Последняя часть раздела повествует о самой истории создания новой антологии, рассказывая, откуда вышла сама инициатива этого издания, кто работал над собиранием материала, как был подобран материал и под каким названием этот сборник было решено выпустить в свет.
Интересно отметить то, несомненно, особенное внимание, которое Цураюки уделяет вопросу об инициативе. Он старательно подчеркивает наличность почина самого императора (Дайго), с пафосом рассказывает о том, с каким уважением ц любовью этот последпнй относился к японской национальной поэзии и как он был озабочен тем, чтобы песни не терялись, но сохранялись и для будущих времен. Этим самым Цураюкн как бы хочет дать понять читателю, что в его время ужо восстановилось то положение, которое он в предыдущих разделах своего предисловия охарактеризовал как должное, правильное и обеспечивающее поэзии плодотворный и широкий масштаб развития. Опять восстановились в прежнем блеске «поэтические собрания», опять император стал выступать как меценат и критик. Таким образом, Цураюки помещает творчество своего времени и самое антологию в эти, с его точки зрения, нормальные условия, желая показать, что «Кокипсю» в этом смысле ничуть не уступит «Манъёсю». С другой стороны, указание его на то, что инициатива издания исходила от императора, чрезвычайно важно с историко-литературной точки зрения. Обстановка издания «Кокипсю» стала образцом для. всех последующих антологий: с «Кокинсю» пошел длинный ряд императорских изданий япопских стихотворений, так называемые «тёкусэнсю» — «собранные по высочайшему повелению стихи». Слава «Кокинсю» была настолько велика, что многие из последующих правителей Японии стремились, так сказать, не уступить обессмертившему себя участием в издании «Кокинсю» императору Дайго и повелевали составлять свои собственные сборники. Разумеется, указания Цураюки па инициативу Дайго следует понимать в значительной степени как выполнение церемониальной условности; точно так же и в последующее время инициатива императоров часто бывала достаточно номинальной, но, так или иначе, с «Кокинсю» пошел обычай время от времени издавать официальные антологии,— всегда от имени какого-нибудь императора, благодаря чему история японской поэзии обладает огромным, почти исчерпывающим материалом для изучения японской поэзии.
«Редакционный комитет», по словам Цураюки, был составлен из четырех лиц: его самого, Отикоти Мйцунэ, Мйбу Тадаминэ и Кино Томоиори, причем председателем его, главным редактором всей антологии был сам Ки-но Цураюки. Все эти лица были известными поэтами в свое время, и в «Кокинсю» содержится немало их произведений. Цураюки приводит во всех подробностях должности и чины каждого из них, и это обстоятельство дает, между прочим, повод профессору Сасаки сделать одно очепь любопытное заключение.
Чины всех редакторов «Кокинсю» весьма незначительны с точки зрения хойанской «табели о рангах». Сасаки находит, что для Хэйана с его бюрократическими тенденциями, когда чипу и званию придавалось такое громадное значение, выбор этих не особенно знатных родом и высоких по чину лиц был несколько странным. В объяснение этому, действительно, несколько бросающемуся в глаза факту Сасаки приводит те специальные предпосылки, которые, по его мнепию, руководили всем делом издания: всеми составителями сборника руководило скрытое стремление затмить «Манъёсю», создать новые основы для японской песни, причем для этой цели старались порвать со всеми прежними традициями. Поэтому было очепь важно доверить это дело лицам, которые могли бы па деле создать нечто повое и ценное; поэтому и пришлось прибегнуть к не столько чиновным и знатным, сколько более одаренным и образованным поэтам и критикам.
Руководились ли при составлении Редакционного Комитета этими соображениями или какими-нибудь иными,— утверждать довольно трудно; можно сказать только одно: редакторы блестяще справились со своей задачей, дав действительно превосходнейшие образцы японской поэзии классической эпохи, и, песомненно, по праву обессмертили себя этой работой.
Следующие строки своего введения Цураюки посвящает самому материалу, над которым им всем пришлось работать, н поясняет здесь ту схему, в порядке которой они расположили все стихотворения сборника. Эти стихотворения оказались расположенными в порядке тематическом: сначала идет отдел «четырех времен года», в обычной последовательности — весны, лета, осени и зимы, затем — отдел «славословий», как в общем смысле, так и в специальном приложении к императору; затем — отдел «любви», специальный отдел «разлуки» и все прочие отделы, которых Цураюки особо не называет.
Отдел четырех времен года характеризуется им не названием «весна», «лето» и т. д., но теми темами, котопые являются типичными для каждого из этих сезонов. Для весны им указана тема «цветка сливы, втыкаемого в волосы» (в виде украшения).
Образцом такого содержания может служить следующее стихотворение:
Соловей плетет,
Слива, из твоих цветов
Шапочку себе.
Дай я в волосы воткну
Сливы цвет, чтоб старость скрыть!
Для понимания этого стихотворения необходимо знать, что по старинному поэтическому поверью соловей сплетает из лепестков сливового цветка себе шапочку. Эта шапочка служит как бы символом весны, молодости и т. п. Поэт хочет последовать его примеру: украсить себе голову цветами сливы, чтоб скрыть свои седины.
Показательной для лета Цураюкн считает тему «прислушивания к голосу кукушки» — птицы, образ которой всегда соединялся с этим временем года.
Летней ночью я,
Только что прилег уснуть,
Слышу — вдруг опять:
Плач кукушки... Вместе с ним
Вот опять блестит заря.
(Перевод Г. О. Монзелера)
Типичной осеннею темой, по Цураюкн, является красная листва. На этом образе построено, например, следующее стихотворение.
Алую листву
Осыпает тихо клен
Здесь, в горах глухих.
Как похожи листья те
На багряную парчу!
(Перевод Г. О. Монзелера)
Для зимы характерна тема «любование снегом».
Хоть еще зима,
Все же с облачных небес
Падают цветы.
Там средь темных снежных туч
Не настала ли весна?
(Перевод Г. О. Монзелера)
Отдел славословий состоит из од в честь государя, страны или вообще в виде приветствия, поздравления, обращенного к кому-нибудь. Образы цапли и черепахи при этом понятны и естественны, так как на всем Дальнем Востоке как та, так и другая являются наиболее распространенными, наряду с сосной, символами долголетия.
Отдел любви Цураюкн характеризует темами «летней травки» и «осеннего хагн». Как образец первой темы может служить следующее стихотворение:
Травка на нолях
Еще пробивается
Сквозь покров снегов.
Лишь мельком явилась мне
Ты,— что травка... И вот я...
Стихотворение — типично суггестивного типа, оставляющее невысказанным основной мотив: «и вот я — весь в горе». В тексте оно сопровождается примечанием, объясняющим, что это стихотворение было сказано поэтом па празднестве в честь бога Касуга, когда в числе многих прибывших паломпиков-гостей он успел заприметить свою возлюбленную, но, увы, только на один миг: она сейчас же исчезла.
Образ осеннего хагн, как навевающего грустные мысли о далекой подруге или далеком друге, встречается в стихотворении:
Осень... Хаги куст
Снизу начал уж желтеть.
Началась пора!
Грустно осенью одной
Мне на ложе возлежать...
К отделу разлуки относится стихотворение с образом горы, именуемой «Застава встреч»,— самая популярная аллегория грядущего свидания. В последующем стихотворении этот образ соединен с другой метафорой сходного же характера: «травка-ложе», растущая обыкновенно очень незаметно, «втайне ото всех», среди прочей растительности.
Травка-ложе здесь,
На горе «Застава встреч» —
Втайне ото всех...
Если б тайно от людей
Ты ко мне сейчас пришла!
Слова Цураюки: «подойдя к горе «Застава встреч», они молитвенно складывали руки»,— указывают на то, что обычно такие стихотворения выражают желание или просьбу поэта о встрече, обращенную как бы с молитвенным жестом к его возлюбленной.
На этом Цураюки заканчивает свое перечисление основных отделов «Кокинсю», объединяя все, оставшиеся не названными особо, названием «разные песни». Однако, эти разные песни в действительности сгруппированы в отделы не меньшего значения, чем и упомянутые им.
Таков, например, отдел «плачи», составленный пз стихотворений, обычно содержащих оплакивание смерти любимого человека, как, например:
Лейтесь же сильней!
Если б, слезы, ливнем вы
Быстрым пронеслись,—
Взбушевался бы сам Стикс
И вернулась бы она!
Совершенно особый отдел составляют «песни-шарады», чрезвычайно интересные по своему характеру: стихотворение дается в какой-либо как будто ничего не говорящей о задуманном слове форме, меж тем как это слово заключено в известном подборе звуков. Слушателю предлагается отгадать это задуманное слово. Например, дано стихотворение:
Има йкука
Хару синакэрэба,
Угуису мо
Моно ва кагамэта
Омоу бэранари.
Оно значит следующее:
Несколько уж дней
До конца весны всего!
Видно, соловей,
Так же, как и я,— в тоске,
Глядя пред собой, грустит.
Читателю предлагается отыскать среди звуков стихотворения задуманное слово «персиковый цветок», по-японски: «сумомоно хана». Оно и получается, если сложить вместе подчеркнутые курсивом слоги.
В сущности, только последующий отдел, так и названный редакторами «разные песни», соответствует определению Цураюки. В нем действительно заключены стихотворения на такие темы, которые трудно отнести к какому- либо из выше перечисленных отделов.