходимости развития гидроэнергетики в отдаленных районах, где она не будет поглощать сельскохозяйственные земли. Это дало толчок для нового этапа развития ГЭС.
Основные крупные гидроэлектростанции стали строить в горных массивах Сибири (Братская, Красноярская, Майнская, Саяно-Шушенская, Усть-Илимская ГЭС), Дальнего Востока (Колымская, Зейская ГЭС) и горах Центральной Азии (например, Нижне-Нарынский каскад ГЭС в Киргизии), где были лучшие природные условия для перегораживания рек и накапливания воды[450]. Их строительство продолжалось все 1960–1980-е годы и ограничивалось только количеством каньонов, пригодных для затопления. Фактически к 1990-м годам их резерв был почти исчерпан — по словам Непорожнего, «хороших створов осталось мало»[451].
Однако вопреки установке Козлова на отказ от использования сельскохозяйственных земель для гидроэлектростанций на Волге, в 1960-е были заложены огромные ГЭС, вызывавшие массу конфликтов между союзным центром, местными элитами и населением (Нижнекамская, начатая в 1963-м, и Чебоксарская, начатая в 1968 году).
Резкая критика гидростроителей за залив сельскохозяйственных земель на примере Чебоксарской ГЭС содержалась в докладе Косыгина о сельском хозяйстве на заседании Президиума Совмина СССР 23 марта 1969 года[452]. После нее в Европейской части СССР новых крупных ГЭС не строили. Правда, Непорожний залив огромных площадей сельскохозяйственных земель при строительстве каскада волжских ГЭС объясняет запросами Министерства обороны, которому был нужен определенный уровень наполняемости водохранилищ (уже не нужный энергетикам) и фарватеры для провода в случае необходимости кораблей Балтийской флотилии в Черное море[453].
В рамках наметившегося тренда на использование крупных станций и борьбы с затоплениями, а также в связи с тем, что с 1953 года, после смерти Сталина, было разрешено подключать колхозные электросети к государственным электросетям, на нет сошли и новые проекты небольших (колхозных, совхозных, заводских, районных) гидроэлектростанций, которые активно строились на мелких реках в 1930–1940-е годы. Более того, за 1952–1990 годы было остановлено, разрушено и разукомплектовано 6500 малых ГЭС, а осталось в рабочем состоянии всего 300[454].
ГЭС при дешевизне электроэнергии не могли гарантировать ее стабильного поступления, поскольку сильно зависели от природных факторов, наполнявших, переполнявших или осушавших водохранилище каждый сезон года. Ведь именно от напора воды зависел темп работы турбин. В Центральной Азии и отчасти на Волге Минэнерго приходилось вступать в постоянные конфликты с Министерством водного хозяйства, которое регулярно требовало увеличения сброса воды с плотин под сезонные поливы, в том числе «холостого» (мимо энергетических агрегатов)[455].
Таким образом, в конце 1950-х стало ясно, что развитие энергетики будет дифференцировано в географическом отношении. Строящиеся в Сибири и Центральной Азии ГЭС уже никогда не будут расцениваться как основной источник электроэнергии, и магистральное направление инвестиций в энергетике — ТЭЦ на территории Европейской части СССР, рассчитанные на уголь, газ или все более широко применявшийся мазут, являвшийся производным от первичной переработки нефти. Нередко подобные станции были рассчитаны на несколько разных типов топлива.
Обеспечивал всю эту огромную работу следующий после Игнатия Новикова министр энергетики СССР (1962–1985) Петр Непорожний. Он эффективно управлял огромным министерством со множеством одновременно вводимых в строй объектов и крупными рабочими коллективами строителей, монтажников и эксплуатационщиков. Входил в не слишком широкий круг министров (9 человек), «к кому Косыгин относился с уважением и ценил»[456]. Косыгин нередко, порой несколько раз в год, ездил с Непорожним на различные объекты Минэнерго, выступал на расширенных коллегиях. Одно из его выступлений на коллегии, 22 февраля 1977 года, сподвижник Непорожнего расценил как буквально стратегическое и глубокое с точки зрения понимания целей и задач отрасли в стране[457].
Одновременно Непорожний имел хорошие отношения с членом Политбюро, куратором тяжелой промышленности и энергетики Андреем Кириленко, с которым встречался в конце года и, подводя его итоги, планировал большие политические решения на следующий, а также согласовывал кадровые изменения в верхушке министерства. «Дружные», по его собственной характеристике, были у него отношения и с главой Отдела машиностроения аппарата ЦК КПСС Василием Фроловым, который как главный оперативный контролер его министерства со стороны партийных органов «вел себя исключительно благородно в период тяжелых испытаний, которые создавались в работе отрасли»[458]. Это был последний человек в 1976 году, с которым он поговорил по деловым вопросам[459].
Под руководством Непорожнего начался качественно новый этап в отрасли — строительство крупнейших тепловых электростанций, мощностью до 3,6–6,0 млн кВт, оснащенных не имеющими в мире аналогов турбогенераторами мощностью по 200–300 и 800 МВт, работающих на сверхкритических параметрах пара. Среди них Ладыжинская (в Винницкой области. — Н. М.), Славянская, Приднепровская, Криворожская, Углегорская и другие электростанции…
Широким фронтом шло строительство крупных тепловых электростанций с блоками 300, 500, 800 тыс. кВт. Кроме перечисленных украинских, это были Конаковская, Костромская, Рефтинская (Свердловская область. — Н. М.), Ириклинская (Оренбургская область. — Н. М.), Сургутская № 1 и 2, Трипольская (Киевская область. — Н. М.), Молдавская, Тбилисская, Эстонская, Ташкентская, Экибастузская ГРЭС и др. В городах интенсивно сооружались теплоэлектроцентрали, что позволило закрыть десятки и сотни тысяч мелких котельных и электростанций, улучшить экологию[460].
По степени эффективности энергетика была, видимо, самой успешной отраслью, обеспечивающей инфраструктуру[461]. На нее не было такого бесконечного количества жалоб, как на железнодорожников, дорожных строителей, автомобильных перевозчиков или связистов, не могущих устойчиво и бесперебойно предоставлять свои услуги и находящихся в техническом отношении едва ли не в тридцатилетнем отрыве от западных стран. В отличие от авиации или водного транспорта в энергетике сумели добиться трезвого состояния обслуживающего персонала во время работы на опасном прозводстве, а потому для электростанций не были характерны регулярные катастрофы и жертвы[462]. Энергетика не славилась непроизводительными затратами, как строительство, нефтедобыча и транспортировка нефти и газа. Она не задерживала хронически отгрузку продукции и не грозила постоянно социальными проблемами, как угольная отрасль[463].
Наоборот, за 1950–1960-е годы энергетикам удалось реально электрифицировать всю страну, построить магистральные и резервные линии, связывающие энергосистемы различных регионов, привязанных к тем или иным электростанциям, взять на себя обогрев крупных и индустриальных городов. Объем ввода мощностей измерялся в миллионах киловатт. В 1970–1980-е ежегодно вводилось мощностей (то есть строилось и вступало в действие турбин по выработке электроэнергии), пригодных для производства 10–12 млн киловатт[464]. Из них порядка 2 млн в год составляли мощности гидроэнергетики[465], около 2 млн — атомной энергетики и, соответственно, 6–8 млн киловатт — тепловые электростанции.
Все это происходило несмотря на постоянные задержки с поставками оборудования и некачественное его изготовление производителями. Казалось бы, вполне совершенное и эффективное, продающееся даже за рубеж оборудование из-за спешки и слабого контроля страдало от плохой сварки, литья, шлифовки и другого брака, что нередко обнаруживалось при проверке зарубежными и отечественными заказчиками[466].
Минэнерго как действительно крупное и влиятельное министерство, сопоставимое с Минсредмашем по масштабам деятельности, имело собственную строительную и производственную базу, соответствующую мощностям нескольких общесоюзных министерств. Благодаря тому, что строители Минэнерго постоянно перемещались на новые объекты в других регионах страны, их по просьбе Совмина регулярно перебрасывали и на строительство крупных индустриальных объектов вне собственно энергетической отрасли либо просили достроить такие объекты около введенных в действие крупных электростанций. Например, после ввода в действие Братской ГЭС (1966), дававшей огромное количество очень дешевой электроэнергии, Братскгэсстрой в 1960–1970-е годы построил в Братске и Усть-Илимске большое количество крупных предприятий разного профиля, которые использовали эту энергию[467].
Бывший (до 1962 года) глава Минэнерго СССР Игнатий Новиков (начинавший свою карьеру как главный электрик завода, потом директор электростанции) по этой причине в 1962–1983 годах занимал пост главы Госстроя СССР и заместителя председателя Совета министров. Он был типичный «гидрик» 1950-х годов, когда возглавлял строительство ГЭС в Горьком и Кременчуге.
На подобных стройках «гидрики» вырастали во влиятельных людей отрасли[468]. Так, в секторе энергетики Отдела машиностроения ЦК КПСС работал Алексей Марчук — легендарный (в 22 года) автор идеи перекрытия Ангары для строительства Братской ГЭС путем завоза породы на лед[469]. В ЦК в 1973 году он пришел с должности главного инженера строительства Усть-Илимской ГЭС, в 1983 году стал заведующим сектором гидроэнергетики и тепловых электростанций Отдела тяжелой промышленности ЦК КПСС.
Примечательно, как Марчук в интервью рефлексировал насчет отношения его старших коллег к его назначению в ЦК:
Зашел попрощаться с [начальником Братскгэсстроя Иваном] Наймушиным, сказал какие-то слова, собрался уходить. Знал, что он человек занятой. Он говорит: «Подожди, не уходи, может, я что-то полезное скажу». И первый раз у меня был большой разговор с ним. Причем он настолько точно мне характеризовал всю министерскую эту братию, всех заместителей министров, о министре хорошо говорил, удивительно. Я понял, что, конечно, он человек умный, ему нужен был свой человек в ЦК КПСС. Он со мной очень тепло попрощался[470].
Однако в 1981 году по «гидрикам» был нанесен мощный удар. Секретариат ЦК КПСС рассмотрел дело о крупном нарушении при строительстве Колымской ГЭС. Там объявили о пуске к очередной годовщине, притом что водохранилище не было заполнено и через несколько часов после начала работы агрегаты были вынуждены остановиться. За очковтирательство было уволено немало чиновников, включая заместителя Непорожнего по промышленному строительству в 1970–1981 годах Николая Иванцова (руководившего, в частности, успешной постройкой КамАЗа)[471].
Однако по мере роста числа ТЭЦ (а среди них очень мощных ТЭЦ, именуемых ГРЭС (государственные районные электростанции), которые обеспечивали энергией крупные промышленные районы) и угля, и мазута на них стало не хватать[472]. Дефицит стал ощущаться в Центральном, Средневолжском и Уральском экономических районах. Проблема, несмотря на рост добычи нефти в СССР, была заметна уже в начале 1970-х[473]. К середине 1970-х годов Минэнерго стало основным потребителем топлива в стране, в том числе сжигало до 56 % угля и 22 % газа[474]. Сократить потребление топлива было невозможно. На середину 1978 года работавшие на ископаемом топливе ТЭЦ вырабатывали 81,3 % энергии в стране, ГЭС — 16,5 %, АЭС — 2,2 %[475]. Кроме того, СССР начал большой проект по объединению энергосистем стран Варшавского договора в рамках единой энергосистемы «Мир», в первую очередь его энергии ждали Венгрия и Румыния[476].
«В Европейской части СССР иссякли запасы углеродного топлива», — решительно заявляет помощник Непорожнего в биографии министра[477]. Он имеет в виду утвердившееся к середине 1970-х мнение министра, что бассейны добычи угля для электростанций (например, в Коми АССР, Центральной России, Донбассе или Львовской области), нефтяные месторождения Поволжья, Северного Кавказа и Баку уже не могли обеспечивать топливный баланс в Европейской части СССР. Они не могли повышать объемы производства в соответствии с растущими потребностями энергетиков, как это было в 1930–1960-е годы, хотя добыча в них продолжается и по сей день[478].
Например, при начале строительства очень мощной Рязанской ГРЭС в 1968 году предполагалось, что она будет работать на буром угле Подмосковного бассейна (открытых разрезов в Скопине Рязанской области и Новомосковских шахтах в Тульской области), так же как и целый ряд других ТЭЦ, ранее построенных южнее Москвы (Каширская, Черепетская, Смоленская и т. п.). Однако к 1974 году, когда началось строительство второй очереди станции, выяснилось, что запланированный объем поставок угля невозможен, добыча угля, несмотря на наличие огромных объемов и неглубокое залегание, все равно слишком сложна и дорога по сравнению с другими источниками топлива, и планируемые блоки были переведены на газомазутную смесь[479]. В настоящее время станция по-прежнему частично работает на угле (два блока), а в остальном на мазуте и газе[480]. Добыча угля в Подмосковном бассейне пережила пик в 1959 году (47,6 млн тонн), а к 1990-му составляла всего 13,2 млн тонн[481].
Идея регулирования и сокращения потребления, в том числе с использованием более высоких тарифов, в СССР всерьез не рассматривалась. Опыт экономической жизни после 1991 года в России показал, что не зря. Даже на фоне остановки значительной части производств и активного роста энергетических тарифов в середине 1990-х годов максимальное снижение энергопотребление тогда составило 20 % к показателям 1991 года. Однако затем оно постепенно вновь выросло и в настоящее время превышает, пусть и незначительно, пиковые советские показатели. Причины этого объяснил еще Алексей Косыгин, выступая на Всесоюзном совещании (активе) Минэнерго СССР 22 февраля 1977 года: «Быт начнет брать больше энергии, и надо к этому готовиться»[482]. Постсоветские граждане, обзаведшиеся в 1990–2010-е годы ранее недоступными им большими холодильниками, телевизорами, СВЧ-печками, тостерами, яйцеварками, компьютерами, мощными электрообогревателями, электроплитами, электропечками и электросверлами, внесли свой мощный вклад в рост потребления, равно как и мелкое надомное производство, строительство и ремонт, и скрытые от государственной статистики и налогообложения теневые бизнесы.
На заседании Президиума Совета министров СССР 11 февраля 1976 года Непорожний прямо заявил о наличии «систематического снижения резервов мощности и понижении надежности энергоснабжения», в связи с чем предложил ряд мер, о которых речь пойдет ниже. Его поддержали несколько ключевых министров, поставлявших на электростанции топливо (главы Мингазпрома, Минуглепрома, Миннефтехимпрома), и руководитель железнодорожного ведомства, обеспечивающего основную часть его перевозок[483].
Речь шла о том, что при наличии 145 млн киловатт суммарной мощности электростанций (данные на середину 1976 года) из них реально зимой могли бы работать 134 млн киловатт. Остальные были на ремонте или снижали (как многие ГЭС) объем выработки. Ожидаемые пиковые нагрузки в осенне-зимний период составляли 137 млн киловатт, что было на 7 % больше, чем годом ранее. Планируемый рост составил 9 млн киловатт. Разрыв между суммой имеющихся и вновь вводимых мощностей и ростом потребления электроэнергии был не в пользу энергетиков, если бы они до зимы не успели ввести в строй 3 млн киловатт, то есть крупную станцию или не менее четырех новых мощных блоков. Так что любая серьезная задержка с вводом грозила если не коллапсом Единой энергетической системы, то необходимостью в случае пиковых нагрузок замораживать крупных потребителей (например, металлургические заводы)[484]. Той же осенью для Узбекистана ограничения потребления стали реальностью[485]. Осенью 1977 года на заседаниях Совмина СССР на Минэнерго уже начали жаловаться некоторые союзные министры за «перебои с электроснабжением предприятий»[486].
У энергетиков как индустрии оказалось четыре варианта дальнейших действий.
Первый был связан с сокращением количества используемого топлива. Оно позволило бы и производить большее количество энергии, и удешевить ее, ведь в структуре себестоимости электроэнергии углеводороды (уголь и мазут) составляли 70 %. Сокращение потребления топлива на 1 % вело к снижению общего его потребления на 1 млн тонн условного топлива[487].
Эта проблема постоянно рассматривалась на коллегиях министерства. Она была записана в решениях XXV съезда, где предусматривалось снижение к 1980 году потребления до 325–328 грамм условного топлива на киловатт-час (и повышения производительности труда на 27–29 % за четыре года)[488]. В 1980 году Непорожний на одной из коллегий даже пообещал поставить памятник своему первому заместителю, отвечающему за топливные проблемы, если тот сможет сократить потребление топлива для выработки стандартного объема энергии, принятого в расчетах министерства (2 киловатта), на 10 %[489]. Хотя, по утверждению автора апологетической биографии Непорожнего, подобные требования позволили добиться впечатляющих результатов, конкретные цифры он приводить избегает.
Впрочем, очевидно, что по мере ввода более современных, мощных и экономичных турбин усредненные показатели потребления снижались бы, что отнюдь не означало реального сокращения количества потребляемого топлива. Ведь к старым турбинам и котлам просто быстро присоединялись новые, которые потребляли в процентном отношении к производимой энергии меньше, но физически (в количестве вагонов с углем и цистерн с мазутом, необходимых для их постоянной работы) как минимум столько же, сколько «старички».
А эти вагоны и цистерны еще должны были доехать до станций. В реальности Министерство железнодорожного транспорта не получало достаточно цистерн для мазута от производителей, не успевало вовремя доставить мазут электростанциям, а производители и потребители затягивали загрузку и выгрузку топлива, усугубляя дефицит. Электростанции, с одной стороны, старались создавать резервные запасы топлива, с другой стороны, нередко забивали ими все имеющиеся резервуары, а потому использовали цистерны как места временного хранения полученного сверхпланового топлива. Строительство дополнительных резервуаров приветствовал Госснаб, но велось оно недостаточно быстро[490]. Жалобы на исчерпание запасов топлива у электростанций по итогам, например, зимы были характерны для Минэнерго даже в спокойные годы[491]. А осенью, зимой и ранней весной отрасль трясло от недополучения мазута и угля согласно плану на зимний период, потом от недопоставок в морозы, потом из-за полного израсходования запасов, поскольку железнодорожникам в марте надо было успеть обеспечить топливом сельское хозяйство перед посевной, а нужды энергетиков уходили на второй план[492].
На этом характерном примере еще раз видно, что планирование реально работало не так, как предполагалось. Отрасль, особенно такая важная для функционирования всей экономики, как энергетика, старалась выжимать из экономической системы максимум ресурсов и делать максимум запасов, зная, что в случае кризиса цепочки поставок могут прерваться, как это случилось зимой 1984–1985 годов, когда из-за сильных холодов и снежных заносов на три месяца встал железнодорожный транспорт на значительной части территории страны (от Новосибирска до Украины) и энергетики не могли разгрузить смерзшийся уголь даже из подошедших по путям вагонов, что грозило остановкой части ТЭЦ[493]. А от бесперебойной работы отрасли напрямую зависели жизни миллионов людей.
Нарастающий в 1970-е годы дефицит электроэнергии и ограниченные производственные мощности не позволяли Минэнерго выводить из дела морально устаревшее и менее эффективное базовое оборудование[494]. В отрасли едва успевали чинить новое, но некачественное оборудование, ремонтировать имеющийся арсенал и пристраивать новые блоки к старым[495]. Чтобы понять масштаб забот с оборудованием у Минэнерго, достаточно посмотреть на план на 1978 год. Только за один год требовалось принять и установить 1712 турбин и 1027 генераторов со всем сопутствующим оборудованием. Всего требовалось пустить за год 3 тыс. объектов[496].
В 1977 году уже на совещаниях в Совмине СССР Непорожний требовал:
Надо отражать необходимость реконструкции старой, морально и физически устаревшей техники на электростанциях[497].
Теоретически такое оборудование должно было работать 30 лет, а потом меняться. На практике оно работало по 40–50 лет до полного износа или аварийного состояния, но и это был не предел. В качестве примера можно упомянуть данные одного опроса руководителей российских ТЭЦ, в котором нам приходилось принимать участие во второй половине 2000-х годов. В разговоре с техническим директором одной из региональных ТЭЦ на Дальнем Востоке выяснилось, что там на тот момент пользовались японской турбиной известной марки, выпущенной в первой половине 1940-х и захваченной советскими войсками при оккупации северного Китая в 1945 году. С момента выпуска она проработала в Китае и СССР порядка 65 лет.
Второй вариант состоял в интенсификации перевода ТЭЦ на газ, поскольку со второй половины 1960-х его добыча уже приобрела значительные масштабы. Но это, во-первых, требовало уверенности в долгосрочной и устойчивой подаче газа из крупных месторождений, чего на самом деле не было до начала 1980-х. При полной уверенности высокопоставленных чиновников и ученых в перспективности тюменских месторождений газа реально они могли рассчитывать на довольно ограниченные по масштабам месторождения в Европейской части страны и чуть более крупные — в Туркмении[498]. Во-вторых, было необходимо развивать сети магистральных газопроводов, чем в СССР активно занимались все 1970-е годы. Неспособность советских металлургов наладить производство необходимого количества надежных труб большого диаметра для таких газопроводов сильно сдерживала этот процесс. Трубы в основном закупались на Западе за валюту или в обмен на будущие поставки газа и шли главным образом на строительство экспортных газопроводов, то есть сделать от них отводы (в сотни километров) во все те места, где были необходимы новые ТЭЦ, было невозможно. Однако это делалось там, где газопровод проходил близко, как в случае мощной Ириклинской ГРЭС (Оренбургская область), переведенной в 1976 году с мазута на газ из магистрального газопровода Бухара — Урал, или Конаковской ГРЭС (Калининская область), переведенной с мазута (его потребление составляло 7–10 тыс. тонн, или 2–3 железнодорожных состава цистерн, в сутки!) на газ в 1982 году. Нередкими среди ГРЭС стали «кентавры», совмещавшие мазут с газом, как упоминавшаяся выше Рязанская или важная для функционирования всей ЕЭС Заинская (Татарская АССР), снабжавшаяся бессернистым газом от Оренбургских газоперерабатывающих заводов, построенных тем же Минэнерго[499].
Вместе с тем полного перевода ТЭЦ на газ также не предусматривалось. Если от угля в теории можно было отказаться — его добыча была дорога и далеко не всегда экономически эффективна, — то мазут являлся неизбежным продуктом переработки нефти в более дорогие сорта топлива (прежде всего бензин и керосин). Этот осадок от переработки нефти не столь уж широко применялся в других отраслях промышленности (кроме дорожного строительства), и потому сожжение большей его части было и необходимым, и экономически целесообразным. Кроме того, подача газа на электростанции по магистральным трубопроводам зависела от потребностей населения. Когда по осени они увеличивались, подача газа энергетикам сокращалась и Минэнерго был должен дополнительно поставлять на станции-кентавры мазут[500].
Третий вариант увеличения производства электроэнергии состоял в объединении региональных энергетических систем и переброске электричества из энергоизбыточных регионов в те, где ее недоставало. Например, был сделан переход из избыточной Северо-Западной системы в Центральную за счет линии Ленинград — Конаково, введенной в действие в 1975 году (мощностью 750 киловатт), построена линия, передающая энергию из района Донбасса в сторону Западной Украины и Венгрии (закончена в 1978 году). В том же году Сибирская энергосистема была соединена с системой, действующей в Европейской части и на Урале[501].
Однако наибольшие перспективы виделись в переброске энергии из Восточной части страны в Европейскую. В Сибири и Северном Казахстане энергию можно было дешево получать за счет сожжения угля, добываемого в Экибастузе (Павлодарская область Казахстана) и Канско-Ачинском бассейне (Красноярский край, Кемеровская и Иркутская области — КАТЭК (Канско-Ачинский топливно-энергетический комплекс)), или используя огромные объемы, вырабатываемые ГЭС (Красноярский край и Иркутская область). Уголь, традиционно используемый в металлургии для изготовления основной продукции, с 1960-х годов активно вытеснялся в печах электричеством. И с общеэкономической точки зрения его было проще и дешевле сжечь рядом с местом добычи, нежели транспортировать на сотни, а то и тысячи километров на ГРЭС, а затем перебросить полученную от этого энергию конечному потребителю. Кроме того, канско-ачинские и экибастузские угли считались крайне токсичными — абразивными[502], а потому неэкологическими, и везти их ближе к промышленным предприятиям (и, следовательно, крупным городам) было опасно. Именно идею ускоренного строительства крупных ГРЭС, работающих на угле из этих двух месторождений, отстаивал Непорожний на заседании Совмина 11 февраля 1976 года, когда заявил о провале программы строительства АЭС и очевидном снижении резерва мощностей, а значит, грозящем дефиците электроэнергии[503]. Однако Госплан СССР в 1970-е годы не хотел активно инвестировать в КАТЭК, считая проект недостаточно проработанным[504]. В результате там и на середину 1977 года не были сформированы рабочие коллективы по строительству, хотя формально оно началось[505].
Другим обстоятельством, вызывавшим задержку этих проектов, было то, что при передаче электроэнергии на большие расстояния значительная часть ее пропадала. Для решения этой проблемы, точнее серьезного уменьшения потерь, требовались специальные линии электропередач высокого напряжения. Подобные проекты сверхвысокого напряжения (более тысячи киловатт) были делом новым и начали на практике реализовываться с 1978 года. Однако общее замедление советской экономики сказалось и на этой сфере. К 1988 году было построено всего два участка таких мощных линий. Один — 1200 км (из Экибастуза в сторону Центра, напряжением 1500 киловатт постоянного тока). Другой — 900 км (Экибастуз — Кустанай, то есть по Северному Казахстану в сторону Урала, 1150 киловатт переменного тока)[506].
Четвертый вариант увеличения производства электроэнергии был связан с развитием (как и во всем западном мире) системы атомных электростанций. Опыт атомной энергетики в СССР уже был с конца 1940-х годов (в экспериментальном виде). В 1954 году была построена первая АЭС в Обнинске. С конца 1950-х и главным образом в 1960-е годы производство атомной электроэнергии приобрело индустриальные масштабы[507]. С 1960-х СССР даже начал экспортировать услуги по строительству АЭС за рубеж (Чехословакия, Финляндия). В середине 1970-х атомной энергетике было придано «решающее значение в развитии [энергетической] отрасли»[508].
Основным реактором в этот период стал водо-водяной энергетический реактор (ВВЭР), который разработал Курчатовский институт под руководством академика Анатолия Александрова. Институт «Теплоэлектропроект» разработал на его основе блоки, используемые на более чем десятке АЭС[509].
Атомная энергетика выглядела дешевле, экологичней и эффективней энергетики, работающей на невозобновляемом топливе, и при этом могла начать свою работу в густонаселенных регионах без перекрытия рек или прокладки магистральных газопроводов.
АЭС размещены в Европейской части СССР, где нет углеводородного топлива. Необходимо по мере наращивания вводов мощностей на АЭС сокращать вводы на тепловых электростанциях в Европейской части СССР, сначала на ГРЭС, а потом и на ТЭЦ (за счет строительства атомных электростанций теплоснабжения[510])
— так формулировал задачи Косыгин на Президиуме Совета министров СССР 8 апреля 1976 года, где рассматривалось постановление о развитии ядерной энергетики[511]. Госплан СССР под эти задачи рисовал совершенно нереальные планы ввода атомных мощностей в ближайшей перспективе:
Проект Постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР по развитию ядерной энергетики предусматривал рост ввода мощностей на АЭС в 1976–1980 годах — 13,7, в 1981–1985 годах — 28,3, в 1986–1990 годах — 48–52 млн кВт. В целом до 1990 года должно быть введено 100 млн кВт. … Поставлена задача — довести ввод мощностей на АЭС до 10 млн кВт в год[512].
Профильные министры возражали ему, справедливо указывая на отсутствие зарезервированных мощностей и ресурсов для производства оборудования и специалистов для его строительства и монтажа[513].
В любом случае переход к работе по новым планам требовал для начала создания новой индустриальной базы. В 1970-е годы реакторы производились на Ижорском заводе в Ленинграде, однако темпы производства там не устраивали заказчиков из правительства и Минэнерго. Завод требовал крупных инвестиций для расширения производства[514]. Качество его продукции тоже оставалось сомнительным. В августе 1976 года при проверке сварных швов на деталях реактора, отправляемого в Финляндию, чувствительная рентгеновская пленка приемщиков выявила очевидный брак, который не мог поймать «рентген» заводчан. В связи с этим Непорожний, которому был известен не один подобный случай, обсудив ситуацию с главой Минсредмаша Ефимом Славским, констатировал в своем дневнике: «на наших заводах еще не поняли особой важности качества сварки для АЭС»[515].
В 1975 году по инициативе Косыгина в СССР создается Министерство энергетического машиностроения, которое объединило принадлежащие доселе к разным ведомствам предприятия, выпускающие оборудование для энергетики, и научно-исследовательские учреждения этого профиля[516], прежде всего ленинградские. Ставший в нем первым заместителем министра (а с 1983 года и министром) Владимир Величко (пришедший с поста директора ленинградского завода «Большевик» (до революции и ныне Обуховский завод), который занимался выпуском атомных реакторов РБМК-1000), вспоминал:
Свою работу (с министром Виктором Кротовым. — Н. М.) мы начали с того, что попробовали четко представить перспективу, цель, к которой надо было идти, посчитали, сколько следует построить корпусов реакторов, турбин, сколько произвести различных емкостей, насосов, сколько требуется стали, труб, литья. И начали создавать эти мощности, системы управления на базе микропроцессорной техники. В нашей стране не могли делать большей части оборудования для корпусов атомных реакторов. Чтобы развязать этот узел, мы поставили «Атоммаш» — уникальное в мире производство, где стали делать все оборудование для атомных станций, кроме металла, построили целый город рядом с этим производством. Создали металлургический завод в Новокраматорске «Энергомашспецсталь». Он начал выплавлять высококачественные сорта металла для энергетики, прежде всего атомной. Появились в отрасли современные сталеплавильные печи. Построили завод по производству электродов и многое другое[517].
«Атоммаш» — ключевое слово в энергетической политике 1970-х. Наряду с Волжским автозаводом в Тольятти, КамАЗом в Набережных Челнах, сибирской Байкало-Амурской магистралью, созданием сети экспортных нефте- и газопроводов и постройкой гигантских карьеров добычи угля в г. Экибастузе Павлодарской области (который стал давать 11 % производимого в стране угля), «Атоммаш», построенный в г. Волгодонск (рядом с Волгоградом), входил в число пяти-шести важнейших строек 1970-х годов в СССР. А среди собственно индустриальных, не инфраструктурных проектов он по степени важности был сопоставим только с КамАЗом, тем более что оба объекта строились Минэнерго и лучшие кадры с КамАЗа после ввода основных объектов в 1977 году были переброшены в Волгодонск[518].
Строительство «Атоммаша» официально началось в 1968-м, однако шесть лет заняли проектные работы и подготовка площадки. Основной период строительства первой очереди (трех цехов) пришелся на 1974–1978 годы. В 1981-м завод наконец выдал законченную продукцию — первый атомный реактор, но продолжил строиться до обретения запланированной мощности до конца 1980-х годов. При его возведении можно было наблюдать все типичные приметы советской крупной стройки — систематическую недопоставку строительных материалов и конструкций, отсутствие жилья для рабочих-строителей, проблемы с доставкой их на место строительства, пренебрежительное отношение к их бытовым потребностям со стороны больших начальников, низкие зарплаты и, как следствие, «высокую текучесть кадров»[519].
Затяжки и проблемы при строительстве «Атоммаша» были наглядной демонстрацией состояния советской экономики. С одной стороны, ее мощи и возможностей, когда с нуля был построен не только огромный комбинат, работающий с уникальными технологиями и масштабными проектами, но и более чем 100-тысячный город. С другой стороны, ее неэффективности, неготовности работать в сколь-нибудь рациональные сроки, отсутствующей в связи с этим возможности рассчитать реальную стоимость конечной продукции и возникающие в перспективе проблемы. Строительство комбината продолжалось более 20 лет, но так и не было в итоге завершено. Его легко можно сопоставить со строительством такого автомобильного гиганта, как ВАЗ, который также начал строиться в 1966 году, в 1970-м начал выпускать продукцию, а к 1972 году уже вышел на полную мощность («Атоммаш» к тому моменту еще не был полностью спроектирован).
В июле 1983 года крупная авария при строительстве — разрушение несущей стены одного из основных корпусов из-за провала грунта — стоила поста заместителю председателя Совета министров СССР Игнатию Новикову. Как выяснилось в том же году, за 14 лет строительства проектировщики и строители не провели даже надлежащих геолого-разведочных работ, которые должны были помимо геологии места учесть факт нахождения будущего города на берегу крупного водохранилища. В результате трещины появились в фундаментах новопостроенных цехов и в возведенных для жителей многоэтажных домах, откуда пришлось срочно отселять людей[520].
Через десять лет после начала реального производства «Атоммаш» встал перед проблемой падения числа заказов на собственно продукцию для атомных станций, что было связано с выходом из моды атомных электростанций после аварии на Чернобыльской АЭС. В 2000-е годы 80 % продукции предприятия приходилось на нефтедобывающую и нефтехимическую отрасли и только 10 % — на атомную энергетику.
Затянувшееся строительство «Атоммаша» сильно повлияло на всю программу строительства атомных электростанций. За 1976–1980 годы должно было быть изготовлено оборудование для мощностей в 5–6 млн киловатт, однако реально было произведено только для 3 млн. Впрочем, провал был и с планами строительства самих корпусов электростанций[521]. Очевидно, что создание в 1975 году Министерства энергетического машиностроения было запоздалой попыткой улучшить ситуацию за счет консолидации управленческих ресурсов. Однако уже 11 февраля 1976 года Непорожний на заседании Президиума Совмина СССР заявлял «о неготовности страны к развитию ядерной энергетики, что осложняет топливно-энергетический баланс» по причине недопоставок основного оборудования, его низкого качества и постоянных крупных задержек (особенно для Чернобыльской АЭС)[522]. Несмотря на постоянный присмотр главы правительства за этой отраслью и при условии имевшегося устойчивого и значительного финансирования, до начала 1980-х годов дело двигалось совершенно не теми темпами, которые были необходимы[523].
За развитие отрасли в целом отвечал Межведомственный технический совет по атомным электростанциям, созданный 28 февраля 1978 года под эгидой Министерства среднего машиностроения, где председательствовал президент Академии наук СССР Анатолий Александров, соразработчик и куратор обоих основных типов реакторов[524]. В заседаниях комиссии участвовали все министры, причастные к данной проблематике[525]. В самом Минэнерго ее работу поддерживала специальная постоянно действующая комиссия по атомной энергетике, которая получала данные от Главного вычислительного центра Минэнерго, контролирующего сроки поставок оборудования и проведения работ на АЭС[526].
Значение контроля за строительством и эксплуатацией АЭС постепенно было признано и на уровне ЦК КПСС. Если до 1977 года в аппарате ЦК КПСС только один человек — инструктор Владимир Марьин из сектора энергетики Отдела машиностроения — занимался данной темой (он был до прихода в ЦК главным инженером треста, строившего Нововоронежскую АЭС), то на фоне ощутимого провала в отрасли в 1978 году был создан целый сектор по атомной энергетике[527]. В 1983 году сектор со всеми сотрудниками был переведен в состав Отдела тяжелой промышленности[528].
Перегруппировка системы управления в 1975–1977 годах подействовала благотворно. С вводом первых очередей «Атоммаша» темпы строительства новых атомных электростанций возросли в соответствии с постановлением Совета министров СССР № 48 от 21 января 1982 года «О дополнительных мерах по обеспечению строительства и ввода в действие атомных электростанций в 1982–1985 годах». Новые мощности на АЭС достигли 2 млн кВт в 1982 году, 2,7 млн кВт в 1983-м, 4,2 млн кВт в 1984-м и 4 млн кВт в 1985-м[529]. В дальнейшем Минэнерго планировало увеличение темпов ввода, но Чернобыль, а затем и перестройка внесли свои коррективы.
Взрыв в Чернобыле был во многом предопределен той судорожной обстановкой, которая сложилась вокруг вопроса ускоренного введения мощностей атомной энергетики и лоббизма отдельных институций.
Заведующий сектором атомной энергетики ЦК КПСС Владимир Марьин развернуто и с массой технических подробностей рассказал в интервью историю появления реактора РБМК-1000, который взорвался в Чернобыле.
Реактор, по сути, был клоном промышленного реактора по наработке оружейного плутония. Его разработал коллектив московского института НИКИЭТ во главе с Николаем Доллежалем и активно лоббировали структуры Минсредмаша во главе с Ефимом Славским и научным куратором проекта академиком Анатолием Александровым, главой Курчатовского института. Выпускал реактор упоминавшийся выше ленинградский завод «Большевик».
Достоинства реактора состояли в том, что он позволял перерабатывать тепловые элементы, оставшиеся от более мощного и защищенного энергетического реактора типа ВВЭР, то есть работал на уране меньшей степени концентрации. Его было проще заряжать новыми теплоэлементами, просто вставляя их сверху, в отличие от ВВЭР, который нуждался в полной разборке. И он был дешевле в изготовлении, потому что для него не надо было делать такую мощную защиту, как для ВВЭР.
Список его недостатков был куда больше — в первую очередь его нельзя было ремонтировать и проверять с разных сторон, особенно снизу, в нем были огромные проблемы с контролем каналов, в которых происходил процесс выделения тепла и подачи воды, и с их блокировкой в случае начала непредсказуемой реакции. Первоначальные варианты реактора имели явно недостаточно механизмов защиты от возникновения неконтролируемой реакции. И, наконец, со второго реактора Минсредмаш передал контроль над его производством Минэнерго, а там не могли качественно повторить все технологические приемы (варку, пайку, опрессовку и т. п), которые делались на промышленных (плутониевых) реакторах. Ошибка авторов реактора, по мнению Марьина, состояла и в замене металла для изготовления трубок канала. Они оказались существенно более подвержены коррозии под давлением, что выяснилось, когда реакторы после нескольких лет работы и аварий начали разбирать в 1982–1983 годах. А главное, после запуска реактора в силу его конструктивных недостатков нельзя было проверить, как в нем обстоят дела. Другие специалисты тоже подтверждают, что вопрос небезопасности РМБК неоднократно поднимался. Особенно в этом отличались конкуренты — создатели блоков с ВВЭР из «Теплоэнергопроекта», жестко критиковавшие РМБК. Но политические и хозяйственные руководители страны, соглашаясь выслушивать их аргументы, считали их прежде всего отражением конфликта лоббистов Минэнерго и Минсредмаша[530].
Апробацию РМБК должен был проходить на Ленинградской АЭС в Сосновом Бору (ЛАЭС). Предполагалось, что он после запуска в 1973 году проработает два года без сбоев, после чего будут построены еще два блока, они тоже проработают два года без сбоев, и только потом реакторы пойдут в серийное производство. Однако гонка за производственными мощностями, проблемы с «Атоммашем» и давление тандема Славского и Александрова, перед которым пасовал даже секретарь ЦК КПСС Владимир Долгих, курировавший энергетику, заставила запустить процесс изготовления реакторов раньше сроков. И процесс начал развиваться, даже несмотря на то, что на находящейся в ведении Минсредмаша ЛАЭС в 1974–1975 годах произошло две катастрофы с этим реактором, приведшие к гибели людей и крупным заражениям. И только наличие хорошо подготовленного персонала спасло станции от больших проблем, поскольку в момент возникновения критической ситуации с атомными стержнями у него была ровно одна минута на принятие верного решения. Минэнерго и Отдел машиностроения ЦК КПСС не имели полной информации по этим авариям, поскольку Минсредмаш максимально засекретил информацию о происходящем[531].
После этих инцидентов РБМК-1000 был усилен дополнительными стержнями защиты, гасящими критическую ситуацию в отдельных частях реактора, множеством дополнительных устройств для блокировки аварийных ситуаций и пошел в серию[532]. Станции с такими реакторами были построены в Курске, Смоленске, Чернобыле и Литве[533]. С реакторами продолжались очередные аварии, в том числе 9 сентября 1982 года на Чернобыльской станции при запуске первого блока произошло разрушение одной из тепловыделяющих сборок и разрушение одного из каналов. А в 1983 году при загрузке Игналинской станции выяснилось, в частности, что со «стержней» при определенных условиях происходит «неконтролируемый выход энергии»[534]. Изучение итогов аварии 1982 года вызвало 10 мая 1983 года беседу Долгих со Славским и Александровым о судьбе реакторов, но те пообещали принять очередные меры к исправлению, и тем дело и ограничилось[535]. На введенных энергоблоках продолжались различные эксперименты по усилению мощности и вообще пониманию того, как ведут себя построенные опасные устройства[536]. И Минэнерго, и Минсредмаш по-прежнему довольно поверхностно относились к вопросам атомной безопасности, не желали делиться друг с другом информацией об имевшихся проблемах.
В ответ на аварии 1982 года и малоконструктивную позицию разработчиков проблемных, но уже пошедших в серию реакторов 19 июля 1983 года по инициативе аппарата ЦК КПСС (и, видимо, как результат встречи Долгих со Славским и Александровым) был создан Государственный комитет СССР по надзору за безопасным проведением работ в атомной энергетике (Госатомэнергонадзор). Ранее атомщики считали, что им достаточно небольшого отдела в организации Госгортехнадзор[537]. Однако предупредить надвигающуюся катастрофу новое ведомство не сумело.
Авария 26 апреля 1986 года в Чернобыле стала логичным результатом того, что на станции с, по всей видимости, наиболее неопытным и неподготовленным персоналом в отрасли, с большим числом проблем в процессе строительства и приемки оборудования занялись экспериментами над нестабильно работающим реактором, безопасность эксплуатации которого зависела прежде всего от уровня подготовки операторов.
Подводя итог этой главе, мы констатируем, что несомненные успехи СССР в деле строительства электростанций полностью на своем оборудовании и обеспечения собственного производства электроэнергии при постоянно и быстро растущих потребностях опирались не только на массированные инвестиции, гигантскую централизованную корпорацию Минэнерго и связанных с ним ведомств, на труд и таланты многочисленного персонала рабочих и инженеров и их готовность переносить тяготы строительства и эксплуатации[538], но и на довольно авантюристичную политику. Уже в первой половине 1970-х стало ясно, что прежняя стратегия строительства электростанций не работает, точнее, уже в ближайшем будущем грозит привести к коллапсу из-за невозможности обеспечить растущее число ТЭЦ невозобновляемым топливом (прежде всего углем и мазутом). Даже если бы выпуск оборудования шел по графику (с чем, как и с качеством оного, были серьезные проблемы), разработчики месторождений природного сырья не успевали его добывать, а железнодорожники не были готовы (не расширяя радикально сети подвоза и без резкого увеличения численности вагонов) доставлять его на электростанции.
Для меня уже стало ясно, что начиная с 1975 г. в развитии отрасли начался спад, что угрожало развитию народного хозяйства в целом. Энергетика как барометр показывала «плохую погоду». Происходили перебои с материально-техническим снабжением, с поставкой основного оборудования,
— писал постфактум Непорожний в своих дневниках, комментируя записи от 14 июня 1977 года[539].
Ситуация обострилась, когда весной 1978 года Косыгин осознал необходимость резкого сокращения использования мазута для энергетики (в пользу продажи на внешних рынках для закупки продовольствия), а Минуглепром заявил о неспособности реализовать планы пятилетки, что означало недодачу миллионов тонн угля в квартал в Европейской части СССР. Однако настоящая катастрофа наступила годом позже, когда оказалось, что и нефтяники, и угольщики серьезно недодают продукции, а это грозило уже большими проблемами с отоплением городов. Положение несколько спасали газовики, активно наращивающие добычу, но это не могло продолжаться бесконечно.
Хотя Минэнерго и Совмин нашли минимум три варианта решения проблемы — частичная газификация уже построенных ТЭЦ, сжигание углей двух крупных месторождений (Экибастуза и КАТЭКа) на месте и транспортировка электроэнергии потребителям по сетям со сверхвысоким напряжением, а также строительство АЭС в Европейской части СССР, — все эти решения носили паллиативный характер. Кроме того, их реализация шла существенно медленнее, чем ожидалось. Отставание от утверждаемых планов по атомной энергетики (например, на десятую пятилетку, 1976–1980 годы) составляло по разным направлениям пять-десять лет[540]. И качество построенных в спешке объектов также оставалось сомнительным, что подтверждала грандиозная авария на «Атоммаше» в 1983-м, а потом в 1986 году на Чернобыльской АЭС, которая строилась с максимальным числом нарушений и многочисленными трудностями[541]. То, что работой Межведомственной комиссии по энергетике руководил один из создателей обоих используемых атомных реакторов, а сама она действовала под эгидой такого закрытого и амбициозного ведомства, как Минсредмаш, указывало на острый «конфликт интересов» между теми, кто изобретал и выпускал реакторы, и теми, кто должен был контролировать всю эту деятельность. Завеса секретности и ведомственные интересы скрывали очевидные проблемы.
Тем не менее даже подобная авантюристичная политика с постоянным балансированием «на грани» позволяла СССР активно развивать выработку и потребление электроэнергии, надежно обеспечивать ею потребителей и активно встраиваться в международный энергетический рынок — не только стран СЭВ (поставляла 33,6 миллиарда киловатт-часов в 1989 году, строила электростанции), но и Запада (поставки электроэнергии в Финляндию, Норвегию, строительство АЭС в Финляндии)[542].
Стройки как «черные дыры» инвестиционной политики
Гигантские объемы строительства Минэнерго дают нам некоторое представление об объеме задач, которые приходилось решать Совету министров СССР, Госплану, Госснабу и профильным министерствам по обеспечению одновременного строительства более 300 тыс. производственных объектов, которые возводились в стране на начало 1980-х. И данная цифра ежегодно возрастала[543]. В отрасли на 1985 год работало 11,5 млн человек. Это была третья по числу занятых индустрия после промышленности и сельского хозяйства[544].
Назвать строительство только «отраслью», то есть системой предприятий, организаций и министерств, предназначенных для строительства, было бы неправильно. Строительство было скорее «сферой экономической деятельности» или «индустрией», нежели просто одной из отраслей народного хозяйства. Помимо группы собственно строительных и монтажных министерств, из которых самым известным был Государственный строительный комитет СССР (или Госстрой), свои крупные или мелкие строительные подразделения имели министерства и ведомства, регионы, крупные населенные пункты и, как говорилось выше, даже отдельные предприятия или колхозы[545]. Фактически в каждой обитаемой точке СССР действовало как минимум одно строительное подразделение. При этом у крупных нестроительных министерств (прежде всего энергетики, обороны, среднего машиностроения) эти подразделения были настолько мощными, что могли включиться в строительство индустриальных комплексов любого размера[546].
Таким образом, для практически любого вида строительства в СССР существовал квазирынок, на котором между собой конкурировали как профильные министерства, так и другие экономические агенты (чаще всего носящие название «трестов»). Зачастую не имело смысла привлекать для строительства профильные министерства. Им, например, пришлось бы перебрасывать на новую стройку оборудование и персонал за сотни километров. Лучше было дать подряд на строительство уже находящимся на месте «трестам», имеющим все необходимое для работы, кроме средств и материалов. В других случаях подобная переброска специалистов и сложной (мощной) техники была необходима. Решения о том, кто и как строит и кто должен в этом участвовать в качестве субподрядчиков, нередко принимались на субъективной основе и продавливались лоббистами.
По всей видимости, в строительной сфере, в отличие от ВПК или аграриев, не было вообще никаких регулярно работающих координирующих органов. Аппарат заместителя председателя Совета министров СССР Игнатия Новикова был немногочисленный. Госстрой определял основные стандарты индустрии (например, оптимальную площадь жилых помещений) и нормативы строительства (марки стройматериалов и их качественные оценки), планировал крупные программы, в основном связанные с жилищным строительством[547]. Госснаб делил стройматериалы и оборудование между министерствами и конкретными предприятиями. Отдел строительства Госплана СССР планировал строительство в целом, а также крупнейшие объекты[548]. Отдел строительства ЦК КПСС присматривал как за специализированными министерствами, так и за наиболее крупными стройками, которые велись по постановлениям Политбюро. Стройбанк финансировал конкретные объекты и пытался представать перед главой Совмина «надзирателем» над индустрией в целом[549]. Но вот, например, о регулярных заседаниях руководителей министерств строительного комплекса, да еще совместно с замминистрами по капитальному строительству крупнейших нестроительных, но много строящих министерств, или о ведомстве, которое бы реально координировало процесс строительства в масштабах страны, нам упоминаний встретить не удалось.
В этом отношении строительство было едва ли не самой децентрализованной экономической сферой в СССР. Оно постоянно подвергалось ожесточенной критике за срыв сроков, плохое качество работ, высокий расход ресурсов и так далее.
Так, например, по официальным данным вовремя возводилось 83 % (в 1981 году) или 89 % (в 1983 году) от запланированного, что считалось серьезными затяжками и, разумеется, било по идее «плановой экономики»[550]. Об этом в своих мемуарах сообщает Илья Комаров, который работал консультантом Экономического отдела ЦК КПСС (1984–1991), начальником отдела экономики строительства Госстроя СССР (1982–1983), инструктором Отдела строительства аппарата ЦК КПСС (1972–1982).
Деятельность строителей проходила в рамках плановой экономики и, казалось бы, у них должны были быть рационально выстроенные графики обеспечения материалами и кадровыми ресурсами. Однако тема наличия в стране десятков тысяч начатых, но не законченных, а нередко и списываемых в убыток строек была перманентной в риторике высшего советского руководства 1970–1980-х годов. Простои и изначальный обман заказчиков приводили к удорожанию строительства, которое с учетом непрерывного роста зарплат строителей (с 1965 по 1985 год более чем в два раза), растущей потери производительности труда и расхода лишних материалов делало отрасль убыточной[551].
Брежнев на заседании Совмина СССР 3 октября 1974 года жаловался, что на строительство КамАЗа из бюджета просили 3,6 млрд рублей, а заплатить пришлось 8[552]. 16 декабря 1974 года он впервые заговорил о «распылении капитальных вложений» публично, причем сделав эту тему первым пунктом своего выступления на пленуме ЦК КПСС по бюджету на следующий год[553]. По данным помощника Косыгина Игоря Простякова, на 1975 год объем незавершенного строительства по сравнению с 1965-м вырос в 2,6 раза, до 76,7 млрд рублей, при росте объема капитальных вложений за этот период в два раза[554].
Почему так происходило, несмотря на планы и при наличии огромного числа руководящих и контролирующих организаций?
Для начала надо представить себе, чем была советская промышленная стройка. В СССР реконструкции промышленных предприятий предпочитали новое строительство. Реконструкция означала остановку цехов, а то и всего завода целиком. Это вело к срыву производственных планов, отправке рабочих в неоплачиваемый отпуск и другим серьезным последствиям, в том числе незапланированным. Незапланированным потому, что темпы реконструкции сложно было рассчитать — когда прибудет новое оборудование (в полном ли комплекте, в рабочем ли состоянии), удастся ли под него перестроить в срок помещение и переложить коммуникации, начнут ли в срок работы строители-подрядчики и монтажники[555].
Когда смотришь, почему субподрядчики [не сделали вовремя]… когда много участников строительства, их надо ведь завязать в сроки. А у них никогда не получается, чтобы все были согласованные, это вообще очень тяжело. Приходишь — генподрядчик говорит, что этот субподрядчик не делает то, а тот говорит, что «ты не дал мне фронт работ вот здесь». Он не готов делать то, что тот [генподрядчик] предлагает. Когда я еще работал в СМУ, это все было с сантехниками, с электриками. Всегда были какие-то разночтения,
— объяснял в интервью ситуацию инструктор (1974–1985), затем заведующим сектором промышленного и монтажного строительства (1985–1988) Отдела строительства аппарата ЦК КПСС Леонид Ромашкин, пятнадцать лет отработавший в сфере железнодорожного строительства[556].
Новое строительство подразумевало разработку проекта в специализированной проектной организации (где была своя очередь на разработку, если речь не шла о «типовых», т. е. стандартных объектах), накопление первоначальных ресурсов и материалов для строительства (в том числе перманентно «дефицитных», кирпича, бетона, леса и металла нужных сортов, отделочных материалов и сантехники), поиск подрядчика, приезд и обустройство на месте его сотрудников (если подрядчик был не местным), постройку первоначальных коммуникаций и инфраструктуры для строительства, завоз необходимой техники и доведение ее до технически работоспособного состояния, обеспечение ее топливом.
Особо важные стройки обеспечивались при этом полностью и в первую очередь по «нарядам с красной полосой», а остальным все доставалось в том порядке приоритетов, который расставляли руководители министерств и снабженческих организаций и корректировали «толкачи»[557]. Гигантские стройки также могли получить самостоятельное бюджетное финансирование вне бюджета «своих» министерств.
Затем начинался нулевой цикл строительства (котлован, фундамент и подвалы). Потом по мере строительства наступал черед монтажа оборудования, которое нередко должно было монтироваться одновременно со строительством и быть частью конструкции. В других случаях монтаж начинался по завершении строительства. И в том, и в другом случае монтаж, как правило, осуществляли специальные монтажные организации, часто принадлежащие другому ведомству. И только по завершении монтажа можно было быть уверенным, что предприятие будет работать[558].
Однако во многих случаях, особенно если дело касалось крупных предприятий (металлургических и нефтеперерабатывающих комбинатов, больших машиностроительных заводов, электростанций, комплексов по добыче природных ресурсов из земных недр и их обогащению, наукоградов, объектов транспортной инфраструктуры), помимо самого предприятия требовалось соорудить целый город, в котором сначала жили его строители, а после завершения стройки предстояло жить работникам. Такие объекты, как правило, возводились в 1960–1970-е годы за пределами границ уже существующих городов для оптимального использования ресурсов, экономического развития малонаселенных территорий и чтобы иметь земельные ресурсы для строительства масштабных сооружений и жилья для сотрудников.
Возведение города (поселка, района в составе города) для привлекаемых на строительство и работу «трудовых ресурсов» означало строительство не только жилья, но и социальных, образовательных и общественных учреждений (от горисполкома и детских садов до магазинов и кинотеатров), коммунальной и дорожной инфраструктуры. На это также требовалось время, ресурсы, строители.
Теоретически это все было можно и нужно запланировать и построить в срок. На практике любое строительство поджидали несколько «подводных камней», из-за которых почти ничего нельзя было соорудить вовремя. Поэтому типичная для строителей стратегия возведения крупных объектов с усиленной активностью в начале и конце процесса и большими паузами в середине была рациональной и неизживаемой, а государству приходилось мириться с задержками и возникающими вследствие этого финансовыми потерями от «закопанных в землю» инвестиций.
Причин складывающейся ситуации было несколько.
Во-первых, стройка (у которой был директор, дирекция и начальство в лице министерства) зависела от множества сторонних организаций — смежников. Как правило, они должны были осуществлять строительство (или его отдельные этапы), поставку и монтаж оборудования.
Однако они зачастую (если не как правило) не укладывались в сроки работ, поскольку задерживались на предыдущих объектах, поздно и не в полном составе перемещались на новый объект, долго обустраивались и далее требовали от руководства стройки всех необходимых материалов и оборудования, а также создания утвержденных в договоре условий для работы. И тут начинались следующие сложности.
Госснаб по нормативам Госплана выделял на 1 млн рублей запланированных работ определенный объем металла, леса, цемента и других стройматериалов. При этом характер стройки не учитывался. То есть на одну стройку надо было больше кирпича, чем положено по нормативам, на другую — цемента, на третью — леса. В результате крупные строительные министерства должны были либо сами решать, как им перераспределить выделенные ресурсы в зависимости от характера осуществляемых строек, либо идти в Госснаб и там доказывать специфику конкретного строительства и через какое-то время, возможно, получать искомые материалы. Но при этом сроки сдачи объектов никто им сокращать не собирался. В результате на особо важные объекты, требовавшие особых материалов, ехали ресурсы с других, менее важных строек, а уже для них из Госснаба выпрашивались дополнительные поставки[559].
Другая проблема состояла в том, что Госснаб выделял материалы на строительство в течение его планового срока сравнительно равномерно, однако их поставка, как правило, шла не очень равномерно и комплектно. Поэтому строительные подрядчики, перебрасывающие свои вечно дефицитные кадры со стройки на стройку (даже в пределах одного региона или района), хотели бы иметь все материалы на одном месте и в одно время, чтобы строители строили без вынужденных перерывов — «простоев»[560].
Пришедший в аппарат ЦК КПСС с поста руководителя треста по строительству атомных электростанций, затем заведующий сектором атомных электростанций Владимир Марьин утверждал, что, «проведя совещание на 50 человек в ЦК КПСС», он смог показать коллегам из других ведомств: строительство атомных станций нуждается не в плановом выделении материалов на запланированный 1 млн кубометров монтажа на каждый год, что строится станция, а в аккордном выделении материалов в первые годы строительства, чтобы из них возвести помещения, в которые позднее войдет и будет монтироваться оборудование. Для системы Госснаба и Минэнерго это было значительное новаторство, а Марьин как бывший главный инженер треста, строящего атомные станции, просто исходил из своего практического опыта. Но без поддержки заведующего его отделом в аппарате ЦК КПСС позитивный исход дела был бы невозможен[561].
Впрочем, учитывая объемы бессмысленной порчи складированных на таких стройках стройматериалов («бесхозяйственности») и воровства, в Госплане и Госснабе тоже имели все основания сомневаться в необходимости досрочного завоза всех материалов на объекты.
Упоминавшийся выше Игорь Простяков объясняет рост «незавершенки» тем, что в рамках «косыгинской реформы» предприятия начали четверть капиталовложений тратить на социальные нужды — от обустройства удобств на самих предприятиях до строительства жилья. И это повлекло за собой необходимость в дополнительных строительных материалах — иных, чем обычно применялись для строительства цехов (в частности, кирпича, труб и отделочных материалов), и в строителях «общего профиля», а не специализированных монтажниках, но именно их и не хватало под увеличивающиеся вдвое за десятилетие объемы строительства[562].
Илья Комаров считает, что основной причиной задержек в строительстве становились «титульные» стройки, под которыми понималось особое строительство, призванное (на уровне заявки на финансирование) резко увеличить производительность чего-то важного и поэтому включаемое в планы по строительству сверх уже утвержденных пятилетних планов. Министерства, которые обосновывали такие строительства на уровне Госплана и Совета министров, получив санкцию, только первый год полноценно финансировали и снабжали их материалами за счет других своих строек. Разрешение на строительство не подразумевало автоматического увеличения выделяемых на это в рамках пятилетнего плана общегосударственных ресурсов. Подразумевалось, что они будут включены в план уже на будущую пятилетку. Однако, по мнению Комарова, уменьшение снабжения и финансирования старых строек замедляло их строительство и никак не ускоряло строительство нового предприятия[563].
Но, впрочем, были и обратные случаи, когда слишком медленно стартующая стройка отменялась Госпланом как уже ненужная. Поэтому министерства, региональные власти или другие инициаторы строительства и их подрядчики всерьез опасались — не изменит ли кто из вышестоящих над стройкой административных структур свое мнение о необходимости строительства или, что часто случалось, его план и предназначение.
Поэтому наилучшей стратегией для заказчиков строительства, заинтересованных в том, чтобы оно случилось, было то, что они, собственно, и делали: на первом этапе максимально быстро рыли котлован под стройку и осваивали нулевой цикл. Это стоило достаточно дорого (20 % строительства), но не требовало создания значительной производственной, жилищной и социальной инфраструктуры. Для вышестоящих организаций, выделивших средства (Госплан, Госбанк), это был сигнал, что стройка реально началась и для нее надо поставлять материалы и оборудование. Отказ от такого инвестирования был уже чреват не только серьезными убытками, но и различными проблемами для чиновников и институций.
Далее подрядчик нулевого цикла уезжал на другой объект или запускал своих рабочих создавать инфраструктуру подготовки стройки (водозаборы, теплоцентрали, временное и постоянное жилье), а само строительство накапливало ресурсы и оборудование. Субподрядчики из специализированных трестов тянули коммуникации, отсыпали гравием дорогу, прокладывали железнодорожную ветку. Не торопясь начинали возводиться и основные корпуса. Так создавалось то, что именовалось «заделом».
И когда запланированное время строительства подходило к концу, то есть за год-два до окончания срока (три-четыре года, если она была особенно крупной), на объект перебрасывалась с другой, законченной стройки ударная группа строителей и монтажников. Перебрасывались они тогда, когда реально освобождались с прежнего объекта. Строительство официально завершенных (к концу запланированного года) объектов могло идти еще до трех месяцев следующего года, а демонтаж инфраструктуры стройки и благоустройство — до лета[564]. И после реального окончания работ строители следующие два-три месяца «гуляли» заслуженные отпуска и занимались перемещением на новое место работы, нередко вместе со своими семьями и имуществом. Такая группа быстро, ударными темпами (которым способствовала оплата их услуг по существенно более высоким коэффициентам) завершала строительство или занималась монтажом.
Но это происходило по описанной нами схеме, если у строительного треста хватало работников. Значительная их часть могла остаться на месте прежней стройки, где у них появлялся налаженный быт и жилье. Новую работу себе (в одной из местных строительных организаций) квалифицированный строитель мог найти всегда, а вот квартиры и школы для ребенка на месте новой стройки, скорее всего, не было[565].
При этом могли возникнуть непредвиденные обстоятельства — когда предшественники на объекте сделали что-то не то или не в те сроки. Проект мог быть несколько раз изменен, причем разными проектными организациями. Соответственно, фундаменты, опорные колонны, коммуникации и даже возведенные корпуса уже могли не соответствовать новым задачам. Монтируемое оборудование могло оказаться бракованным (а также разворованным или испорченным от долгого хранения), что выяснялось либо на стадии монтажа, либо уже при запуске в эксплуатацию. Кроме того, подрядчики предоставляли услуги разного качества, что было особенно важно при монтаже оборудования, где непрофессионализм или халатность грозили катастрофами, а критически важные недоделки порой было долго, дорого и сложно исправлять. Все это затягивало процесс достройки предприятия и мешало запуску в срок[566].
Леонид Ромашкин, пришедший в аппарат ЦК КПСС на работу в 1974 году, рассказывал в интервью о недоумении, охватившем его в первые дни работы:
Из строительных министерств [планы] выполняли Минтрансстрой и Минмонтажспецстрой. Ни Минтяжстрой, ни Минпромстрой, ни Минстрой планов не выполняли и по объему, и по вводу. Когда я пришел в отдел, я завсектором сказал: «Виктор Михайлович, почему Минпромстрой СССР даже не ставит вопрос о выполнении плана по объему? А только говорит о вводе мощностей, и то — важнейших». Он говорит: «Леонид Григорьевич, если ты посчитаешь объем работ и объем ресурсов и сопоставишь, то видно, что этот план невыполним. Но чтобы делать больше, если ты запланируешь меньше, то уже привыкли к этим невыполнениям плана, и будет еще ниже выполнение плана. Этот большой план давит, заставляет изыскивать что-то. Поэтому что ставить? Это же курам на смех, если я приду куда-то, начну говорить: „Вы почему план не выполняете?“ Я знаю, почему они план не выполняют». Это он мне при разговоре по душам, я как ученик пришел к учителю, и он мне это предметно объяснил[567].
Этой проблеме было, в частности, посвящено большое совещание в Кремле 29 марта 1976 года на тему «Новые вопросы в капитальном строительстве». Оно прошло под председательством Алексея Косыгина. Повестка показывает, что экономическое руководство страны хорошо понимало остроту проблем. Министр энергетики Петр Непорожний записал ее так:
— Решение объектов строительства и масштабы с учетом сокращения количества объектов и уменьшения объемов строительно-монтажных работ (что точно значит эта фраза, нам не ясно. — Н. М.).
— Использование экономических рычагов для улучшения строительства.
— Планирование и управление капитальным строительством (концентрация строительства, ликвидация убыточности, премирование за сверхплановые вводы). Необходимо навести порядок на стройках, так как за счет этого можно получить 16 млрд руб. национального дохода.
— Согласование деятельности Госплана и Госстроя СССР.
— Совершенствование оценки деятельности строительных организаций по валу (должны быть показатели на 1 млн строймонтажных работ).
— Увязка вала и ввода мощности.
— Отсутствие экономической политики в капитальном строительстве.
— Оценка работы Госстроя по экономической политике в строительстве[568].
Однако мнения о путях решения проблемы разделились. Часть руководителей общесоюзных ведомств (прежде всего макроэкономических) видели первоочередной задачей поиск путей материального (экономического) стимулирования строителей, другие упирали на необходимость вести дело традиционным путем — лучше разрабатывать сметы на строительство, лучше снабжать его материалами, улучшить машиностроительную продукцию, обеспечивающую строительство, концентрировать финансирование только на объектах, которые близки к запуску[569].
Собственно тот, кто в президиуме отвечал за строительство, — заместитель предсовмина СССР по строительству, председатель Госкомстроя СССР Игнатий Новиков — был наиболее конкретен и указал первым делом главную причину хаоса в строительстве:
Необходимо иметь жесткий план строительно-монтажных работ, увязанный с материально-техническим снабжением. Прекратить практику ломки плана постановлениями правительства. Планирование строительства и выпуска продукции следует рассматривать как единое целое и по этому показателю разрабатывать систему поощрения. Новое строительство должно начинаться только после тщательной подготовки проектно-сметной документации, увязанной с методами и сроками строительства, рассчитанными на конечную цель (ввод мощности)[570].
То есть главным источником проблем был им назван лоббизм и его результаты в виде не согласованных с планом политических решений. Именно они оформлялись срочными постановлениями правительства, под которые заранее не были отведены материальные ресурсы. Экономическое стимулирование строителей, хозрасчет и кредитование также входили в список его предложений, но вторыми по степени значимости.
Но как это было делать, если лоббисты со всех сторон и небезуспешно осаждали лиц, принимающих решение? Как позже рассказывала в интервью секретарь ЦК ВЦСПС по строительству Александра Бирюкова: «С председателем Госплана Байбаковым у меня были прекрасные отношения. Он был настоящий джентльмен, и я ему очень нравилась», — и поэтому она могла спокойно добиться от него выделения дополнительного лимита в пару миллионов рублей на строительные работы[571].
Подводя итоги совещания, Косыгин заявил, что сделал распоряжение о комплексном планировании строек и об остановке строительства новых объектов. Другой путь для сокращения строительства он видел в отказе от всего строительства, не ведущего к «вводу мощностей» (то есть социального и жилищного), а также к сокращению закупок импортного оборудования с целью экономии валюты[572]. 25 октября 1976 года на очередном бюджетном пленуме ЦК КПСС проблема незавершенного капитального строительства вновь стала важной темой обсуждений, и по ней весьма развернуто в своем докладе высказался Брежнев, поставив ее на первое место среди подробно рассматриваемых им проблем. Правда, содержательно его речь не отличалась от того, что предлагал Косыгин полугодом ранее[573].
В дальнейшем количество проблем в данной сфере нарастало и внимание к ним увеличивалось. Так, 12 января 1978 года уже на уровне ЦК КПСС состоялось большое совещание под председательством Андрея Кириленко «по вопросу ввода мощностей на пусковых объектах 1978 года. На совещание были приглашены министры и руководители крупнейших машиностроительных заводов страны»[574]. Всего объектов должно было быть введено 3000. По мнению Госплана, который представлял Николай Рыжков, проблема в отставании была связана не с нехваткой оборудования, которое поставлялось вовремя или лежало на складах в ожидании, пока строители возведут объекты, и не с недопоставкой некоторого количества дефицитных ресурсов, прежде всего металла, на часть объектов, а с отсутствием дисциплины. Министерства же жаловались на некомплектность поставок оборудования, его качество и отсутствие необходимого числа монтажников[575]. 27 ноября 1978 года Брежнев вновь говорил на пленуме ЦК КПСС о тяжелой ситуации в сфере капитального строительства[576]. Ситуация продолжала ухудшаться и в 1979-м. По его итогам, по данным министра финансов СССР Гарбузова, «незавершенное строительство» выросло на 25 млрд рублей[577]. В дальнейшем высказывание намерений «ликвидировать незавершенное производство» стало ритуалом. Именно в таких выражениях приказывал Брежнев Косыгину в августе 1980 года, а тот передавал приказ министрам[578].
Однако реальное сокращение объемов незавершенного строительства в 1981–1983 годах, о котором свидетельствует Комаров в приведенной в начале главы цитате, произошло. Во-первых, стало действовать постановление 1979 года, предусматривающее сокращение числа новых строек (о нем мы будем говорить ниже). Во-вторых, после начала войны в Афганистане и введения санкций объемы нового строительства начали падать, а число строителей не изменилось. И потому они начали восполнять упущения прежних лет.
Но, например, и в 1982 году министр химической промышленности Владимир Листов жаловался, что некоторые предприятия его ведомства, построенные за счет закупки западного оборудования, работали на 40–70 %, а то, бывало, и на 6 % из-за того, что смежные производства не были построены или закончены, а потому не выдавали продукцию, которую должны были перерабатывать предприятия, уже введенные в строй[579].
Владимир Орлов из Госплана в своих воспоминаниях о 1980-х годах пишет, что для легкой промышленности до как минимум 1990 года также ничего не изменилось. По-прежнему было много пожеланий общесоюзных и региональных «первых лиц» — срочно включить в план строительство какого-то особо нужного им объекта, невзирая ни на какие утвержденные планы и обстоятельства[580]. А стало быть, начатое, но не завершенное вовремя, аккумулирующее кредиты и ресурсы индустриальное (капитальное) строительство по-прежнему оставалось «черной дырой» советской экономики, возможно, в первой половине 1980-х несколько меньшей, чем в конце 1970-х или во второй половине 1980-х.